-10-

смертный народъ …и я молился : Ты еси Богъ, да не будутъ мiру бози иніи развѣ Тебе, ибо Ты еси единъ Богъ, творяй чудеса.

И въ этомъ настроеніи мы встрѣтили и „пріяли" войну, помещая ее въ благодушныя рамки утопическаго, „прогрессивнаго" гуманизма. Человеконенавистничество и братоубійство было воспринято подъ знакомъ „наибольшаго счастья наибольшаго числа людей и загадочная противорѣчивость заданія — цѣною тысячъ убийствъ и тысячъ смертей покупать и обезпечивать другiя тысячи жизней — прикрывалась гипнотизирующими словами о томъ, что это — послѣдняя война, война за миръ, за „всеобщее разоружение, внутреннее преодолѣніе — самоисчерпаніе воинственности.

Острота моральнаго надрыва --- чрезъ который долженъ пройти всякій, поднимающій мечъ, — смягчалась перенесеніемъ паѳоса въ плоскость формальнаго долга — передъ родиной и единоплеменниками, передъ благомъ человѣчества и цивилизаціей. И верилось, что „крестъ и мечъ — одно", что за обнаженіем [темныхъ ? — в оригинале слово неразборчиво. Редактор Библиотеки] стихій человѣческой жизни магически наступитъ ихъ просветленіе. и послѣ войны настанетъ блаженная пора „вѣчнаго мира"… Люди сами сдѣлаютъ себя настолько совершенными, чтобы было возможно перековать мечи на орала. И за эту [куцую?] мечту люди радостно шли — убивать и умирать …

Во имя ея звучали восторженные гимны „великодушной и милосердной революціи" четыре года тому назадъ. И когда изъ-подъ знакомаго по легендѣ и дорогого по преданію „безкровнаго" [? — неразборчиво] стали нагло вычерчиваться среди угарно-черныхъ и блуждающихъ клубовъ разгоравшейся катострофы бѣсовскія черты нарастающего развала, когда подъ розовѣющей дымкою воочію [? — неразборчиво] хаось шевелиться" — недоумѣвающая мысль заговорила о какихъ-то ошибкахъ и просчетахъ, о преждевременности, объ [? — неразборчиво], о смутности идеи, о невѣжествѣ массъ, не теряя вѣры в то, что исправленіе легко и возможно. И словно ради самозащиты конвергировала свои взоры на житейскихъ дрязгахъ, на всевозможныхъ кризисахъ, отъ продовольственнаго до бумажнаго, лишь бы не увидѣть всеобъемлющаго ужаснаго срыва въ бездонность, срыва души и тѣла.

Туда, гдѣ смертей и болѣзней
Лихая прошла колея -
Исчезни въ пространство, исчезни.
Россія, Россія моя …

-11-

И Россія исчезла… Исчезла не только русская „государственность", не только наслѣдственный бытъ, — распалось національное единство, распались всѣ соціальныя скрепь, и въ сознаніи произошло, какъ древле у Вавилонской башни, смѣшение языковъ. Въ стремнины историческаго водоворота вовлечено все то, чѣмъ Россія становилась вѣками, все то, чѣмъ Она была, когда мы впервые начинали Ее любить, хотя и „странною любовью.’"

И вглядываясь въ подернутыя мудрою усмѣшкою уста «замолкшаго русскаго сфинкса,» мы вдругъ, неожиданно для себя самихъ, прозрѣваемъ омерзительный образъ „чудища обла, озорна стозѣвна и лаяй" и, — что всего ужаснѣе, — узнаемъ въ нёмъ сгущеніе нашихъ собственныхъ, старинныхъ, прадѣдовскихъ упованій. И чѣмъ дальше смотримся мы въ страшную загадку, тѣм ярче чувствуемъ. что и надъ нашей душою эти старыя грезы не потеряли еще власти, что и мы еще вѣримъ, хотимъ вѣрить въ „благополучный исходъ", въ „естественное теченіе вещей," въ созидательную мощь высокихъ идеаловъ.

Въ великомъ катаклизмѣ разверзлись всѣ трещины и щели, первозданыя породы вынесены на поверхность, глубины обнажились… Мы ощутили раздвоенность русской національной стихіи… И узрѣли Россію стоящей

у перепутнаго креста,
ни Звѣря скиптръ нести не смѣя,
ни иго легкое Христа.

И мы увидѣли, что любимъ Россію именно за эту ея двухликость, за ея безкрайность, въ которой сочетаются двѣ бездны -вверху и внизу. И атавистически зачарованные напряженіемъ ярыхъ силъ, стихійнымъ размахомъ, мы снова грезимъ о силѣ и славѣ, … силѣ и славе человѣческихъ.

И въ томъ — правда, что „исчезнувшая" Россія сильнѣе и пророчественнѣе стоящаго и устоявшаго Запада. Но эта правда отрицанія не выкупаетъ возможной лживости утвержденія. Какъ разъ обратное розовому оптимизму автора „Теодицеи": всъ правы въ томъ, что утверждаютъ, и ошибаются лишь въ отрицаніяхъ — такъ говорить могъ лишь тотъ, кто вѣрилъ въ свое всемогущество, въ свою прирожденную благость, для кого зло-ошибка, а не грѣхъ. Конечно, революціи никто не „дѣлалъ," и никто въ ней, въ ея ужасѣ, въ ея горѣ не виноватъ. Она сдѣлалась сама, родилась неотразимо, какъ итогъ всего предшествующаго русскаго историческаго процесса. Въ революціи все неотвратимо, все запечат-

-12-

лѣно знаменіемъ Рока. Но изъ чего выросла она : изъ благихъ ли, священныхъ, вѣчныхъ, святыхъ стихій нашего народа, изъ его „идеи," изъ того, „что о немъ Богъ думалъ въ вѣчности", или изъ духовной лжи, искривленности, положенной въ основу нашего историческаго существованія волею человѣческой ? … .

Прошлое мы поймемъ, и станемъ достойны будущаго, только тогда, когда оно станетъ для насъ не сладостной надеждой, а долгомъ, когда упованія переродятся въ жажду подвига, когда сгущенная, почти апокалиптическая атмосфера нашихъ дней прольетъ въ нашу душу струи подлиннаго религіознаго паѳоса, «страха Божія», — когда за коллизіями конечной воли человѣческой со слѣпыми fata „великаго Безликаго Ничто" мьг постигнемъ христіанскую трагичность внутренняго раздвоенія: я дѣлаю не то доброе, что хочу, но то злое, чего не хочу… Когда поймемъ, что лишь

у Творца Владыки
вѣчное забвенье
всѣхъ земныхъ страданій…

Рѣчь идетъ не о „покаяніи," Каялись въ Россіи много, очень много, слишкомъ даже много и обильно. И покаяніе успѣло настолько стать привычнымъ, чтобы сдѣлаться позой, каррикатурой, превратиться въ горделивое самоуничиженіе, въ эту самую изысканную и утонченную форму прелести духовной. Не тяжелымъ подвигомъ благодатнаго перерожденія, а стилизованнымъ настроеніемъ стало для насъ подсчитываніе и всенародное испо-вѣдываніе своихъ, — а за одно и чужихъ, — грѣховъ; а добрыя дела, достойныя покаянія, замѣнялись перенапряженіемъ самобичующаго и самообличающаго голоса. — Не о счетѣ грѣховъ идетъ теперь рѣчь, а о томъ, чтобы ужаснуться передъ лицомъ происходящаго, почувствовать всю двоящуюся загадочность бытія, прозрѣть реальность зла и искушеній …

„Представь, что это ты самъ возводишь зданіе судьбы человѣческой съ цѣлью въ финалѣ осчастливить людей, дать имъ, наконецъ, миръ и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вотъ того самаго ребеночка, бившаго себя кулаченкомъ въ грудь, и на неотмщенныхъ слезахъ его основать это зданіе, — согласился ли бы ты быть архитекторомъ на этихъ условіяхъ?" Такъ спрашивалъ самого себя Достоевскій и содрогался въ мукахъ, не понимая, не принимая жестокаго міра …