Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
11
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4

З.З.Каримова

К вопросу о социологической интерпретации М.М.Бахтина

Вопрос об использовании философского наследия М.М.Бахтина в социологии во многом дискуссионен. Возможно, это связано с тем, что социология ассоциируется нередко скорее с точными науками, чем с гуманитарными. Вместе с тем, возникает ощущение, что практически все понятия Бахтина несут в себе социологическое значение, хотя степень и форма его выраженнос ти может быть различной.

Пожалуй, принципиальным является определение диалога как «высшей степени социальности (не внешней, не вещной, а внутренней)»¹. Оппозиция «внешняя социальность» — «внутреняя социальность», на наш взгляд, может быть принята наряду с другими важнейшими оппозициями Бахтина, например, «монолог — диалог», «официальная — карнавальная культура» и др. Вряд ли справедливо рассматривать «внутреннюю социальность» как «экзистен циональное отношение двух людей», а «отношения коллективов, классов и социальных групп» — как «внешнюю социальность»², ведь в измерение «внутренней социальности» можно поместить и большие социальные группы: «…Выражение личности и выражение коллективов, народов, эпох, самой истории, с их кругозорами и окружением. Дело не в индивидуальной сознательности выражения и понимания. Самооткровение <?> и формы его выражения народов, истории, природы и т.п.»³. Скорее это особое качество социальности, которое невозможно рассматривать в отрыве от бахтинской философии в целом и которое всегда присутствует в его работах. Вся философия диалога является выражением такой социальности. Прямо или вскользь, открыто или в несколько приглушенном и редуцированном виде, социологические «обертоны» насквозь пронизывают бахтинскую философию.

Эта «внутренняя социальность» может, на наш взгляд, составить предмет социологического изучения. Однако раскрытие «внутренней социальности» требует кардинального изменения структуры науки. Создается особое напряжение социальности, когда философия выражает себя в литературных терминах, а социология угадывается как подтекст, своего рода «потенциал» значения; это взаимодействие и взаимопересечение дисциплин делает исследование социальности многомерным и по-особому насыщенным. Когда зна

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
12 13

чение организуется не как логическая упорядоченность, а как «интуитивное проникновение», когда «не точность познания, а глубина проникновения»⁴ становится критерием познания, а монологическая упорядоченность разрушает событийность бытия, — по-новому строится соотношение гуманитарных дисциплин. Социология, выражающая себя в литературных и философских терминах, по-бахтински не совпадающая с собой и выходящая за свои пределы, может приблизиться и раскрыть такие аспекты значения, которые ранее были недоступны или которые было трудно выразить адекватно. Такая социология может приблизиться к решению ранее неразрешимых задач.

Между тем, в российской социологии Бахтин — это «terra incognita». Несмотря на растущую популярность Бахтина, в социологических журналах практически нет упоминаний о нем. Вместе с тем, в самой социологии намечаются существенные сдвиги: работа с текстом становится важным социологическим методом (хотя, в отличие от западной социологии, в России преобладает анализ публицистики и средств массовой информации над анализом литературного текста). Существует тенденция рассматривать реальность как текст, то есть в терминах текста, например, через метафору или аллегорию как форму выражения национального (или любого коллективного) самосознания (отметим, что если можно говорить о метафоре как форме выражения коллективного сознания, — то есть если возможен такой перевод литературной категории в социологическую, — то рассмотрение социальной реальности в бахтинских терминах полифонического романа или карнаваль ной литературы не является чем-то принципиально новым, хотя структура социальности и текста здесь иная).

Современная социология выходит за рамки марксизма, системного анализа, структурного функционализма (которые тем не менее сохраняют доминирующее положение), раскрывая такие пласты реальности, которые требуют принципиально иного ви́дения. Вполне осознавая недостаточность традиционных методов, российская социология как бы останавливается перед установлен ными ею самой границами, не решаясь увидеть понятие социальности не только «изнутри» своей монологической заданности и в единстве своей логической упорядоченности, но и «извне», что предполагает принципиальные изменения в структуре науки. Перефразируя Бахтина, можно сказать, что социология «прижимается вплотную» к точным наукам, «боясь отступить от них дальше чем на один шаг (…), а иногда и прямо стремясь стать только
отделом» их. В результате «исследование чувствует себя уверенным лишь там, где оно движется на самой периферии» социального взаимодействия, «оно открещивается от всех проблем, выводящих» социологию «на большую дорогу единой человеческой культуры и неразрешимых вне широкой философской ориентации»⁵. Такое несколько произвольное цитирование Бахтина оправдано, так как оно, на наш взгляд, хорошо иллюстрирует положение современной социологии, с одной стороны, и указывает пути преодоления ее монологической заданности — с другой. «Ориентация на единство человеческой культуры» и «постоянная методически продуманная оглядка»⁶ на другие области культуры — необходимая предпосылка новой структуры науки. Таким образом, одна из ведущих причин такого положения — недостаточная ориентация социологии в единстве гуманитарных наук, в частности, ее недостаточная философская орентация.

Что еще мешает такому «парадигматическому сдвигу», — так это часто наблюдаемая идеологическая ангажированность социологической науки. Социальность слова тогда воспринимается как «социальный заказ», и слово действительно оказывается насквозь социальным и идеологически насыщенным, обращенным к Другому как выражение интересов социальной группы (как власть, воплощенная в слове). Менее всего такая социальность может быть выражена в терминах Бахтина, и менее всего она исчерпывает понятие социальности вообще.

Другой существенный момент — это ситуация в самом бахтиноведении. Если на Западе наблюдается удивительное разнообразие интерпретаций Бахтина, в России существует обратная тенденция: стремление как бы оградить его от соединения с внутренне чуждыми дискурсами, где его концепции редуцируются, подчиняясь несвойственной им логике. Это — стремление сохранить «чистоту» философского ви́дения незамутненной «практически ориентированной» социологией. Действительно, в западной социологии «диалог с Бахтиным» часто оказывается «диалогом» с собственным представлением о Бахтине, которое «завершает» бахтинскую философию, вместе с тем, оставляя осадок ее непереводимости, даже чуждости, поскольку она неизбежно выходит за пределы, не умещается в любой монологической интерпретации. Если «событие» выразить в некоторой логической упорядоченности, оно перестанет существовать. Так и бахтинская теория превышает все попытки ее «рационализировать» традиционным путем (это свойственно, в частности, некоторым рабо

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
14 15

там Кена Хиршкопа).

На наш взгляд, не существует принципиального противоре чия между стремлением к максимальному сохранению первоначального смысла бахтинских понятий и их внутреннего единства и установкой на раскрытие их потенциала в социологии. Важно лишь найти измерение социологии в философии Бахтина, а не наоборот — место Бахтина в традиционно понимаемой социологии.

Между тем, социологические интерпретации Бахтина часто основываются на чуждых его философии посылках⁷. В результате Бахтину приписываются идеи, противоположные его изначальной интенции, например, в дискуссии о политическом смысле его теории, об использовании «риторики» Бахтина в «культуре сопротивления» этнических и культурных меньшинств, в феминизме и т.д.

В ряде работ идея бахтинского диалога рассматривается как средство риторики или метафора, иллюстрирующая социальное взаимодействие. Акцент переносится со структуры и организации текста на его интерпретацию и восприятие, в частности, на обусловленность их различного рода групповыми идеологичес кими интересами. Собственно, социальность текста видится в столкновении, сложном взаимодействии интерпретаций, в движении образа и смысла от одной интерпретации к другой (или от одного символического кода к другому), и это движение подчиняется логике идеологического противоборства, какой бы характер, явный или скрытый, оно ни носило. Такой диалог интерпретаций — это уже диалог по поводу текста, он как бы выносится за рамки текста, его истоки — за его пределами. Такого рода социальность не заложена в структуре эстетического ви́дения, она как бы пристегнута извне.

Появляется ощущение «непереводимости» Бахтина на социологический язык, так как «переводятся» слова и понятия, но не их взаимосвязь, особого рода внутренняя организация, структура бахтинского дискурса, — и вне этой цельности его понятия сохраняют только внешнюю содержательную оболочку, но теряют внутренний смысл. Можно также сказать, что «субстанциональный» аспект значения отрывается от «функционального», то есть того, что не укладывается в предметно-практическое содержание понятия, но выражает его особую внутреннюю организацию, когда каждое понятие отражает «как солнце в капле росы» всю философскую парадигму. Что-то неуловимое и существенное теряется, когда понятия вырываются из этого внутреннего единства. Невозможно разрушение этой особой внутренней структуры, возможно лишь перенесение ее в дру
гую содержательную плоскость. Поэтому важно найти способ выражения этой целостности, «перевести» логику Бахтина, а не его отдельные понятия в социологии.

Структуру бахтинского дискурса и соотношение понятий в нем можно прокомментировать отрывком из «К методологии гуманитар ных наук» : «В какой мере можно раскрыть и прокомментировать смысл (образа или символа)? Только с помощью другого (изоморфно го) смысла (символа или образа). Растворить его в понятиях невозможно. Роль комментирования. Может быть лишь относительная рационализация смысла (обычный научный анализ), либо углубление его с помощью других символов (философско-художественная интерпретация). Углубление путем расширения далекого смысла»⁸ . Бахтинские понятия взаимоотражаются и определяются друг через друга в некой интуитивной целостности. В этом напряженном взаимоотражении соотношение понятий организовано иначе, чем логическая, в строгом смысле слова, упорядоченность; это своеобразное «комментирование» понятий через посредство других и преломление одного понятия в другом; в этом важнейшее своеобразие методологии гуманитарных наук Бахтина. Знание здесь — это движение к усилению и углублению значения, которое в значительной степени формируется по принципу оркестровки как вариация смысла в различных контекстах, по-новому раскрывающих его различные грани. Понятие не совпадает с собой и выходит за свои пределы, сохраняя некую амбивалентность и как бы вбирая в себя многообразие оттенков как отблесков других понятий, и, более того, складываясь из этих оттенков как составляющих значения. Такое познание строится как «бесконечный диалог, где нет ни первого, ни последнего слова»⁹.

Такова структура ключевых понятий у Бахтина. В этом смысле «диалог» и «карнавал», например, не столько противостоят друг другу, сколько взаимоотражаются и взаимодополняют друг друга. Если карнавал, по выражению В.Л.Махлина, это «смеющаяся вненаходимость», то диалог — это «вненаходимость Другости». Диалог, как и карнавал, — это тоже стихия, где «нет ни первого, ни последнего слова и нет границ», стихия смыслов-голосов, «праздник возрождения» смыслов, выходящих за свои пределы, профанация всякой однозначности и совпадения с собой. Диалог — не только форма социального взаимодействия, не только своего рода метафора, выражающая философскую парадигму в целом, но понятие, выходящее за свои пределы и обозначающее нечто большее, чем его непосредственное «содержательное» значение в причастном единстве основных бахтинских понятий.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
16 17

Такова структура, внутренняя логика бахтинской теории, которую, на наш взгляд, следует транспонировать, «перевести» в социологии. Вряд ли продуктивно гибридное соединение философии Бахтина и социологии или использование лишь некоторых понятий и концепций в отрыве от его философской логики в целом. Диалог — это не стилистический или риторический прием, но особая организация значения, слова, текста, субъективности, социальности.

В критической литературе о Бахтине трудно найти такое органическое соединение, оптимальный баланс, плавный взаимопереход социологических, литературных и собственно философских терминов, как в работах самого Бахтина, где социология, философия и теория литературы не редуцируются, а выражаются друг через друга. Социологическое измерение может вырываться из этого единства как нечто внешнее, как бы противопоставляться ему, и тогда «чистое бескорыстие» в соотношении наук уступает место «практической заинтересованности».

И все же акцент на социальности у Бахтина, свойственный в целом западной науке, глубоко позитивен. В определенной мере это связано с тем, что обращение к литературе в целом стало весьма популярным методом исследования, обеспечивающим нетрадиционное ви́дение и проникновение в глубины социального взаимодействия. Происходит открытие текста, и особенно — литературного текста как особого ви́дения социальной реальности, позволяющего выразить ее не логически, а через образную структуру, категории формы, открывая, выражаясь бахтинским языком, «инобытие социальности». Социальное взаимодействие осуществляется в сфере избытка прямого значения, выраженного в тексте. Конечно, природа текста может пониматься по-разному. Такая новая структура значения сначала возникает в эстетике, а затем ее «обертоны» появляются в социологическом анализе. Ненорматив ность становится глубочайшим принципом социологического знания, укорененным в основах человеческого бытия, социальнос ти, эстетического ви́дения.

Другой существенный момент, свойственный западным интерпретациям Бахтина — условное разделение его творчества на ранний — философский — период («К философии поступка», «Автор и герой…» и др.) и поздний — социологический («Слово в романе», отчасти «Творчество Франсуа Рабле» и др.). При таком подходе ранние работы оказываются востребованными только как комментарий к поздним. В этой ориентации на «предметно-практическое содержание» работ утрачивается особый харак
тер их взаимосвязи, — причастность социологии и философии Бахтина, их «нужда» друг в друге, не логическое разделение, а скорее взаимопроникновение, — ведь социологию и философию Бахтина можно разделить лишь условно: они существуют как некое единство. Важно ориентироваться на это единство, и тогда социологично все творчество Бахтина, а не его отдельные работы. Начало социологии Бахтина — в работе «К философии поступка», а «Автор и герой…» — блестящая работа о структуре субъектив ности и началах социальности.

Пожалуй, наиболее существенным аргументом против обращения к Бахтину в российской социологии является сложившая ся внутренняя структура науки. Вся российская социология основывается на презумпции субъективности как она выражена в философии Нового времени. В социологии, как и в философии и в теории литературы, она нашла свое выражение, в частности, в идее конструируемости социальной реальности. Субъективность задана; она конструируется внешними силами — моделями группового взаимодействия, системными и структурными отношениями и, наконец, властью в ее многочисленных проявлениях. Конструируемость субъективности — это типизация, нормативность, оценка с позиций социально-исторической (или любой другой — социально-этнической, социально-экономической) тотальности, по Бахтину, превышающей бытие человека: это — монологичес кая заданность, исходящая из внешней по отношению к бытию человека цели и структуры. Можно сказать, что идея конструиру емости социальной реальности, субъективности и текста лежит в основе «внешней» социальности, если пользоваться бахтинской оппозицией «внешняя — внутренняя социальность»¹⁰.

Конструируемость может воспроизводиться в художествен ном тексте и даже усиливаться «властью» символического пространства: текст как бы закрепляет положение человека в социальной и властной структуре, обращаясь к власти особого рода — к смысловому полю культуры. Эстетика может выступать как нормирующее действительность явление, и в этом может заключаться ее социальная функция.

Конструируемость литературного образа как символа, метафоры, иносказания и всего текста как выражения определенного «социального заказа» может выражаться в прямом и в непрямом, скрытом значении текста — в ассоциации, интерпретации, непрямой оценке, коннотации, тоне текста; все это формирует скрытый смысл повествования, который не выражается непосредствен

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
18 19

но в его содержании. Социально конструируемый подтекст может обладать более эффективным действием, чем прямое значение в значительной степени потому, что он существует по другим эстетическим законам: как обращение к коллективному бессознательному, «власти» семантических полей и их символике. Тогда игра прямого и скрытого значения составляет структуру литературного текста. Конструирование значения в тексте и во внетекстовой реальности осуществляется через эту игру (часто это противоречие между прямым и скрытым значением, которое более полно высвечивает идеологическое значение текста). Вместе с тем, значение здесь становится амбивалентным, появляются обертоны двуголосости как выражение сферы социального взаимодействия, которая не исчерпывается идеей конструируемости.

Конструируемость литературного текста и социальной реальности посредством текста — это характерная черта словесно-иде ологического мира Нового времени. Социальность и эстетичес кое ви́дение соединяются как бы в одном измерении, определяе мом идеей конструируемости. В тот момент, когда мы выходим за рамки субъективности Нового времени, начинается инобытие социальности, которая поворачивается к нам новой стороной.

В западной социологии на протяжении последних десятилетий все более отчетливо осознается недостаточность философии Нового времени для выражения динамики и многообразия реального мира. Ненормативность вошла в «плоть и кровь» постмодер нистской социологии, где, как кажется, логика и системность безнадежно уступили место «хаосу и беспорядку». Постмодернистская социология — явление крайне широкое и несводимое к постструк турализму и деконструктивизму только как своей основе, каким бы сильным их влияние ни было, но включающее в себя самые различные теории, объединенные, пожалуй, прежде всего пафосом протеста против философии Нового времени. Постмодернизм — это скорее освобождение от монологизма Нового времени, но менее всего это культурологическое или социологическое направление, имеющее единую методологическую основу. Как в расколотом зеркале, единое изображение раскалывается на множество сверкающих осколков; эта множественность с трудом организуется в новое единство, преобладает пафос свободы, раскрепощения, разнообразия, протеста против монологически неподвижной и непререкаемой истины — как единственно возможного изображения. Утверждается множественность истин как множественность мировоззрений. Монологическое единство мира оспаривается, но на сме
ну ему не приходит диалогическое единство. Скорее, это торжество разнообразия, энергия энтропии.

Постмодернисткая социология — явление крайне разнообразное. Оно соединяет в себе идею конструируемости субъектив ности и значения (чаще всего через непрямую оценку и смысл) и в то же время — открытие сферы, где социальность выражает себя принципиально по-другому.

Текст, и эстетическое ви́дение вообще, становится центральным понятием в этом освобождении от монологизма Нового времени. Социология в определенной степени заимствует модус бытия, выраженный в искусстве и литературе, тогда как последние все чаще становятся непосредственным предметом социологического исследования. Текст дает иное измерение социальности. Эта социальность ненормативна, несистемна, детерминирована не общими универсаль ными законами и нормами, но чем-то превышающим их. Текст вводит измерение художественной формы, и это измерение делает субъект нетождественным самому себе. Наглядно-чувственный мир эстетического ви́дения превышает, оспаривает и ниспровергает логически определяемые нормы. Литературный текст строится по иным законам, чем научное, логическое в строгом смысле мышление. Научное познание осуществляется в принципиально иных терминах, чем «логика причин и следствий»: построение образа, метафора и аллегория, интонация и скрытое значение, интерпретация и реинтерпретация, риторика, авторство, структура текста, поэтика литературы — это термины, в которых теперь определяются субъектив ность и социальное взаимодействие.

Значение не доказывается логически — оно существует в восприятии, в интерпретации автора, читателя, автора другого текста. В эстетическом ви́дении особенно ярко выражен потенциал ненормативности: текст всегда оставляет пространство амбивалентности и незавершенности значения. В тексте нет жесткой детерминации, значение «свободно», неопределяемо прямо и однозначно, контекстуально и открыто. Закрепленная в тексте модель социального взаимодействия неоднозначна и обратима. Она как бы выходит за пределы санкционирующей ее нормы, более того, полемически направлена против нее. Причем, важна не только смена нормативной модели и направления конструирова ния субъективности и значения, важно и пространство, где значение и социальное взаимодействие в принципе не конструируе мы, а существуют по другим законам.

Незавершенность значения (принцип, пришедший на смену

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
20 21

нормативности) может рождаться на границах текстов, в процессе реинтерпретации, «отражения» одного текста, символа, значения в другом. Это незавершенность идеи, образа, метафоры, которые, переходя из текста в текст, обретают новое значение (такая реинтерпретация часто сопровождается изменением вектора власти). Любое значение обратимо, это и его опровержение, оспаривание в другом тексте, другим сознанием, в «контрдискур се». Появляется пространство «между» текстами как пространст во амбивалентности, оспаривающее, релятивизирующее «конкретно-идеологическое содержание» как прямое, равное себе и самодостаточное. Здесь формальная выраженность важна не менее, чем содержательная. Это пространство незастывшее, неоднород ное, неоднонаправленное. Здесь одно значение, интенция, идентичность — накладываются на другие, и никакое значение, идентичность или опыт не могут быть «чистыми» и однозначными. Формируется как бы значение с «оговоркой», с «оглядкой» — значение, которое признает рядом с собой множественность сознаний как множественность интерпретаций. Здесь еще сильны «обертоны» конструируемости образа, текста, реальности, но очевидна и их недостаточность.

Незавершенность существует также внутри текста как один из ведущих принципов построения значения в литературном тексте, как внутренняя неустойчивость, зыбкость, амбивалентность, особая структура значения, выходящего за свои пределы, — незавершенность образного, а не понятийного мышления. Это не просто заимствование структуры значения из эстетического ви́дения, но движение к модели познания, которая выходила бы за рамки «линейной» логики Нового времени.

Что же лежит в основе этой новой структуры значения?

Прямое значение может теряться в игре подтекстов. Возникает дистанцированность от прямого содержания: значение дается в нюансах, важно не то, о чем говорится прямо, а то, что скрыто, о чем можно только догадываться — интонация, форма, отношение. Возникает избыток прямого значения, которое теперь видится как бы извне. Возникает ощущение свободы, поскольку становится возможным выразить оттенки значения, которые нельзя было выразить раньше, нечто глубоко внутреннее выражается внешне.

Избыток прямого значения — важнейшая категория новой организации значения. Этот избыток глубоко когнитивен. Он может «растворять» или деконструировать прямое значение, делать смысл высказывания противоположным «прямому» содержанию,
добавлять такие оттенки значения, которые более важны, чем прямое значение текста. Это игра со значением — его отрицание или утверждение наполовину, с оговорками. В то же время это сфера социального взаимодействия (истинная жизнь текста происходит за пределами прямого и самотождественного значения), это взаимодействие голосов, интонаций, интенций.

Такое понимание текста свойственно социологии М.Фуко, интерпретивистской социологии Клиффорда Гирца, Джеймса Клиффорда и др. Очевидно, что оно близко и Бахтину, однако избыток прямого значения — категория широкая, и теоретизироваться она может по-разному. У Бахтина это «избыток человечности», и, следовательно, это особая теория социальности, текста и субъективности, отличная от деконструктивизма, методологии Фуко или «поэтики» (и политики) текста. При всем сходстве терминологии (диалог, Другой, текст, полифония, дистанция от прямого значения) у Бахтина она насыщается особым смыслом в парадигме событийности бытия.

Инерция «разрушительного порыва» постмодернистской социологии, как уже отмечалось, не обеспечивает нового единства на уровне избытка прямого значения. Скорее фрагментарность, «многослойность» социальной реальности становятся когнитивным принципом. Однако в этой фрагментарности есть особого рода целостность, которая скорее ощущается интуитивно, имплицитно за почти нарочитой разнонаправленностью, противоречивостью социальной реальности. В конечном итоге это не только освобожде ние от нормативности Нового времени, но, в той или иной степени, пусть потенциально, высвобождение «человека в человеке». То, что остается после отрицания власти политических, эстетических, социальных систем Нового времени, после разрушения нормативности социальной реальности, то, что стягивает реальность в единый узел, в новое единство, это трудноуловимая, трудновырази мая и в то же время такая реальная «чистая субъективность»: мир изнутри сознания, в «человеческом измерении». Это особая интуитивная целостность — образов, ассоциаций, накладываемых друг на друга, и не составляющих логической упорядоченности. Расплывчатость, нечеткость, недосказанность, амбивалентность становятся познавательными принципами. Происходит переосмысление литературных канонов и речевых жанров в плане снятия нормативности. «Чистая субъективность» — это «чистая данность». Признание такого измерения субъективности важно, но не менее важно найти продуктивный способ взаимосвязи данности и заданности — иначе «субъективность — данность» теряется, растворяется,

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
22 23

становится бесцельной и ненужной. «Чистая субъективность» становится реальностью бытия личности, выпадающей из измерения социальности вообще, — как нечто противостоящее социальнос ти. По Бахтину, не чистая форма — избыток прямого значения, а «внутренняя социальность» — особого рода соединение формы и содержания, данности и заданности. Она, собственно, и должна стать предметом социологического исследования. (Возникает ассоциация с ранней полемикой Бахтина с формализмом, которая здесь как нельзя уместна. Форма не отрицает содержание, но они стянуты в единство причастности и взаимной нужды, и это внутреннее единство причастности, по Бахтину, и определяет структуру значения).

Всякое прямое и однозначное значение понимается как маска, ограничивающая независимый и свободный характер текста и субъективности. Значение не может быть монологическим и нормативным, если существует множественность ракурсов ви́дения реальности. Мир плюралистичен, и эта многокультурность, многоаспектность, множественность интерпретаций, сталкиваю щихся в направленности на предмет исключают единую и единственную точку зрения. Эта множественность интерпретаций создает избыток прямого значения.

Признание множественности точек зрения в тексте и в его восприятии в большинстве работ понимается как признание множественности идеологий, конфликтности, разнонаправленности идеологической жизни, образующей своеобразное силовое поле. Игра идеологических сил, в смысле Фуко, отношение, обусловленное идеологически, часто составляют избыток прямого значения. Нашумевшая в свое время концепция «смерти автора» М.Фуко — это признание, с одной стороны, реальности формы, ограничивающей, отрицающей и релятивизирующей содержание, а с другой — пространства «между» субъектами как исходной точки формирования значения и субъективности в противоположность единой авторской воле.

В качестве наглядного примера можно привести историю так называемых «великих (или классических) произведений литературы» — «grand narratives», — которые подвергаются переоценке, переосмыслению, реинтерпретации меньшими этническими культурами, составившими в свое время их тему. Значения, ранее бывшие нормативными, социальные иерархии, основы субъективности оспариваются. Нормативность субъективности разоблачается. Разоблачается не только то, о чем говорится, то есть прямое содержание текста, но и то, как говорится, то есть интонация, ценностная насы
щенность, не выражаемая прямо, но угадываемая, то есть все то, что относится к формальной стороне текста. В этих реинтерпретациях в каждом образе сталкиваются как бы два социальных голоса — утверждающий и разоблачающий. Такое разоблачение, безусловно, носит идеологический характер. Разоблачение происходит с позиции определенной социальной группы, пытающейся повернуть вектор власти в свою сторону. Вместе с тем, это не прямое содержательное столкновение двух интенций, но столкновение их в одном предмете, столкновение двух подспудных, скрытых значений, направленных на один и тот же предмет. Структура значения меняется в сравнении с однозначностью, «прозрачностью» значения в традиционном монологическом дискурсе Нового времени.

Попробуем проанализировать данную структуру слова, обращаясь к бахтинской теории двуголосого слова, т.е. слова с установкой на чужое слово. Диалог как особая организация субъективности и социальности проникает в мельчайшие единицы слова, образуя двуголосое слово. Бахтин выделяет три основных типа двуголосого слова: однонаправленное, разнонаправленное и активный тип (отраженное чужое слово). Критерий данной классификации — понижение объектности и активизация чужой мысли, второго голоса в слове. Бахтин отмечает, что «диалогические отношения совершенно невозможны без логических и предметно-смысловых отношений, но они не сводятся к ним, а имеют свою специфику. Логические и предметно смысловые отношения, чтобы стать диалогическими, как мы уже сказали, должны воплотиться, то есть должны войти в другую сферу бытия: стать словом, то есть высказыванием, и получить автора, то есть творца данного высказывания, чью позицию оно выражает… Диалогичес кая реакция персонифицирует всякое высказывание, на которое реагирует»¹¹. Таким образом, диалогическое слово не просто направлено на другое, чужое слово, по Бахтину, но выражает отношения между двумя голосами — «персонификациями», — оно охватывает все слово — в его формальной и содержательной выраженности. Сфера социальности — на стыке формальных и содержательных моментов.

Диалог и монолог — это два предела, между которыми движутся высказывания с ориентацией на чужое слово (с.231). Диалогические и монологические обертоны могут пересекаться, может преобладать ориентация на то или другое. Кроме того, избыток прямого значения (то, что делает слово двуголосым) может быть организован по-разному. Следовательно, и характер соци

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
24 25

альной связи в двуголосом слове может быть различным.

В современной западной социологии избыток прямого значения становится важнейшей социологической категорией, а понятие Другого — одним из центральных, поэтому диалогические обертоны не могут здесь не присутствовать. Интерпретивистская социология утверждается как слово о чужом слове. Если ценность господствующей культурной парадигмы и ее авторитетного слова ослабляется и оспаривание ее признается как когнитивный принцип, что и происходит в современной социологии, — двуголосое слово (или двуголосые обертоны) неизбежны. Например, изучение другой этнической культуры может строиться как слово, обращенное к этой культуре и преломляющееся в ее слове. Природа двуголосого слова и, конечно, степень его диалогичности может быть различной.

Итак, в современной социологии происходит «открытие» двуголосого слова.

Повышается внутренняя интенциональность слова, усиливается установка на чужую речь. Рядом с непосредственно предметно направленным, изображающим словом появляется изображен ное слово. В нем переносятся акценты, оно опровергается, разоблачается, звучит по-новому, неожиданно. Слово «обрабатывается именно как чужое слово, как слово лица, характерологически или типически определенного, то есть обрабатывается как объект авторской интенции, а вовсе не с точки зрения своей собственной предметной направленности. (…) …автор может использовать чужое слово для своих целей и тем путем, что он вкладывает новую смысловую направленность в слово, уже имеющее свою собственную направленность и сохраняющее ее (…) В одном слове оказываются две смысловые направленности, два голоса» (с. 217 — 219).

В «слове со скрытым, подразумеваемым значением» важно не только прямое содержание второго слова, которое опровергается или насыщается новым смыслом, но его архитектоника, форма, то есть все его бытие вне предметно-смысловой ориентации. Слово разоблачается, выставляется ограниченным и лишь претендующим на монологическую завершенность — и в своей форме, и в своем содержании. Два слова не скрещиваются в плоскости прямого содержания, но возникает дистанцированность от прямого содержания изображенного слова. Всякий выход за пределы прямого содержания в обращении к чужому слову или, по Бахтину, работа «чужой точкой зрения» на мир (с.220) — это двуголосые обертоны. «…Важна не только индивидуальная и типическая манера мыслить, переживать, говорить, но прежде всего манера видеть и изо
бражать…» (с.221).

Бахтин дает следующее определение слову со скрытой полемикой: «В скрытой полемике авторское слово направлено на свой предмет, как и всякое иное слово, но при этом каждое утверждение о предмете строится так, чтобы помимо своего предметного смысла полемически ударять по чужому слову на ту же тему, по чужому утверждению о том же предмете. Направленное на свой предмет, слово сталкивается в самом предмете с чужим словом. Самое чужое слово не воспроизводится, оно лишь подразумева ется, но вся структура речи была бы совершенно иной, если бы не было этой реакции на подразумеваемое чужое слово» (с.227). Так формируется внутренне полемическое слово, слово с оглядкой, или слово со «скрытым значением» — структура слова, получившая широкое распространение в современной социологии.

Очень важно определить характер внутренней полемики голосов в двуголосом слове. Одна из самых распространенных моделей социального взаимодействия, субъективности и слова в современной западной социологии — это теория власти Фуко. Здесь, как и у Бахтина, субъективность понимается как неединая, ненормативная, обращенная к Другому и формирующаяся в этой обращенности, подвижная, амбивалентная, «разорванная», разнонаправлен ная и противоположная классическому «онтологическому» индивидуализму. Здесь также слово оказывается ареной столкновения социально враждебных устремлений. Власть как обратимое, внутренне подвижное явление, своего рода сложнейшая сеть социальных отношений, проникающая в мельчайшие атомы социальной жизни, — определяет внутреннюю структуру слова и субъектив ности. Она пронизывает текст и социальную реальность, являясь своего рода «общим знаменателем». Слово обращено к другому слову, хотя оно не «корчится в присутствии или в предчувствии чужого слова, ответа, возражения» (с.228), а скорее бесстрастно разоблачает его. Каждое слово содержит в себе «противослово», как каждый вектор власти содержит в себе потенциал обратимос ти. Внутренне-полемическое слово, слово с оглядкой на враждебное чужое слово, учет «противослова» есть и здесь. Очевидно, что здесь нет «событийности» и бахтинского персонализма.

В качестве примера можно привести знаменитую формулу Хоми Бхабха «nation is narration» или утверждение Эдварда Саида «nations are narratives» («нация — это текст, словесное творчество»), которые стали своего рода метафорой, обозначающей целое направление в изучении этничности и национализма, где

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
26 27

поэтика, риторика и политика текста неразрывно связаны.

Бахтинская причастность и власть — это две принципиаль но разные и даже противоположные структуры слова и социального взаимодействия. Отвлекаясь от прочих характеристик, отметим, что причастность предполагает равенство голосов, особого рода безысходность и бескорыстие диалога, который самоценен и не служит никаким внешним целям. В двуголосом слове, если мы его рассматриваем с точки зрения власти, усиливается однонаправленность. Истоки власти — прямая, непосредственная включенность в социально-идеологическую жизнь. Избыток прямого значения здесь скорее используется, редуцируется, подчиняясь «внешней социальности». «Диалогические обертоны» звучат глуше, а обертоны «внешней социальности» — сильнее. Диалог не самоценен и не бескорыстен. Сильна тенденция конструируемости слова и субъективности (пусть через обращенность к Другому и слово Другого) — как обертоны однонаправленности и одноголосости слова. Это стремление объективизировать, подчинить, управлять чужим голосом. Здесь, по выражению Бахтина, «…чужое слово совершенно пассивно в руках орудующего им автора. Он берет, так сказать, беззащитное и безответное чужое слово и вселяет в него свое осмы́сление, заставляя его служить своим новым целям» (с.229). Чужой голос остается «социально определенным и приносящим с собой ряд точек зрения и оценок» (с.222), но он используется, усиливая, как бы иллюстрируя основную авторскую интенцию, в перспективе как бы сливаясь с ней. Тогда «…авторский замысел пользуется чужим словом в направлении его собственных устремлений», он «…только делает эти задания условными» (с.224), то есть обращается к чужому слову не в его предметной заданности, а в его эстетической форме и архитектоническом единстве. Таково определение Бахтиным пассивной разновидности двуголосого слова.

В определенной мере это столкновение двух или более символических кодов в слове. Например, утверждение, иронические снижение, опровержение этого снижения — все эти оттенки могут присутствовать в слове, однако это не «безысходный спор равноправных сознаний», а столкновение интенций и групповых интересов, выраженных как «символические коды». Разоблачение конструируемости нормы происходит путем ее реконструкции, причем здесь, конечно, есть и избыток значения, но он редуцируется. Художественно это выражается в реинтерпретации. Это может быть изменение ценностного (но не содержательного) аспек
та значения. Изменение статуса этнических меньшинств в современном мире — наиболее наглядный пример. То, что воспринималось ценностно отрицательно, — как стигматизация, — теперь становится предметом гордости (а затем может подвергнуться и ироническому снижению). Если гибридность воспринималась как угроза целостному «я», то теперь это глубоко положительный аспект самосознания. Такие ценностные трансформации отражаются в структуре слова и определяют ее. Избыток прямого значения здесь может появляться как некий карнавальный момент такого превращения, энергия освобождения, но он часто редуцируется.

Слово со скрытым значением в современной западной социологии — это прежде всего риторическое слово. Неслучайно здесь обращение к мифам, символам, метафоре, риторике — семантическим единицам, которые по своей природе тяготеют к однонаправленности. В этих поэтически-риторических формах монологически организованный избыток прямого значения составляет важнейший компонент значения. Но все же и риторику монологические обертоны не исчерпывают до конца. Мифы, символы, метафоры включают в себя различные голоса хотя бы потому, что каждое слово уже оговорено, насыщено ранее употреблявшимися смыслами.

Отметим вкратце, что у Бахтина понятие идеологии в общепринятом смысле практически отсутствует. Скорее оно используется в противоположном, чем общепринятое, значении — как «язык-мировоззрение», «точка зрения на мир». Более того, у Бахтина — своеобразный «иммунитет» к власти. «Идея» у Бахтина — важнейший принцип, противостоящий нормативной социальности и власти. Бахтинское понятие «идеологии» можно рассматривать в контексте всей его философии как оппозицию прямому «содержательному» определению идеологии как мировоззрения социальной группы или класса, этнического или национального сообщества. «Идея» — это инобытие так определяемой идеологии в парадигме событийности. Она как бы «двумерна», — она включает в себя данность и заданность, релятивизацию всякого прямого значения, которое предстает в другом измерении и в другой детерминации.

Таким образом, движение власти формирует избыток прямого значения. Связи предметно-содержательной определенности и ее избытка в рассмотренной нами модели значения не раскрываются причастно навстречу друг другу, не редуцируясь, как бахтинское соотношение данности и заданности, но избыток прямого зна

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
28 29

чения скорее используется. Усиливаются обертоны завершения, однонаправленности. Здесь есть разнонаправленность, различные центры, исходя из которых видится и конструируется социальная реальность, но нет разномерности или разномирности. Это единство одномерное или одноплановое. Это скорее «перевертывание» сложившейся иерархии, разоблачение незыблемости истины как единственно данной, раскрытие ее как только одной из возможных точек зрения на мир. Слово направлено на предмет и чужое слово, но последнее пассивно, идеологически-оценочно завершено (вернее, усиливается тенденция к его завершению). Пожалуй, здесь традиционная семиотическая модель «говорящий — слушатель» признается обратимой и значение формируется в пространстве «между» двумя субъектами, поэтому значение «сплошь» социально, рождается в точке социального взаимодействия и обращено к Другому. У Бахтина в принципе нет такого разграничения, что наиболее отчетливо выражено в концепции карнавала («…Карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Он не знает рампы даже в зачаточной форме. Рампа разрушила бы карнавал… »)¹². Здесь нет разделения на субъекта и объект: смеющийся — это и объект смеха. Отсюда особого рода равенство и тотальность смехового аспекта мира. Та же мысль несколько по-другому звучит в «Авторе и герое»: «Дело здесь идет не о гносеологической корреляции субъекта — объекта, а о жизненной корреляции меня — единственного субъекта и всего остального мира как объекта не только моего познания и внешних чувств, но и воления и чувствования»¹³. Событийность предполагает принципиальное переосмысление субъект-объектных отношений.

Здесь нет специфически бахтинского соединения данности и заданности: аспект данности редуцируется. Дистанцированность от прямого значения — как бы его опровержение в скрытом значении слова, интонации, подтексте, здесь становится средством риторики, она «служит» определенным, внешним по отношению к сути эстетического творчества целям. Дистанция от прямого значения не самоценна, она только используется как риторичес кий прием. Здесь нет «чистого бескорыстия» эстетического ви́дения, — все служит движению власти. «Сложность, полнота и своеобразие» эстетического ви́дения редуцируются, и тогда, словами Бахтина, «можно навязывать искусству какие угодно цели и назначения, чуждые его голо-фактической природе: ему нечего было бы возразить, ибо голую природу можно только эксплуатиро вать»¹⁴.

Неслучайно в современной западной социологии сильна тенденция к «разоблачению» власти, «переворачиванию», разрушению иерархий и нормативности, однако принципы «положительного» социального взаимодействия раскрыты меньше (например, у Эдварда Саида, Хоми Бхабха). Как правило, «положительное» взаимодействие сводится к признанию плюрализма и тесной внутренней взаимосвязи — гибридности культурного опыта и субъектив ности. Прежнее единство «внешней социальности», как уже отмечалось, «рассыпается», однако нет основ для нового единства. Потенциал формы и формальных категорий как сферы социального взаимодействия, где оно позитивно раскрывается, не выражен до конца. Форма скорее опровергает, отрицает, иронически снижает, релятивизирует, деконструирует содержание, чем раскрывается как его «инобытие».

Таким образом, в «скрытой риторике», во-первых, усиливается однонаправленность, объектность чужого слова. Во-вторых, хотя структура двуголосого слова сохраняется, характер связи в нем, характер избытка прямого значения, его внутренняя организация принципиально отличны от бахтинской полифонии. В-третьих, очевидно обращение к поэтике, риторике, метафоре, где избыток прямого значения монологичен и «знает лишь те изменения, которые совершаются в процессе перехода из системы языка в монологическое поэтическое высказывание» (с.233). Голоса в таком слове «враждебно противопоставлены» (с. 224), однако нет своего рода изначального равенства, бескорыстия, безысходности, принципиальной незавершенности диалога, рождаемой событийной встречей «голосов-мировоззрений» и причастным характером социальной связи, формирующим структуру двуголосого слова. И все же в рассмотренной нами модели слова диалогические обертоны присутствуют, хотя происходит снижение сопротивляемости второго слова.

Рассмотрим еще одну структуру слова, на наш взгляд, характерную для современной западной социологии и по-новому выражающую природу социального взаимодействия и субъективнос ти. Она также связана с переводом целого ряда литературных и философских понятий в социологическую плоскость (в том числе ряда эстетических категорий, например, авторства и художественной формы) и здесь также характер субъективности и социальных отношений выражены в структуре текста и слова. Избыток прямого значения здесь также связан с диалогичностью слова. Структура слова здесь также структура субъективности.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
30 31

Новая структура слова сначала возникает в эстетике, а затем ее «обертоны» появляются в социологии. Единство эстетическо го ви́дения и социологии теперь имеет другую философскую основу: ненормативность становится глубочайшим принципом социологического знания, укорененным в основах человеческого бытия и социальности.

Это целое направление в современной социологии (Р.Юнг, Г.Спивак, Х.Бхабха, Н.Папастергиадис), где поэтика соединяется с диалогичностью слова и это становится основой анализа субъективности и социальных отношений. В качестве примера я возьму недавно опубликованную книгу Никоса Папастергиадиса (Papastergiadis Nikos. «Modernity as exile. The stranger in John Berger's writings». Manchester, 1993), на мой взгляд, весьма характерную для новой организации значения в социологии.

Понятие чужого («stranger»), выделенное Зиммелем как социологический тип, становится своего рода метафорой для измерения социальности, превышающей нормативные определения. «Чужой» — это модус бытия, постоянное опровержение нормы, вызов ей, заложенный в самом типе бытия, не только в содержании жизни «чужого», но в самом факте его бытия. Это деконструкция монологизма нормы, амбивалентный образ, который строится в пространстве между нормой и ее опровержением, как бы постоянное и «безысходное» движение от нормы к ее отрицанию. В «чужом» норма конструируется и опровергается снова и снова, и это движение бесконечно.

Слово построено как метафора, причем последняя понимается как непрерывное движение — «shuttle» — между двумя точками — «свой» и «чужой» (Н.Папастергиадис использует понятия «empathy» и «exile»). «Свой» и «чужой» как бы зеркально отражаются друг в друге. Это приближение и отдаление, созидание, выстраивание и разрушение, слияние с Другим и отделение от него. Это не только характер социальной связи, но и организация значения в слове — метафора.

Такая модель интересна тем, что здесь очевиден отказ от нормативно-типического определения субъективности и характера социальных отношений. «Чужой» выражает избыток прямого значения, это нечто, выводящее за рамки, своего рода разоблачение прямого значения. Субъективность почти полемически не совпадает с собой, неоднозначна, амбивалентна, двойственна, неопределенна. Прямо и однозначно определяемая субъективность «раздваивается» — там, где, казалось бы, один субъект, оказываются
два. «Чужой» — рядом и в то же время «внутри» «я», субъектив ность детерминируется этим взаимодействием (в этом сходство с «Другим» Бахтина). Так же, как у Бахтина, избыток значения, выраженный в понятии «Чужого», более существенен для определения субъективности и социальных отношений, чем чисто содержательное определение «я». «Чужой» открывает своего рода инобытие «я», оспаривая, разрушая, ниспровергая все индивидуаль но-характерологические и социально-типические характеристики, конечно, не содержательно, а вводя новый модус бытия, позволяя выйти за свои пределы, увидеть себя извне, в другой детермина ции, проникая в самые элементарные частицы и структурируя «я» изнутри.

Интересно обращение к понятиям пространства и времени для определения субъективности, причем нечеткая пространствен но-временная локализация показывает, что они даны не как «универсальные», «объективные» характеристики, а скорее в личностном аспекте, с точки зрения их значения для человеческого сознания.

Традиционная дихотомия «субъект — объект» здесь подвергается радикальной переоценке. Субъективность детерминирова на не социальными структурами или другой тотальностью, превышающей ее, но мир дан изнутри сознания. Именно это делает движение между «я» и «Чужим» как «точками прибытия и отправления» бесконечным, это разрушает однозначность значения и субъективности как социально-типологической определенности. Изнутри сознания опыт фрагментарен, бесконечен, незавершен. В то же время, как и у Бахтина, дело не в том, что индивидуаль ное сознание оказывается в центре, но и социальная общность и культура предстают в другом измерении, теряют свою завершенность. Теперь культура вся обращена к Другому, формируется и детерминируется в этом взаимодействии.

Формально данная модель диалогична, причем диалог понимается широко как структура текста, слова, субъективности, однако структура диалога принципиально отлична от бахтинской. Диалог здесь — зеркальное отражение, подчиненное бесконечному ритму «прибытия и отправления». Субъективность гибридна, она формируется в пространстве «между», это своего рода вечная неуспокоенность, вечный отказ от себя, вечное движение. В значитель ной мере это отражает динамику современного мира, где миграция, бесконечные переезды, особого рода неукорененность стали нормой жизни для многих и, более того, по мнению автора, на

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
32 33

иболее точно выражают ментальность современного мира. Субъективность несет в себе ощущение движения как выход из своей четкой пространственно-временной и смысловой локализации. Эта объективная реальность современного мира облекается в художественную форму — метафору.

Поэтика становится способом разрушения однозначности значения. Как же выражена социальная связь в метафоре и как это соотносится с бахтинским диалогом-двуголосостью?

Субъективность формируется в движении, это процесс, это почти нарочитое разоблачение всякой укорененности — в эпической тотальности смысла, в монологичном сознании автора или в социальных структурах. Это «невоплощенная и не могущая воплотиться» субъективность. Она выражается в «формальных» средствах, которые позволяют раскрыть эту невоплощенность: текст, ритм, пространственно-временные отношения, образная структура. Это не просто разрушение однозначно заданной идентичности, но ее продуктивный избыток.

Понятия гибридности (фрагментарности, множественности, разнонаправленности, субъективности), столкновение двух или множества сознаний во внешне единой субъективности, в одном слове — становятся центральными. Традиционно в социологии гибридность понималась как некая угроза единству субъективнос ти, «потеря себя» и растворение в Другом. В современной социологии происходит открытие положительного смысла гибриднос ти, причем последняя понимается не только как слияние, синтез различных элементов, но как поле их взаимодействия, где каждый элемент детерминируется другим в напряженном единстве их взаимоопределения. В определенной мере гибридность выражает избыток прямого значения с точки зрения формы, то есть становится в значительной степени формальной категорией, выражающей социальное взаимодействие на уровне формы.

Значение и субъективность формируются в напряженном пространстве «двойного зеркального отражения», как проекция моего «я» на другую культуру: я вижу, узнаю себя в Другом, и Другой видит себя во мне. Опыт Другого — это мой опыт. Четких границ нет, границы — это движение. Опыт, субъективность, слово гибридны. В этом напряженном пространстве двойного отражения формируется субъективность. Оценки, смыслы, восприятие Другого пронизывают эту сферу, и любое значение в ней гибридно, обращено в обе стороны. Это ненормативное пространство, и ненормативность самоценна.

Однако в конечном итоге мое слово не обращено к Другому, оно обращено ко мне самому, но оно обрастает оценками и смыслами Другого и формируется в пространстве, создаваемом Другим. Я ищу себя в Другом. Этот поиск не может быть абсолютно однонаправленным, так как «зеркало Другого» не отражает прямо, а преломляет мои опыт, интенцию, образ «я» через свои оценки, восприятие, мировоззрение. Я вижу искаженный образ себя с точки зрения изначального представления и нормы, но он более правдив, чем норма. Избыток прямого значения, формируемый в пространтве между я и Другим, глубоко когнитивен.

По Бахтину, однако, важно увидеть Другого в его Другости и сохранить эту Другость. Другой — не «зеркало», а полноправный и равноправный во всех отношениях субъект, обладающий своим голосом и кругозором. И здесь, и там важен прежде всего избыток прямого значения, однако в первом случае наращивание избытка прямого значения происходит в значительной степени в одном голосе — как своего рода переход значения к «контрзначению». Форма может разоблачать, отрицать, переопределять, утверждать нечто, противоположное прямому содержанию, и Другой является источником такой активности формы. Диалогические моменты здесь, безусловно, есть, однако это не полифоническое единство и не безысходный спор. Интенция Другого присутствует в этом формальном разоблачении, но ценностно важна не Другость, а «саморазоб лачение», «самопереопределение» «Я», в конечном итоге — «движение идеи "Я"».

У Бахтина данность и заданность встречаются не только в идее, образе, понятии, репрезентации — как содержание и форма. Это прежде всего встреча Я и Другого, а все идеи, образы и репрезентации — материал такой встречи. Это перемещение акцента на личность Другого во всей полноте его бытия, а не просто на его интенцию, выраженную в слове, рождает бахтинское понятие незавершенности (как и диалог, и карнавал, незавершенность — это не специфически бахтинские понятия, у Бахтина же важна событийность незавершенности, диалога, карнавала). Другой входит в диалог не как выразитель идеи или оценки, но как полноправный и равноправный субъект — и со своей содержательно определяе мой интенцией, и с ее формальной выраженностью, и в своем бытии, которое неизбежно превышает и содержание идеи, и оценку. Событие встречи двух сознаний — основа бахтинской структуры значения и его избытка. Избыток прямого значения у Бахтина глубоко персоналистичен.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
34 35

Разница в построении избытка прямого значения принципиально важна. Другость в разобранной нами структуре значения присутствует, но она не входит в структуру значения и социальных отношений событийно. Событийность не становится основой социального взаимодействия. Построение значения детерминирует ся не столько Другим, сколько формальными моментами значения (которые выражают в той или иной мере интенцию Другого), тогда как у Бахтина значение детерминируется именно Другим, во всей полноте его бытия. Это не просто формальное завершение, переопределение, раскрытие внутренней амбивалентности смысла, но прежде всего событийная встреча с Другим. Здесь же происходит разложение единого значения не на голоса-сознания, а на бинарные оппозиции, между которыми и формируется значение. Это коренное отличие поэтически-метафорического избытка прямого значения от бахтинской прозаики. Другость Другого в значительной степени редуцируется и не раскрывается в столь же полной мере, как в полифоническом единстве Бахтина.

Субъективность детерминируется не бытием Другого, а бесконечным, незавершенным и все подвергающим переоценке и релятивизации ритмом движения, выраженным в метафоре. Другое сознание — это «точка прибытия и отправления» — точка вненаходимости — возможность увидеть себя извне и затем вернуться в свое «я». Метафора завершает, придает художественную форму этому бесконечному ритму. Метафора как структура слова уже делает невозможной полифоническую незавершенность сознаний. Два голоса сталкиваются в одном слове, однако это не «безысходный спор по последним вопросам», а бесконечное движение от утверждения значения к его отрицанию, разоблачению и воссозданию, завершенное художественной формой. Здесь важен не «человек в идее», а «идея в человеке», которая полностью овладевает человеком (и он становится лишь выразителем ее). У Бахтина же идея и метафора — только материал событийной встречи Я и Другого.

В разобранной нами модели слова выражаемое формой — ритмом, симметрией и другими формальными моментами — единство носит слишком напряженный, активный характер. Слово и социальное взаимодействие структурируются формальными моментами, прежде всего ритмом. Вот как Бахтин определяет ритм: «…всякий порядок высказывания не предметного характера, порядок, возвращающий высказывающегося к самому себе, к своему действующему, порождающему единству. Единство поряд
ка, основанного на возвращении сходного, хотя бы возвращались и сходные смысловые моменты, есть единство возвращающейся к себе, снова нащупывающей себя активности, центр тяжести лежит не в вернувшемся смысле, а в возвращении деятельности движения — внутреннего и внешнего, души и тела, — породившего этот смысл. Единство всех осуществляющих форму композиционных моментов и прежде всего единство словесного целого произведе ния — как формальное — полагается не в том, что или о чем говорится, а в том — как говорится, в чувстве деятельности осмысленного говорения, которая все время должна чувствовать себя как единую деятельность, — независимо от предметного и смыслового единства своего содержания, повторяются, возвращаются, заключают связи не смысловые моменты непосредственно — в их объективности, то есть совершенной отрешенности от говорящей личности субъекта, — а моменты относящейся активности, живого самоощущения деятельности, деятельность не теряет себя в предмете, все снова и снова чувствует собственное субъективное единство в себе самой, в напряженности своей душевной и телесной позиции: единство не предмета и события, а единство обымания, охватывания предмета и события. Так, начало и конец произведе ния — с точки зрения единства формы — суть начало и конец деятельности: я начинаю и я кончаю». Формальные моменты — «суть моменты, достигающие некоторой степени законченности не самого содержания, изнутри его определенные, но моменты охвата содержания извне…»¹⁵ .

Эти формальные моменты в рассмотренной нами модели как бы отрываются от событийности живого сознания, «действующего цельного человека, опирающегося на самого себя» (там же), акцент переносится именно на формальные моменты завершения. Неслучайно ценностно определенное отношение, интонация, активность оценки, «не равнодушная к предметной оценке» (там же, с.313), снижены. Единство создается не логической мыслью, не «чувством оценивающей активности» (там же), а формальными моментами. Отсюда некоторая имперсоналистичность этой модели слова и социальности.

У Бахтина «метафора и сравнение обымают упорствующую познавательно-этическую направленность, оценка, в них выраженная, становится действительно формирующей предмет, развеществляющей его» (там же, с.314). Это развеществление происходит не за счет рассмотрения формальных моментов как смыслообра зующих, но из-за «активности выбора значения, своеобразного чув

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
36 37

ства смысловой инициативности субъекта-творца», и «это чувство выбора отнесено к выбираемому, обымает его познавательную и этическую самозаконность» (там же). Эстетическая, познавательная и этическая активность событийно соединяются как бы стягиваются в один узел в «действующем цельном человеке, опирающем ся на себя самого». Метафора у Бахтина не может стать центральным структурообразующим моментом, так как это чисто формальный момент, и он подчинен единству познания, этического поступка и формы, стянутых вокруг «действующего цельного человека». Метафора не может конституировать себя безотносительно к нему и независимо от него. Метафора является частью большего единства, и значимость ее может определяться только изнутри этого единства, а не самостоятельной формой завершения, иначе она, как формальный момент, «отвлеченная от границ, теряет почву, становится пустой, заносчивой, вырождается и умирает» (там же, с.276).

Единство формы, по Бахтину, — есть единство активной ценностной позиции автора-творца. Единство формы предполагает «изоляцию» (там же, с. 316) от содержания (формально схоже с моделью «еmpathy — exile» у Никоса Папастергиадиса). Оно образуется как «ритм, прикрепленный к материалу», который «выносится за его пределы и начинает проникать собой содержание как творческое отношение к нему, переводит его в новый ценностный план — эстетического бытия» (там же, с.316).

Отличие бахтинской модели в том, что «автор как конститутивный момент формы есть организованная, изнутри исходящая активность цельного человека, сплошь осуществляющего свое задание, ничего не предполагающего вне себя для завершения — притом всего человека, с ног до головы: он нужен весь — дышащий (ритм), движущийся, видящий, слышащий, помнящий, любящий, понимающий. Эта изнутри организованная активность линости творца существенно отличается от извне организован ной пассивной личности героя, человека — предмета художественного ви́дения, телесно и душевно определенного: его определенность есть видимая и слышимая, оформленная определен ность, это — образ человека, овнешненная и воплощенная личность его, между тем как личность творца — и невидима и неслышима, а изнутри переживается и организуется — как видящая, слышащая, движущаяся, помнящая, не воплощенная, а воплощающая активность и уже затем отраженная в оформленном предмете» (там же, с.317). Форма «на что-то направлена, к чему-то цен
ностно относится» (там же, с.267) помимо объекта, который она завершает. Это не идеологические отношения и власть, и не имманентное саморазвитие формы, а особая активность субъекта, которая выражает себя в формальных моментах, но не завершается ими. Именно она дает основание для событийной встречи познания, эстетики и этики.

Еще более отчетливо персоналистическая направленность бахтинской философии выражена в следующей цитате: «Художествен но-творящая форма оформляет прежде всего человека, а мир — лишь как мир человека, или непосредственно его очеловечивания, оживляя, или приводя в столь непосредственную ценностную связь с человеком, что он теряет рядом с ним свою ценностную самостоятель ность, становится только моментом ценности человеческой жизни. Вследствие этого отношение формы к содержанию в единстве эстетического объекта носит персональный характер, а эстетический объект является некоторым своеобразным осуществленным событием действия и взаимодействия творца и содержания. В словесном художественном творчестве событийный характер эстетического объекта особенно ясен — взаимоотношение формы и содержания носит здесь почти драматический характер, особенно ясно вхождение автора — телесного, душевного и духовного человека — в объект, ясна не только нераздельность, но и неслиянность формы и содержания…» (там же, с. 318). Событийность как форма социальной связи неотделима от персонализма и это, по Бахтину, является основой социальной связи, выраженной в художественной форме.

В рассмотренной нами модели редуцирован или вообще снят ценностный момент событийности. Форма — оборотная сторона содержания, его разоблачение, релятивизация, выход за его пределы. Форма помещает социальное взаимодействие по ту сторону содержания. Но форма не осознает себя в систематически-причаст ном единстве неслиянности-нераздельности с познанием и этическим поступком. Скорее возникает своеобразное гибридное единство содержательных и формальных моментов. Форма привносит новое ви́дение, проникает в содержательные моменты, реструкту рируя их изнутри; однако имманентное саморазвитие формы — это вызов «однозначности» содержания, раскрытие его внутренней амбивалентности, признание реальности «по ту сторону содержания», где одно и другое скорее «враждебно противопоставлены», чем причастно едины.

Тогда форма не может до конца реализовать свой потенциал как форма — как данность, завершающая заданность познания и

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
38 39

жизни. Доброта, бескорыстие, «благостность» формы, которая «как бы ничего не выбирает, ничего не разделяет, не отменяет, ни от чего не отталкивается»¹⁶ не может здесь осуществиться до конца. «Форма лишается одной из важнейших функций — интуитивного объединения познавательного с этическим, — … ослабляется и функция изоляции, и функция завершения» (ПСМФ, с.285). Вне систематического единства форма не может до конца осуществиться как форма — как данность бытия. Отсюда постоянное сопротивление завершению формой: «Как только я перестаю быть активным в форме, успокоенное и завершенное формой содержание тотчас взбунтуется и предстанет в своей чистой познавательно-этической значимости» (ПСМФ, с.306), то есть форма теряет свое бескорыстие и начинает служить «внешним для себя целям».

Важен не просто бесконечный ритм движения от содержатель ной к формальной выраженности значения (от «укорененности» к «вырванности из структур»), но этот ритм, по Бахтину, только и имеет значение, когда форма причастно едина с содержанием, а основой этого единства является «активность субъекта». Художествен ная форма завершает не просто познавательные суждения, но событие бытия «в его живом свершении изнутри самого поступающего сознания» (ПСМФ, с.287). По Бахтину, «содержание не может быть чисто познавательным, совершенно лишенным этического момента, более того, можно сказать, что этическому принадлежит существенный примат в содержании» (ПСМФ, с.287) (под этическим моментом понимается событийность поступка). И форма, и содержание событийны. Событийное единство достигается вокруг человека. Таким образом, речь идет не просто о разоблаче нии содержания с точки зрения формы, но о его инобытии в событийном единстве с формой.

Вместе с тем, разобранная нами модель субъективности, слова и социального взаимодействия представляется нам продуктив ной, так как позволяет увидеть ценностно-смысловое единство культуры глазами Другого, извне, «оборотную сторону культуры», недоступную содержательному, монологичному определению. Я вижу себя с точки зрения ценностно-смыслового и архитектони ческого единства другой культуры, и я вижу в себе нечто, что было бы недоступно изнутри моей архитектоники, в монологической целостности моей культуры. Это не столько содержательное наращивание смысла, сколько насыщение его новыми ценностны ми моментами. Архитектоническая точка пересечения культур — это точка вненаходимости. Теперь вся культура существует на гра
ницах, она вся отражается в «искаженном» зеркале другого сознания. Субъективность формируется между ценностно-смысловым единством своей культуры и точкой вненаходимости — как бесконечный ритм движения от одного к другому.

Поскольку это модус бытия, дающий новое измерение культуры, она входит в это взаимодействие целиком, — она вся предстает в этом особом ви́дении. Отсюда целый ряд новых категорий, выходящих за рамки логической упорядоченности культуры, в которых она осмысливается: желание утвердиться в культуре, тоска по укорененности и в то же время переживание своей другости, чуждости, и невозможность уйти от этого двойного самоопределения, тоска по норме и принципиальная ненорматив ность, движение от нормы к ее разоблачению. Это не только опровержение нормы — увидеть ее извне и показать ее несамодос таточный, неготовый характер, — но само понятие нормы осмысливается в ряду таких категорий, как укоренность, эмпатия, Другость, ностальгия, «ссылка» («exile») и др. В определенном смысле это выход из прямого, «содержательного», «точного» знания в область «выразительного и говорящего бытия», где все содержатель ные понятия и оценки поворачиваются к нам новой стороной.

Отраженная в «зеркале», где все ценности, образы, оценки «перевернуты», культура может узнать себя, но не праздничный, торжественный, парадный, эпический образ, который она создала для себя, а свою оборотную сторону, — увидеть себя изнутри сознания, не слитого, а вырванного, неукорененного, вненаходимого и поэтому обладающего «избытком ви́дения». Затем следует возвращение в свое «я», и это движение бесконечно. Другое сознание задает вектор движения, толчок к движению. Оно — сама неуспокоенность, движение, путь, незавершенность, невоплощенность и принципиальная невозможность воплотиться — не в силу слабости сознания, которое не может окончательно укорениться в определенном культурном пространстве, образе, но потому, что невозможность задана в самой парадигме познания. «Чужой» — не столько тема, сколько организация дискурса, открывающая инобытие культуры в сфере избытка прямого значения.

Избыток прямого значения открывает пространство незавершенности. Он становится центральной смыслообразующей категорией. Отметим еще раз, что избыток прямого значения и незавершенность у Бахтина — имеет принципиально другую природу: это незавершенность человеческого сознания, вбирающего в себя все аспекты завершения — и власть, и метафору бесконечного движения

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
40 41

от «Я» к Другому как от некой укорененности к невозможности воплотиться в ней до конца, к неистребимой чуждости, Другости в самом себе — и превышающего их. Встреча с Другим событийна. Метафора — материал такого самосознания. Не метафора завершает движение самосознания, но последнее может опровергнуть и разоблачить ее. Все завершающие моменты человеческого бытия и сознания переосмысливаются в другом модусе бытия.

Интересно, что в западной литературе Бахтин часто интерпретируется в этой парадигме, то есть, условно говоря, «прозаика» Бахтина переводится на язык «поэтики». Тогда бахтинский карнавал, например, понимается как «имманентная амбивален тность культуры, которая определяется через свои анти-культур ные свойства»¹⁷ или «снижающая маргинальность» («subversive energy of marginality»¹⁸), причем последнее может наделяться политическим смыслом, как у Кена Хиршкопа, и не наделяться, как у Роберта Стама. Карнавал понимается как имманентное отрицание культурой самой себя, как своеобразная «анти-культура», как движение от утверждения культурных норм и оценок к их отрицанию, но универсальность, событийность, «разномерность-раз номирность» карнавального смеха не учитываются.

Новая структура слова, по Бахтину, — это и структура субъективности. Выход за пределы нормативно определяемой субъективности может осуществляться по-разному. Возможно утверждение и опровержение, разоблачение монологичного образа Я — разрушение и возвращение к норме, движение от значения к его отрицанию и обратно — как структура субъективности. Слово сохраняет свою структуру как приговор, завершение и тут же разоблачает само себя, утверждая относительность всякого завершения. Происходит нагромождение граней завершения, — ведь единое значение разбивается на множество осколков. Возникает ощущение незавершенности — не «человека в человеке», — а того, что вокруг человека — незавершенность граней завершения. Сам человек как бы отсутствует, — остаются отпечатки, следы, осколки. Это незавершенность игры вокруг человека, в основе которой — «чистая субъективность» без персонализма. Это своего рода «двойник-самозванец» прометеевского духа Нового времени — человека, бросающего вызов Вселенной изнутри своего сознания и в то же время осознающего разрушительность и тщетность этого порыва, осознающего в конечном итоге и тщетность движения от нормы к разрушению, от героики к ее осмеянию. Происходит релятивизация всякого «прямого значения», и оно
не утверждается заново, в другом контексте, в своем «инобытии». Значение построено согласно логике бинарных оппозиций. Здесь как нельзя уместна критика Бахтиным формализма, как она дана в его ранних работах.

Несовпадение с собой становится центральной категорией теоретизации субъективности. Становится важным не только противоречивость внутренней жизни субъекта, становление и развитие его субъективности в плане содержания тех идей, которые «овладевают» человеком, не его чистое «Я-для-себя», каким бы сложным и глубоким оно ни было, но и формальные моменты его выражения. Нормативность оспаривается с точки зрения формы. Субъективность рассматривается как напряженное единство формы и содержания, данности и заданности, Я-для-Другого и Я-для-себя. Рассмотрение субъективности в сфере формальной выраженности, как правило, связано с обращением к Другому. Форма диалогична. У Бахтина форма не только диалогична, но и событийна. Глубочайший положительный потенциал ненормативности раскрывается в персонализме.

Как видим, парадигматический сдвиг в современной социологии привел к переосмыслению ее основных понятий. Социология утверждает себя как социология текста, что кардинально меняет ее структуру. Теперь структура субъективности — это структура текста. Социальная реальность организуется и осознает себя как текст. Очевидно, что Бахтин в этом контексте очень актуален. Вместе с тем, важно выделить специфику бахтинского понимания текста и социальности, выраженной в слове. Попробуем прокомментировать некоторые ключевые для современной социологии текста вопросы при помощи Бахтина.

Если довести тенденцию к конституированию социологии вокруг текста и на границе с эстетическим ви́дением до конца, то возникают вопросы: до каких пределов возможно заимствование логики эстетического ви́дения в социологии и как тогда строится соотношение наук? Как возможна социологическая интерпрета ция эстетического объекта, где бы сохранились и не редуцирова лись его «сложность, полнота и своеобразие» (ПСМФ, с.8) и в то же время сохранилась социологическая направленность исследования, то есть чтобы социология и эстетика сохранили специфику свого ви́дения и в то же время «не повернулись бы спиной» друг к другу и «нуждались» друг в друге? Что образует новое единство социальности и эстетического ви́дения?

Другой фундаментальный вопрос современной социологии —

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
42 43

как сохранить Другость Другого — его «внутреннее ядро», «ЯдляСебя», его внутреннюю логику как полноправного, равноправного и самостоятельного сознания, признание которой как принципа познания так важно для новой структуры науки? Как Другость Другого сделать социологической категорией? Как не превратить опыт Другого в только зеркальное отражение Я, в своего рода «двойника», где бы опыт и логика Я как бы дублировались, повторялись, пусть несколько по-другому, с другими интонация ми (принцип зеркала — это разложение цельного образа, но существует опасность «наивности слияния себя и другого в зеркальном образе», «фальши и лжи, неизбежно проглядывающих во взаимоотношении с самим собою»¹⁹ как «самоотношения» — «от самолюбования до самоотрицания»²⁰ от «самовозвышения до самопринижения»). Можно увидеть Другого как проекцию Я, как продолжение переживания и опыта Я. Тогда и Другой видит меня как свое отражение. Субъективность здесь разнонаправлена и не совпадает с собой, но Другой не открывается в своей Другости. Напротив, создается ощущение «чуждости», «внутренней непроница емости», инаковости, чужеродности, «непрозрачности» Другого. Это те оттенки в его восприятии, которые неизбежно появляются, если мы видим только его «Я-для-Другого», но не знаем, как подойти к нему диалогически.

Такие вопросы неизбежно возникают, если разнообразие и разнородность становятся принципом ви́дения социальности. Как организовано множество равноправных, равноценных и разнонаправленных субъектов, каждый из которых обладает своей логикой, мировоззрением, внутренним единством? Взаимная терпимость, признание Другого как полноправного и равноправного субъекта, принцип «единства в разнообразии» (как поиск идеального баланса), гибридность любого социального и культурного опыта недостаточны для ответа на этот вопрос. Как преодолеть своего рода «непроницаемость культурных границ», «непрозрач ность» опыта Другого — другой культуры, этноса, социальной группы, индивида? Образуется как бы мозаичная «культурная карта», где каждая культура имеет свою логику развития и методологически не может изучаться с позиции внутренне ей чуждой структуры другой культуры, где бы она редуцировалась, внутренне закрывалась, попадала в монологическое «прокрустово ложе» другой культуры и переставала быть самой собой. Увиденная глазами другой культуры, если этот взгляд монологичен, культура перестает существовать «для себя», она теряет свое внутреннее ядро,
она становится определена вся, до конца, понятиями другой культуры (ее моделью субъективности, хронотопом, шкалой ценностей) и превращается в своего двойника.

Такие вопросы все чаще ставятся современной социологией. Например, Г.Спивак пытается передать это невыразимое логически своеобразие культуры, обращаясь к понятиям «умолчания», «непереводимости», «неконгруэнтности», «разрыва» между значением и его переводом на язык другой культуры²¹. В логических понятиях невозможно преодолеть «культурную непроницаемость», — здесь важно обращение к избытку прямого значения, который позволил бы выразить разномерность культур. Тогда важно не то, о чем говорится прямо в тексте, а то, что «он не может сказать» — умолчания, затемнения смысла, невыразимость значения — то, что скрыто за прямым значением как недосказанность. Последнее становится познавательной категорией. Образ Другого становится амбивалентным, размытым, неясным, таким же амбивалентным становится и образ «я». Противопоставления субъекта и объекта недостаточно, модель субъект-объектного взаимодействия размывается: возникает необходимость обращения к средствам, где бы эта непереводимость стала бы центральной категорией познания, обращение к различным формам непрямого значения. Метафора становится средством познания. Пограничная сфера между формой и содержанием, образностью и знаковым выражением становится сферой взаимодействия Я и Другого. Разномерность и разномирность входит в культурное взаимодействие как непереводимость, и это когнитивно продуктивно, поскольку впервые Другость культуры действительно ставится в центр исследования. Каждая культура расстается со своей целостностью, определяет себя заново в культурном взаимодействии, собственно, она находится в постоянном процессе такого переопределения. И все же только поставить Другость культуры в центр исследования недостаточно — важно понять, как она раскрывается позтивно.

Попробуем прокомментировать эти вопросы при помощи Бахтина. Социология текста Бахтина направлена против того, чтобы рассматривать литературный текст как документ, социологи ческий факт, однозначно трактуемый в рамках монологического ви́дения и объясняемый с точки зрения внешних, несуществен ных для сути эстетического ви́дения моментов — таких, как идеологическая подоплека и эффект произведения, типичность героя как выразителя определенных социальных интересов, роль произ

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
44 45

ведения в формировании определенного образа, типа социальных отношений и т.д. Здесь социология и литература «идут параллель но» и как бы «не нуждаются» друг в друге. Нам же важно определить, что лежит в основе причастного единства социологии и литературы, что позволяет им, не редуцируясь и не теряя своего своеобразия в «темном и стихийном» гибридном единстве, выражаться и отражаться друг в друге.

Исходной предпосылкой для Бахтина является положение о принципиальной разнородности и в то же время единстве областей культуры. Эстетика, познание и этический поступок, по Бахтину, не разделены четкими границами. Более того, они не разделены и нечеткими, расплывчатыми границами, не переходят плавно одна в другую, заимствуя некоторые методы. Они не объединены в гибридное целое, но это целое другого рода. Они как будто отражаются друг в друге «как солнце отражается в капле росы». Эту связь Бахтин определяет как причастность. «Только в этой конкретной систематич ности своей, то есть в непосредственной отнесенности и ориентированности в единстве культуры, явление перестает быть просто наличным, голым фактом, приобретает значимость, смысл, становится как бы некой монадой, отражающей в себе все и отражаемой во всем» (ПСМФ, с.25). Причастность — это особая организация целого как взаимоотражение и нужда его элементов друг в друге. Отметим тут же, что принцип причастной автономии относится не только к взаимодействию областей культуры, но он выражает характер социальных отношений — отношений индивидов, больших социальных групп, культур, наций, этнических сообществ. Здесь несистемность, ненормативность, несовпадение с собой становятся глубоко позитивными принципами организации нового единства.

Проблема взаимосвязи социологии и эстетического ви́дения, по Бахтину, «может быть понята как проблема границ этой области» (ПСМФ, с.24). Границы, по Бахтину, «проходят повсюду», «систематическое единство» социологического и эстетического ви́дения «уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражается в каждой капле его» (ПСМФ, с.25). Социологическое и эстетическое ви́дение взаимно отражаются друг в друге в «напряжен ной ценностной атмосфере ответственного взаимоопределения». Именно в этом систематическом единстве, в этой взаимной «существенной нужде» в творческом своеобразии каждой из областей культуры специфика каждой из них востребуется. Возникает бахтинская парадигма «неслиянности — нераздельности»: культурные области нераздельны, они определяют себя в единстве и в
то же время неслиянны как значимости разного порядка.

Понятие разномерности — разномирности очень существен но, — оно исключает гибридность взаимодействия. Именно разномерность позволяет сохранить другость, инаковость каждой из областей культуры и в то же время их единство.

Это не просто взаимопроникновение, взаимовлияние или взаимообогащение наук, но они существуют как единое целое. Трудно отделить эстетику литературы и теорию социальности у Бахтина. Попытки их сопоставить и разделить логически — «рационально», как правило, заканчиваются потерей перспективы чтения бахтинских текстов и подспудной или открытой «критикой» Бахтина с точки зрения несвойственной ему логики. Здесь нет «скрытого значения», — социальность не надо угадывать за рассуждениями об эстетике, где последнее могло бы служить своего рода метафорой, иносказанием. Социальность и эстетическое ви́дение слиты по-другому, — они укоренены в единстве культуры, они формируются и существуют во взаимной ориентации друг на друга и в обращенности друг к другу, они выражаются друг через друга.

Каждое явление оценивается с точки зрения единства мира познания и поступка, которое переводится формой на язык архитектонического единства вокруг человека. Содержание (когнитивный и этический моменты) не отрицается, но переводится на качественно иную плоскость ценностно организованного избытка прямого значения.

Происходит «реструктурирование», изменение глубинных основ социальности. Эстетическое ви́дение проникает в «атомы» социологии, переопределяя ее структуру. Социальность — не понятийная целостность, она не выражается в «прямых» содержательных категориях, это целостность причастно-диалогического единства. Эстетическое и собственно социологическое ви́дение — это грани единого бытия социальности, если в основе его лежит «единый и единственный мир поступка», событие бытия.

Последнее единство социологии и эстетики — философия поступка. Бахтин пишет: «Чтобы дать предварительное понятие о возможности такой конкретной архитектоники, мы дадим анализ мира эстетического ви́дения — мира искусства, который своей конкретностью и проникнутостью эмоционально-волевым тоном… ближе к единому и единственному миру поступка. Он и поможет нам подойти к пониманию архитектонического строения действительного мира-события… Единство мира эстетического видения не

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
46 47

есть смысловое-систематическое, но конкретно-архитектоническое единство, он расположен вокруг конкретного ценностного центра, который и мыслится, и видится, и любится»²². Обращение к эстетике выводит к философскому ви́дению, к задаче «создать теорию интуитивной философии на основе теории искусства» (ПСМФ, с.32). И социология, и эстетика укоренены в единой философии, и это является прочным фундаментом, на котором может строиться социология текста. Не логическая упорядоченность, не предметно-содержательная сторона бытия, не вперед направленная заданность бытия, и не самоценность и «самозаконность» формы, а соединение данности и заданности, прямой содержательности и эстетической вненаходимости, отношения их «взаимной неслучайности» определяют природу целого.

Язык эстетического и социологического ви́дения — это один и тот же язык, где одно выражает себя через другое, отражаясь целиком, все, а не отдельной гранью. Это причастное, а не гибридное единство.

Такой характер избытка прямого значения — причастно-ди алогическое единство — определяет и характер социальной связи, структуру слова и субъективности. Причастность — это форма взаимодействия Я и Другого, где Другость раскрывается во всей своей полноте, востребуется, «приемлется, обымается, закрепляется, любится»²³. Конечно, это не этический, а когнитивный принцип обращения к Другому. Если избыток прямого значения стал важнейшей социологической категорией, важно выразить его причастный характер в социологии.

В данной статье очерчен лишь некоторый, далеко не исчерпывающий контекст обращения к Бахтину в социологии. Интерпретивистская социология только рождается в России, методы ее неопределенны, и тем интереснее то методологическое своеобразие, которое она может приобрести по сравнению с западной. Идеи, предложенные Бахтиным, в этом смысле представляют безусловный интерес, так как, при всей их универсальности, Бахтин все же был русским философом. При всей многочисленности, продуктивности и разнообразии, — может быть, излишних, — работ о Бахтине, в том числе социологических, на Западе, ядро его философии часто остается невостребованным. Философская логика Бахтина часто не транспонируется в социологическую плоскость. Между тем, при всей сложности такого подхода, развитие интерпретивистской социологии на основе бахтинской философской па
радигмы, на наш взгляд, крайне продуктивно.

Мы рассмотрели лишь некоторые теории слова, субъектив ности и социального взаимодействия, характерные для западной социологии. Очевидно, что возможна не только интерпретация Бахтина изнутри методологических предпосылок современной западной социологии, что характерно для многих западных исследований, но и наоборот — рассмотрение последней в терминах Бахтина, хотя более продуктивно, на наш взгляд, найти точку пересечения, которая позволила бы сохранить методологическое равенство рассматриваемых теорий, возможно, даже их «внутреннюю нужду» — своего рода раскрытие внутреннего потенциала в точке их взаимодействия.

Очень трудно дать однозначную оценку обращению к понятию художественной формы в «постсовременной» традиции и с точки зрения Бахтина, во-первых, потому что эта традиция разнородна, а, во-вторых, само обращение к категории формы и тем более превращение ее в одну из центральных категорий современной социологии делает эти теории более сложными, и нюансы как направление наращивания смысла оказываются весьма существен ными. Само обращение к художественной форме, если она признается как сфера социального взаимодействия и формирования субъективности, уже влечет за собой диалогические обертоны.

Диалогические обертоны пронизывают современную западную социологию, они звучат сильнее, отчетливее — и глуше, когда усиливается тенденция монологизма. Вся современная социология конституирует себя между диалогом и монологом как двумя пределами познания, и обнаруживается удивительное разнообра зие конфигураций их пересечения. В то же время становится особенно очевидным своеобразие и когнитивная продуктивность бахтинской интерпретации диалога как событийной встречи голосов-мировоззрений. Вывести социологию из чисто содержательной плоскости и ввести формальный момент в причастном единстве с содержанием, которое включает в себя и познавательный момент и событийность поступка, в причастном единстве, стянутом вокруг человека, — такой может быть социология текста Бахтина.

¹Бахтин М.М. 1961 год. Записки // Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5. М., 1996, с.344.

²Там же (комментарии к тексту), с.661.

³Бахтин М.М. К философским основам гуманитарных наук /

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 4
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 4
48

/ Там же, с.8.

⁴Там же, с.7.

⁵Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с.10.

⁶Там же.

⁷Например: Glazener N. Dialogic Subversion: Bakhtin, the Novel and Gertrude Stein // Bakhtin and Cultural Theory, Ken Hirschkop, ed., Manchester University Press, 1989; Stam R. Subversive Pleasures. Bakhtin, Cultural Criticism and Film. Baltimore, London: Johns Hopkins UP, 1989, и многие другие работы.

⁸Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с.362.

⁹Там же, с.370.

¹⁰Бахтин М.М. 1961 год. Записки…, с.344.

¹¹Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979, с.213.

¹²Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965, с.10.

¹³Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Работы 1920х годов. Киев, 1994, с.118.

¹⁴Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М.М. Работы 1920-х годов…, с.262.

¹⁵Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельнос ти…, с.312. Далее страницы указываются в тексте в скобках.

¹⁶Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве…, с.281. Далее отсылки к этой работе даются в тексте с указанием аббревиатуры ПСМФ.

¹⁷Hirshkop K., Introduction // Bakhtin and Cultural Theory…, с.23.

¹⁸Stam R. Subversive Pleasures. Bakhtin, Cultural Criticism and Film…, p.165.

¹⁹Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5…, с.71.

²⁰Там же, с.346.

²¹См, напр.: Spivak G.C. In Other Worlds. New York: Methuen, 1987; The Post-Colonial Critic. London: Routledge, 1990.

²²Бахтин М.М. К философии поступка // Бахтин М.М. Работы 20-х годов…, с.57.

²³Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5…, с.306.

Манчестер

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
З.З.Каримова
К вопросу о социологической интерпретации Бахтина