Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1997 → 3
5
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
АНКЕТА «ДКХ»
Мы продолжаем публиковать поступившие в редакцию ответы на анкету, посвященную народно-празднич ной теории М.М.Бахтина (см.: «ДКХ». 1996, №4, с.5—45; «ДКХ». 1997, №1, с.5—33, «ДКХ», №2, с.5—16). Цель данного опроса, который нам хотелось бы сделать максимально репрезентативным, — выяснение нынешнего научного «рейтинга» всемирно знаменитой концепции и оценка перспектив ее дальнейшего развития. Приглашаем исследователей, занимающихся соответствующей проблематикой и следящих за обменом мнениями по поводу карнавала, принять участие в обобщении полученной с помощью этой анкеты информации. В следующем, последнем за 1997 год номере журнала публикация ответов будет завершена.
1. Насколько, по Вашему мнению, книга о Рабле «вписывается» в общий контекст теоретического наследия М.М.Бахтина? Насколько она была органична (или, напротив, чужеродна) в процессе духовной эволюции мыслителя?
2. Каковы, на Ваш взгляд, истоки теории карнавала? Является ли она обобщением исторических особенностей древней и затем неофициальной средневековой культуры Запада или же, как это иногда утверждается, в гораздо большей степени отражает «русское отношение к смеху» (С.С.Аверинцев), развивает «русскую идею соборности» (Л.Е.Пинский)?
3. В какой мере Вы считаете карнавальную концепцию убедительной и верной, соответствующей позднейшим данным гуманитарных наук? Кто из последователей или оппонентов Бахтина сделал, как Вам представляется, особенно много для ее усовершенствования или уточнения?
4. Как Вы оцениваете значение работы «Творчество Ф.Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» для мировой науки? Какова ее роль в мировом искусстве последних десятилетий?
А.П.Бондарев
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
6 7
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
Московский государственный лингвистический университет
1. «Вписывается» — это как-то слишком деликатно, может быть, даже уклончиво сказано. Книга о Рабле — неотъемлемая часть философской антропологии М.М.Бахтина. Дихотомия «карнавал / диалог», надо думать, сложилась в сознании мыслителя очень рано. Во всяком случае, уже в первой из известных нам публикаций — небольшой статье «Искусство и ответственность» (1919), коррелятив ная пара «жизнь / искусство» («Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности») имплицирует понятия карнавала и диалога, поскольку ответственное высказывание, претворяющееся в поступок, возможно лишь как диалогичес кое, а диалог, в свою очередь, предстает способом вербального бытия карнавального по своей сути события.
В книге «Проблемы поэтики Достоевского», в главе IV «Жанровые и сюжетно-композиционные особенности произведений Достоевского», целый раздел посвящен проблеме карнавала, «языку карнавальных символов» и способам его перевода («транспонировке», по выражению Бахтина) «на родственный ему по конкретно-чувственно му характеру (…) язык литературы». То есть понятие диалога всегда соотносилось в сознании ученого с понятием карнавала.
Понятийно карнавал эксплицирует трансцендентальный аспект изменчивости, т.е. ее функцию по отношению к сознанию. В той же книге о Достоевском Бахтин писал: «Карнавал торжествует самую смену, самый процесс сменяемости, а не то, что именно сменяется. Карнавал, так сказать, функционален, а не субстанциален. Он ничего не абсолютизирует, а провозглашает веселую относительность всего».
Но если функция карнавала — изменчивость, то функция идеи — диалог полифонического романа: «Важно раскрыть функцию идей в полифоническом мире Достоевского, а не только их монологическую субстанцию », — пишет Бахтин в книге о Достоевском.
Так, глобальная концепция Бахтина, обеспечивая встречу карнавала и диалога в смысловом поле функциональности, знаменует восстановление нарушенной в XX веке законосообразности бытия и мышления. Функционально образ истории и образ идеи однородны.
Но что же, по Бахтину, опосредует карнавал и полифонию? Разу
меется, человек, становящийся герой романа воспитания. В
сохранившихся фрагментах утраченной книги «Роман воспитания и его
значение в истории реализма» (1936—1938) Бахтин выделяет четыре
этапа становления героя, разрабатываемых соответствующими
жанровыми разновидностями: 1) романом странствований; 2) романом
испытания; 3) биографическим романом и, собственно, 4) романом
воспитания, образцом которого являлся для Бахтина роман Гете,
определяемый им «в самом общем смысле как роман становления
человека», причем такого становления, при котором герой «становится
вместе с
миром, отражает в себе историческое становление
самого мира». В каком же направлении осуществляется это
становление? В направлении сближения прошлого с настоящим посредством
«человека-строителя
», жизнестроителя, отождествляюще
го в своей обретенной ценностной позиции слово и дело.
Мне представляется, что в работе «Автор и герой в эстетической деятельности» уже намечены три будущие книги Бахтина.
В самом деле, глава «Пространственная форма героя» вылилась в книгу о Рабле, глава «Временное целое героя (проблема внутренне го человека — души)» — в книгу о воспитательном романе Гете, а глава «Смысловое целое героя» — в книгу о полифоническом романе Достоевского.
Чтобы дорасти до героя полифонического романа, способного вести диалог по «последним вопросам», авантюрному герою романа странствований предстоит стать личностью, т.е. занять самостоятель ную ценностную позицию, необходимую для совершения поступка. Для этого его сознание в процессе «становления» должно обрести трансгредиентность по отношению к событию, т.е. претвориться в историческое сознание. В качестве же исторического сознания оно обретает возможность вырасти в самосознание, объективирующее себя как диалогическое. Так выглядят имплицитные требования, которые Бахтин ненавязчиво предъявляет к человеку в работе «К философии поступка». В «акте» как ответственном деянии (вербальном или эмпирическом) осуществляются одновременно его смысловая и событийная функции. Эта «двусторонняя ответственность» позволяет поступку как «единственному единству» войти в историю на правах карнавально-диалогического. Сам Бахтин формулирует это принципиаль ное для него положение так: «Акт должен обрести единый план, чтобы рефлектировать себя в обе стороны: в своем смысле и в своем бытии, обрести единство двусторонней ответственности…». Само собой разумеется, что «единый план» поступок способен обрести лишь в лич
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
8 9
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
ностном самосознании.
Есть основания полагать, что все эти принципиальные составляющие философской антропологии всегда увязывались Бахтиным с проблемой карнавальной культуры. Карнавал / личность / диалог образуют триаду старой эпистемологической проблемы — отношения сознания к бытию. Карнавальный аспект был настолько важен для новаторской концепции М.М.Бахтина, что, отвечая на вопрос об условиях конкретно-исторического бытования диалога, мыслитель был обречен на написание книги о Рабле: ее появление воспринимается сегодня, в контексте всего доступного нам наследия ученого, как абсолютно необходимое.
2. Истоки теории карнавала, как мне представляется, продуктивнее искать не столько в национальном (русском, французском или каком-то ином) отношении к смеху и даже не в исторических особенностях средневековья и Ренессанса, породивших классичес кие для современного сознания образцы амбивалентной культуры, сколько в ответах Бахтина, ученого глубоко интернационального как по своим научным интересам, так и по масштабу своей личности, на вопрос об общих закономерностях функционирования культуры в большом историческом времени. Наивная презумпция, согласно которой творчество Рабле, отразившее некоторые мировоззренческие аспекты народной культуры средневековья, представляет собой локальное явление, все еще пребывающее в поисках своего места в мировой культуре, неоднократно оспаривалась Бахтиным. Трудность осознания и усвоения «феномена Рабле» состоит для современного исследователя не в том, чтобы интегрировать Рабле в целое «большой литературы», а в том, чтобы найти для этого «целого» подобающее место в системе раблезианского культурно-философского универсализма. Для иллюстрации приведу лишь одно высказывание из «Введения» к «Творчеству Франсуа Рабле»: «Если Рабле кажется таким одиноким и ни на кого не похожим среди представителей "большой литературы" последних четырех веков истории, то на фоне правильно раскрытого народного творчества, напротив, — скорее эти четыре века литературного развития могут показаться чем-то специфическим и ни на что не похожим, а образы Рабле окажутся у себя дома в тысячелетиях развития народной культуры».
Карнавал предстает в книге о Рабле образом равноправного
диалога человека и мира, синкретическим действом, участники
которо
го — актеры, режиссеры, драматурги и зрители одновременно,
действом проспективно-ретроспективным (когда заранее известный
финал развенчания, бросая особый отсвет на настоящее, редуцирует
его безотносительную ценность, на которую оно, на правах здесь и
теперь протекающего, властно претендует), действом, амбивалентно
переплавляющим (т.е. уничтожающим и возрождающим) причинно-след
ственные, пространственные (верх / низ, большое / маленькое и
т.п.), межличностные (почести / поношения, увенчания / развенчания,
божба / хула и т.п.) отношения, провоцирующим конфликты между
синкризой и анакризой и т.п. Словом, теория карнавала предстает
эвристическим ответом XX века на непрерывно возобновляемый вопрос
философии о «бытии сущего», бахтинским вариантом «бытия-против
-смерти».
3. Карнавальная концепция убедительна как обобщение всех разработанных на сегодняшний день моделей истории: циклической, включающей миф о вечном возвращении, мифологической с ее этиологией (объяснением и предписанием), теофанической (М.Элиаде), переживаемой архаическим человеком как разрушительная по отношению к традиционалистской культуре, провиденциальной (Лейбниц, Вольф и др.), эсхатологической, эволюционной, инволюционной и т.п. Карнавальная концепция Бахтина — чрезвычайно емкая, синтетичес кая, динамическая модель мира. Она диалогически соотнесена (на уровне межтекстовой поливалентности) и с хронотопической теорией относительности А.Эйнштейна, и с учением В.И.Вернадского о ноосфере, и с разделяемой ныне большинством астрономов гипотезой о «пульсирующей Вселенной», и с утопиями о «золотом веке» прошлого и будущего, а также со всеми утопиями и антиутопиями XX в. Констатируя неспособность ни одной из моделей адекватно воссоздать исключительно сложный и противоречивый, многоуровневый, многосторонний, разнонаправленный процесс, каким предстает история XX века, следует признать, что концепция Бахтина является наиболее исчерпывающим описанием «эстезиологической катастрофы», под знаком которой совершается то событие бытия, участниками которого мы себя ощущаем.
По ту сторону всплеска моды на карнавал и смеховую культуру, пришедшегося на вторую половину 60-х — начало 70-х гг., книга о Рабле не обошла никого из серьезных исследователей, как собственно медиевистов, что бы они ни писали потом о карнавале в связи с Бахтиным и о Бахтине в связи с карнавалом (А.Гуревич, Е.Мелетинский,
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
10 11
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
Д.Лихачев и др.), так и гуманитариев-теоретиков, ломающих головы над загадками современной культуры (Л.Баткин, В.Иванов, В.Топоров, Ц.Тодоров, Ю.Кристева, М.Холквист и др.). Ее положения не столько усовершенствуются и уточняются, что практически невозможно при нынешнем состоянии науки о культуре и далеко не скоро еще станет возможным, — разве что тогда, когда время, «этот великий упроститель» (по гениальному выражению А.Н.Веселовского), вступит в свои права, — сколько развиваются, применяемые (как правило весьма плодотворно) к явлениям русской, европейской и латиноамери канской культуры XX века.
4. Философская антропология давно уже ведет поиски человека, потерявшегося в безликости «Man», растворившегося в социально -мифологических системах «кодов», «топосов», «клише», «писем» и т.н. «условностях», человека как такового, аутентичного онтологичес кого субъекта, остающегося за вычетом всех ограничивающих и порабощающих его характеристик (социально-психологических, политических, жанровых и т.п.). И что же? Рожденные литературой аллегорические образы — бесценный с гносеологической точки зрения результат феноменологической редукции — являют нам либо одичавших детей типа Джека Меридью («Повелитель мух» У.Голдинга), давших волю витальному порыву к деструктивизму, либо «новых Адамов» типа Мерсо («Посторонний» А.Камю), бездумных и бессловес ных прародителей героев С.Беккета, либо, наконец, сартровских строптивых Геростратов, учеников раннего М.Хайдеггера, революционе ров, неантизирующих и заново реконструирующих «метафизику».
Книга о Рабле — вклад в философскую антропологию XX века куда более продуманный и методологически отрефлектированный, чем все то немалое, что сделано в этой области предшественниками и современниками Бахтина: А.Шопенгауэром, С.Кьеркегором, Ф.Ницше, М.Хайдеггером, А.Жидом, А.Мальро, А.Камю, Ж.П.Сартром, Г.Марселем, а также М.Бубером, Ф.Эбнером, Ф.Розенштоком-Хюсси и другими «диалогистами». Бахтин находит у Рабле прообраз социально-онтологического человека, способного стать героем совершенного в карнавально-диалогическом мире «индивидуально-ответствен ного поступка», изнутри которого верность традиции превращается в эпигонство, а вожделенная свобода не переходит в произвол; участное здесь-бытие не унижается до попустительствующего злу конформизма, а благородный романтический радикализм не вырождается в деструктивизм.
Книга о Рабле помогает «грезящим художникам» осознать, т.е. опосредовать многие аспекты своей прежде спонтанной деятельнос ти, подобно тому, например, как талантливому переводчику скорее помогает, чем вредит теория перевода, а музыканту — теория и история музыки.
Карнавальная модель мира всегда была реальностью (явной или скрытой) для художников новейшего времени. Она изнутри определяла творчество таких писателей, как Х.Л.Борхес, К.Кастанеда, Г.Гарсия Маркес, М.Турнье, Б.Виан, Д.Фаулз, А.Мердок, Э.Хэмингуэй, Т.Уайлдер, Д.Сэлинджер и мн. др. Как бы эти авторы ни относились к идее карнавала, к созданным ими произведениям у современного читателя просто нет более или менее адекватного подхода без того инструмен тария, который столь блистательно обосновал и классифицировал М.М.Бахтин в своей книге под теперь уже привычным и как будто от века данным названием «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса».
Н.К.Бонецкая
Издательство Сретенского монастыря (Москва)
1. Карнавальная концепция логически (в логике бахтинской философской идеи) продолжает и завершает концепцию диалогическую; диалог того типа, какой был осмыслен Бахтиным (беспредметный диалог без третьей, высшей позиции), с неизбежностью "карнавализует ся". В этом мне видится сейчас главное (наверное, невольное) открытие Бахтина в области философской социологии. О глубоком внутреннем родстве бахтинского диалога и карнавала говорит тот факт, что обе концепции оказались Бахтиным соединены во второй редакции книги о Достоевском.
2. В связи со сложной проблемой истоков бахтинского "карнавала" назову убедительную статью Б.Пула "Бахтин и Кассирер. Философские истоки бахтинского карнавального мессианизма". Автор ее не только наглядно, на пальцах показывает, что ряд бахтинских выводов, казавшихся нам столь самобытными, суть на самом деле прямые заимствования из работ Э.Кассирера (иногда просто цитаты): в статье есть и некая невыявленная глубина… От себя скажу, что вижу истоки книги о Рабле и в жизненной ситуации Бахтина — в тех его положительных эмоциях, которые он, надо думать, испытывал при виде
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
12 13
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
антицерковных "карнавалов" 20-х годов, проходивших по российским городам: вся система оценок, весь пафос карнавальной концепции обусловлен как раз этими эмоциями… Слово "соборность" в религиозно-философском (а прежде всего богословском) контексте — почти синоним "церковности"; "карнавал" же, как его конструирует Бахтин, — это антицерковь, Церковь с обратным знаком. В книге о Рабле об этом говорится совершенно однозначно. Высокое слово "соборность" применительно к карнавалу неуместно, — точный термин здесь будет "сборище сатанинское" (Откр. 2,9). И кто сказал, что природа этого феномена русская? Она вполне интернациональная, всемирная.
3. Это вопрос для специалистов-медиевистов, отвечать на него не возьмусь.
4. Благодаря книге о Рабле мы научились видеть "карнаваль ные" явления в своей собственной культуре; этим явлениям посвящают свои исследования бахтиноведы из разных стран. Бахтин-философ, автор книг о Достоевском и Рабле, помогает, в частности, понять современную ситуацию в России и сделать прогноз на будущее. Диалогическое равновесие в плюралистическом социуме принципиально неустойчиво, — особенно у нас. Обезбоженный социум — все равно что вулкан, рано или поздно его ждет взрыв беснования. Эту роковую неизбежность вырождения диалога в карнавал нам открыл Бахтин, и здесь главное значение его творчества. Нынешняя российская жизнь на каждом шагу заставляет нас вспоминать о Бахтине: скажем, такой рассадник сатанизма, как сектантство, — прямое следствие реализации утопических свободолюби вых проектов. Лично у меня последним сильным впечатлением такого рода был карнавальный "день города" в начале сентября в Москве, — с его уже совершенно откровенными чисто преисподними "действами".
М.Ю.Реутин
Институт высших гуманитарных исследований
РГГУ (Москва)
1. Я полагаю, что книга о Рабле недостаточно плотно вписывает
ся в общий контекст творчества М.М.Бахтина. Приходится
осуществлять некоторые мыслительные процедуры, самим Бахтиным не
обозначенные, чтобы связать концепцию карнавальной пародии с
кон
цепцией диалога. Подобная «доработка» идей Бахтина отнюдь не
противоречит его теоретическим построениям; она их дополняет, и,
предпринятая на материале комических жанров средневековой
литературы, конкретизирует. Такую доработку я предпринял в книге о
народной культуре средневековой Германии (М.: РГГУ, 1996) на материале
шванков, масленичных пьес и проч.
На то, что теория диалога и теория средневековой пародии представляют собой два отдельных, хотя и взаимосвязанных комплекса идей, указывает тот факт, что концепцию диалогизма — независимо от Бахтина и независимо от карнавала — развивал о. П.Флоренский, развивал на материале русской культовой живописи. Его построения о «прямой» и «обратной» перспективах до мелочей соответствуют выкладкам Бахтина о «монологическом» и «полифоническом» романах. Диалогизм Флоренского основывается на православной ритуалистике, диалогизм Бахтина (в поздней редакции монографии о Достоевском) — на карнавале. Их идеи диалога если не вполне тождественны, то сходны, обобщаемый материал — различен, следовательно: носящаяся в воздухе на рубеже столетий идея диалога — автономна и готова закрепиться на любом материальном субстрате.
2. Что бы ни говорили многие теоретики культуры (в частности, представители немецкой позитивистской школы Д.-Р.Мозера, видящие в карнавале хотя и парадоксальное, но тем не менее прямое продолжение католического культа), я глубоко убежден, что теория карнавала основывается и является обобщением западносредневековой ритуально-фольклорной традиции. Это, конечно, не исключает присутству ющего в ней мифологизирующего начала. Последнее проистекает отчасти из-за общей первичной неразвитости теории, отчасти же из-за ее явно ощутимой «компенсаторной» нагрузки: вспомним, книга о Рабле писалась в условиях сталинского террора. В этом-то слое теоретических построениий и можно обнаружить увиденное С.С.Аверинцевым «русское отношение к смеху» и «соборность» Л.Е.Пинского. Возможно, все это есть, и все это уживается с превалирующим рационально-аналитическим началом.
3. К несчастью, восторженное и крайне некритическое отношение к книге о Рабле оказало начинаниям М.М.Бахтина медвежью услугу. Книга была воспринята как самодостаточное и не требующее дальнейшего развития художественное произведение, а второстепен ные, мифологизирующие моменты получили развитие и заглушили
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
14 15
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
ее здоровую исследовательскую интенцию. Бахтинскую теорию необходимо воспринимать спокойно, как рабочую гипотезу. И тогда с ней можно работать: развивать, конкретизировать, отсекая ложные претензии на универсальность, но не клясть ее и не делать из нее Символ веры. Не знаю, кто у нас в России так работал с книгой о Рабле, знаю лишь, что так с ней работал я сам и на ее основе пытался полно и тщательно описать сложный и изысканный семиозис карнавала.
4. Считаю, что книга о Рабле не только обратила внимание научной общественности на народную культуру средневековья — такую роль отводит ей А.Я.Гуревич — (хотя и это, конечно, тоже), но создала некий пра-научный фундамент для дальнейших более строгих и, может быть, менее вдохновенных исследований.
Насколько могу судить, книга М.М.Бахтина о Рабле широко известна в Западной Европе. Сам держал в руках не один ее перевод и беседовал не с одним университетским профессором. Но вот что парадоксально: будучи могучим духовным откровением, будучи произведением исключительно стильным, книга русского филолога вследствие именно этих причин — с невероятным трудом усваивается западным миром, не вызывая почти никаких последствий в западной науке. Известна — и не вызывает никаких последствий. Перед книгой преклоняются и не знают, что с ней делать. Она не стоит в одном ряду с популярными трудами Ю.М.Лотмана и У.Эко, которые, обладая мощным не столько духовным, сколько интеллектуальным зарядом, усваиваются много легче и приводят к ощутимым результатам.
И.К.Стаф
ИМЛИ им.А.М.Горького РАН (Москва)
1. Вряд ли по этому вопросу могут возникнуть большие разногласия: «Творчество Франсуа Рабле…» — закономерное продолжение «Фрейдизма» и во многом «Марксизма и философии яэыка» [В.Н.Волошинова]. С работами же о Достоевском и романном слове эта книга образует как бы две створки диптиха, постоянно тяготеющие к слиянию в единый текст, которым стала (бы) целостная культурфилософс кая (а не историческая и не поэтологическая) концепция Бахтина.
2. Истоки
философской
теории карнавала, безусловно,
множественны. С одной стороны, это гегельянская (по генезису —
романти
ческая) идея двух культур, канонизированная в советской идеологии
применительно к «эксплуататорским» общественным формациям
и потому обладавшая потенциальной разоблачительной силой в
отношении самого советского официоза; с другой — это традиция
русской философии, от о. Павла Флоренского до Розанова, с ее
мучительным стремлением преодолеть на разных путях извечный дуализм
«верха» и «низа», духовного и телесного в человеке. Работа о Рабле
вписывается в целый ряд современных ей замечательных исследований
о мифологических и фольклорных архетипах, об архаических
структурах сознания (труды Якобсона, Богатырева, Фрейденберг, Проппа,
отчасти заметки Эйзенштейна). Что же касается реального карнавала
— античного и средневекового, — а также «смехового мира
Древней Руси», то к ним концепция Бахтина имеет довольно косвенное (т.е.,
как минимум, нуждающееся в собственно
историческом
опосредовании)
отношение — уже по одному тому, что исторический карнавал
был именно частью «официальной» культуры, строго регламентирован
ной и далекой от той абсолютной свободы, какую приписывает
ей Бахтин и какая априори не может быть достижима в рамках коллектив
ного «народного» ритуала (и вообще вне одинокого философствую
щего сознания). О неадекватности теории карнавала исторической
реальности говорилось уже в первых рецензиях на книгу о
Рабле (А.Я.Гуревича, Л.М.Баткина). В известном смысле опосредующей
научной «прослойкой», позволяющей создать механизмы применения
бахтинской концепции к конкретной эпохе, можно считать работы
самого Гуревича, историков «школы Анналов» во Франции (Ж.Ле
Гоффа и др.), Й.Хейзинги.
3. Здесь опять-таки нужно различать внутреннюю когерентность концепции и убедительность ее приложения к историческому материалу (в данном случае — к творению Рабле). Как культурфилософская теория бахтинский карнавал остается одним из замечательных достижений научной мысли. Но в этом аспекте «позднейшие данные гуманитарных наук» и не могут сколько-нибудь повлиять на ее статус, ибо никогда еще не позволяли верифицировать философские идеи; в их власти — постепенно сформировать некий иной философский язык, который, претендуя на универсальность, вступил бы с прежним в борьбу-диалог, но значимость теории тем самым вряд ли умаляется. Применительно же к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» Рабле, врача-гуманис та ХVI века, работа Бахтина парадоксальным образом двойственна. В свое время один из главных ее литературоведческих изъянов сформу
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
16 17
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
лировал с присущей ему афористичностью Л.М.Баткин: «Рабле в "Рабле" забыт. Затерялся в сутолоке карнавала». Действительно, Рабле-автор проводит своих персонажей прежде всего по жанровой одиссее — от народной хроники до утопии, — отнюдь не отказываясь от прямого и ясного изложения своей позиции. Это вполне монологический автор-демиург, нимало не совпадающий со своей смеховой ипостасью рассказчика, Алькофрибаса Назье. Однако, использовав книгу Рабле, одно из самых загадочных произведений мировой литературы, в качестве материала для своей теории, Бахтин коренным образом изменил само восприятие этой книги в отечественной, да и в мировой науке. Уже не раз отмечалось, что карнавальная теория описывает значительный пласт современной литературы и культуры; и тем самым именно благодаря Бахтину «Гаргантюа и Пантагрюэль» из архаического и во многом эзотерического памятника давно прошедшей эпохи превратился в текст, созвучный ХХ веку, вызывающий живой и далеко не академический интерес.
4. Для мировой науки концепция Бахтина сыграла бесспорно
важную стимулирующую роль. При этом показательно (хоть и
достойно сожаления), что ничего равновеликого по масштабу
западная философия и антропология до сих пор не предложила: прямые
эпигоны Бахтина, равно как и перетолкования его в марксистском или
структуралистском ключе, выглядят не слишком убедительно, полемика
же, как правило, ведется на уровне конкретно-исторических фактов,
не складывающихся в такую же цельную и притягательную для
современного сознания картину. Заостряя, можно сказать, что
мировой науке недостает «антибахтинианского» великана-Раб- ле, — а
«Гаргантюа и Пантагрюэль» как
литературное
произведение дает
основания для его создания. В отечественной же науке, на мой взгляд,
идеи Бахтина воспринимаются в общем и целом совершенно неадекватно,
и причиной тому — огромная и зияющая пустота, которую
оставила советская эпоха на месте национальной философской традиции.
Бахтину сейчас некому ответить (возразить ли, поддержать ли) на
его языке — поэтому, кстати, у него нет ни реальных продолжателей, ни
реальных оппонентов, несмотря на обилие глубоко верных и
содержательных возражений со стороны историков и литературоведов.
Отсюда и естественное следствие: с одной стороны, безусловное признание
значимости фигуры Бахтина и ее уникальности учеными самых
разных школ и направлений (недаром на страницах знаменитого
«Саранского сборника» сошлись такие несовместимые, на первый
взгляд,
люди, как Ю.М.Лотман, Г.Д.Гачев, С.С.Аверинцев, В.В.Кожинов,
Д.С.Лихачев, В.Н.Турбин); с другой же — стремление превратить
Бахтина в «наше все» и мода на «бахтинианство», псевдонаучный
дискурс, построенный на пустых псевдотерминах-сигналах, вроде тех,
что, подобно триаде «православие-самодержавие-народность»,
вынесены в название журнала. Излишне, я думаю, добавлять, что сам
Бахтин повинен в подобного рода явлениях в последнюю очередь.
Мне не кажется, что книга Бахтина оказала прямое воздействие на искусство последних десятилетий. Не раз приводившийся пример Умберто Эко с его «Именем Розы» — все же исключение, ибо совмещение в одном лице писателя и ученого-семиолога встречается нечасто. Тот же факт, что во второй половине ХХ века возникают культурные феномены, поддающиеся описанию в понятиях бахтинской теории карнавала (прежде всего, конечно, латиноамериканский «магический реализм»), служит еще одним подтверждением ее плодотвор ности и актуальности для современного сознания и современной культуры.
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
18 19
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE