Эпоха веры.

В. В. Гипиусу.

Но мы забыли, Господи, забыли —

Слагать Тебе наш огненный псалтырь. . .

__________

Трава в степи бурлива и смутна

…………………………………………………

Трава в степи, — как рожь,— заколосится!...

Вл. Нелединский.

Есть страшные времена, ужасные эпохи, как апокалипсические видения, времена великих сбываний Тайны, страшные и благословенные, когда, в каком-то общем, таинственном порыве — целые поколения тянутся, возносятся к великим тайнам неба, или когда небеса, таинственною сущностью своею нависают, снижаются, подобно огромным крыльям, над землею. Человеческое и Божеское внезапно сближается, становясь друг перед другом в новом откровении, в новом постигании. Бог— в нас, мы — в Боге, но только в мгновение величайших напряжений духа, мы реально постигаем это. Дело не в терминологии, но если определять каким нибудь названием такие эпохи вдохновения, то иного термина, как романтизм не найти, сводя в это слово не всевозможные виды творческого проявления романтическаго века, а имея в виду самую сущность переживаний и вдохновений, которые господствовали в «элохи веры», Романтизм — Боготомление. Даже не Боготомление, потому что в Боге всегда томимся, даже когда в безумном кощунстве Его отрицаем, и изгоняем, — а Богоявление, и Богопостигание, — одновременно. Хаос и озарение. В Ветхом Завете Бог являлся, глаголал в пророках, и только после своего глагола в Сыне, после раскрытия великой Тайны слияния Бога и человека в бесконечной действенности абсолютной личности, когда впервые и раз навсегда Воля Богоявления и Воля Богопостижения соединились в Христе, — Волеблагодати - Любви, в равных силах противопоставления, — дан был человеку, по Благодати, в сошествии огненных языков, дар Богопостигания в Духе Святом. Ветхий Завет пророчествовал в Богоявлении, не постигая, лишь изрекая Волю, или же в жгучих томлениях предрекал грядущую радость, прозрение во Христе. Один символ ветхозаветнаго пророчества — Синай, знамение воли Отца. Ветхий завет— закон самораскрытия Отца: «Аз есмь Господь Бог твой». Другой — неистовая псалмодия Давида, то слепая, почти что бессловесная, больше перезванивающая в неистовых, хвалебных тимпанах, то жгуче оплакивающая свое бессилие и греховное ничтожество. Ветхий Завет содрогался о Боге, оплакивал себя, но не постигал. Христос, в действенном воплощении и Страстях, установил безграничную возможность человеческого волевого подвига, искуса и лишь сошествием Св. Духа, огнем, который Он низвел на землю, этот подвиг, утвердился как религия, на неодолеваемом камне Христовой Церкви. Лишь после воплощения, в сошествии Св. Духа раскрыта была, в установлении Церкви, тайна постигания Бога, не как Воли, а как Благодати Божией, в неистощимых дарах Св. Духа, самоистекающих, источаемых помимо Слова-Воли, почивающих на главах великих избранников лона церковнаго.

Мы все глухие, слепые и безумные, презревшие все, врасплох застигнутые великим ужасом Сил Богоявления, лежащие в страхе среди кровей, гибели и дыма — обеспамятели, забыли дивный дар Богопостигания, данный нам по благодати. Мы смотрим — и не видим, слушаем — и не слышим, или просто закрыли глаза и заткнули уши, а между тем творится великое чудо - Богоявление и нам дано в сверканиях великого озарение постигать его.

Однако, преодолевая общую слепоту и глухоту, властно раскрывается ее исключительность, избранность эпохи наших дней. После долгих скитаний и отрицаний, человечество, в поколениях современности, вошло в новую полосу романтизма и -следовательно, в полосу религиозности. Этого отрицать нельзя, ибо сами события свидетельствуют. Не культура, как совокупность привычек и человеческой способности к абстракции, подчиненной всегда очередной логической дисциплине, определяет течение событий и фактов в стройные системы мировоззрения; сами события, в их непрестанном сбывании, заставляют, волею собственнаго свершения, воспринимать их, вживаться в них под знаком различных психологических и логических аспектов, составляя этим таинственное чередование эпох. Наша эпоха — эпоха великих религиозных откровений, и как всякая эпоха вдохновения и раскрытия — протекает в учащенной смене событий. Это ее особенность. Всякое событие, как определенный узел свершений, становится самодовлеющим. Первосущная преемственность событий, развертывание, выявление их во времени и пространстве, логическое вытекание друг из друга, к которым все издавна приучены историческим материализмом, окончательно нарушены. Напрасно традиции логики еще пытаются удерживать все течение событий в своем стройном русле, — непосредственное ощущение этии чувством законности больше не сковано. Жизнь воспринимается в моменте времени, в коллизии сил, как непрестанные волевые отсечки, как завязки и развязки неисчислимого ряда трагических построений. Каждое явление воспринимается в своем существе, как таковое, без сознания причинности в прошлом, без логическаго вывода последствий в будущем. Прошлое становится уделом памяти: будущее — только прозрения и творчества. С обеих сторон каждого события— бездна. Каждое событие - это волевой акт в моменте. Такая концепция восприетия жизни, в плане Волеявления и Волеподчинения, есть концепция трагического, религиозного мировоззрение, ибо внутренняя сущность трагическаго состроения и заключается в предопределенном сбывании всех предуказанных путей человеческих, водимых свыше. И пути эти, либо обрываются здесь на земле, в трагических, непостигаемых катастрофах, либо таинственно и незримо возносятся в небо, в продолжении нездешняго мира. Эти события — скрещение путей, не могут быть выводимы друг из друга. Их можно молитвенно заклинать или в озарении предвидеть. Трагическое восприятие отождествляется с приятием религиозным, ибо трагедия есть действенно-волевая проекция религиозного принципа. Всякая трагическая концепция выявляется как самодовлеющее данное, завязка которого всегда тайна. — нам лишь дана возможность анализа, возможность разложения сил, сострояющих данную коллизию, подчиняющихся, следовательно не закону логических построений причинности и вызода, а законам мировой психомеханики. Подобное чувство жизни утверждается способностью внедрения, проникновения в сущность всего видимаго, слышимого осязаемого, совершающагося и переживаемого, которую она безгранично открывает. Существо мира познается до последних крайностей слияния, до сокровеннейшого пронизывания, до вкушения, до прозорливости, ибо прозорливость только там, где от события к событию — простерта бездна.

Неисчислимые нити причинности и преемственности, раскинутые посвсюду самонадеянным человеческим рационализмом, долженствовавшим победить Тайну, и установить все законы сбывания, внезапно ослабли и оборвались. Человечество, ослабевшее и одряблевшее в долгом самогипнозе призрачнаго всемогущества мысли, в безумной гордыне, утеряло свой „дар божественных. видений", великий дар пророчества и прозорливости — дар Богопостигания, дар свободы, т. к. в Богопостигании вечно разрешается проблема свободной воли. Это ли не оскудение ? …

Если судить с точки зрения чистоты вида восприятие — религиозное восприетие жизни есть наиболее чистый вид жизнеощущения, т. к. оно основано на Волеявлении и Волеподчинении, а жизнь есть непрестанное Самовыевление Ипостаси Перваго Дня. Утверждая событие, трагедию, — пафосом жизни, религиозное приятие жизни должно соответственно утверждать и объект сбывания. Если воля определяется в самодовлеющем моменте, то должна быть, естественно, самодовлеющая духовно-материальная единица ее реализующая в качестве действующаго лица, и та-ковым, в концепции религиознаго приятия мира, является человеческая

л и ч н о с т ь. Личность каждаго в себе, разыгрывает свою трагедию всякого даннаго момента времени, причем интенсивность волевого откровения равно как и качественность духовно-материальной единицы, конечно, во всяком данном случае различны и могут находиться в неисчислимых сочетаниях.. Отсюда, в противовес причинным построениям научнаго материализма и коллективистической идеологии социализма, утвер-ждающие, первый — полную преемственность любого жизненнаго вида и феномена и, вторая — регулирующая человеческое массовое взаимобытие, на основе всеуравнивающих законов борьбы и обмена, - религиозная культура утверждает вдохновенное начало личности. Каждая личность, в отношении другой, являет собою различные озарения и следовательно, имеет различную качественность. Вследствии этого всякая личность неминуемо должна находиться в непрестанном противопоставлении другим личностям, причем, в общем устремлении к одному и тому же, равнодействующая всей совокупности человеческих личностей слагается по аналогии с равнодействующей сил всех единиц материала в построении свода, где каждая единица в процессе преодоление близ лежащих, в зависимости от потении сил заложенной в нее, созидает возносящееся целое, на основе незыблемого самоутверждения. Такое механическое преодоление единиц, конечно, совершенно иного порядка нежели эмоциональное преодоление в законе борьбы за существование. Если совершающееся события являются единствекным критерием жизнеприятия — естественно не может существовать никакого иного метода учитывания и постигания явлений и событий, кроме метода качественного их отбора и установления, ибо метод качественного учета наиболее короткий во времени, и содержит в

себе максимальную возможность исчерпывать до конца все, подвергающееся его приложению. Ведь понятия добродетели и греха, добра и зла — суть различные качественности действия и воли, предполагая, конечно, добрую и злую волю — живыми, реальными существами. Когда события устанавливаются вне системы причинности и следствия, то природа каждого явления, его качество, сами устанавлизаются легко и реально. Добро и зло делаются существами реальными, вдохнозляощими всякое действие, всякую волю, отображающимися в каждом событии. Что же касается интенсивности восприятия всякого события, то оно, при фиксации явления лишь в данных коротких отрезках времени или моментах, определяется напряженностью волевого начала, заложенного в момент осуществления. Чем интенсивнее воля события, тем время преодолевается в больших степенях, до полного исчезновения, до полного пронизывания волевой сущностью, как в музыке. Религиозное познание жизни есть приятие музыкальное, т. к. только музыка, подобно нашему психическому току, способна до конца заменять собою время. Познание слухом—самое пристальное из всех человеческих возможностей познания, самое религиозное, т. к. оно одновременно наиболее интуитивно — абстрактное и вместе с тем наиболее действенно-реальное, ибо преодолевает время в звучании, сочетая великую тайну вдохновения с тайной математической законности. Только музыка, подобно психическим переживаниям величайшего напряжения, способна раздвинуть любой момент времени, способна остановить время, подчинить его течение какому нибудь одному психическому состоянию.

Таким образом, концепция религиозного мировоззрения допускает, как наиболее чистые, совершенные виды познания мира — трагедию и музыку. Недаром в античности и то, и другое было так тесно связано между собой; недаром стихи Бнблии — от начала до конца пророческие песни; недаром греческие философемы выражались стихами. Музыка, в данном случае, принимается во всей широте понятия — как звучание, песенность, музыкальное мышление, т. е. мышление интуитивно—реальное. Только в ритме, в биении, в трепете, улавливается, утверждается бесконечная смена Волеявления, только в них мы заражаемся и дрожим тем содроганием, в котором непрестанно находится Вселенная. Разве ритм, конечно существующий и в искусствах пространственных, пластических, не есть в сущности, зафиксированные в моменте времени, в творческом прозрении неумолкаемые «волны вещества», невидимая для наших слепых глаз трепетность материи? Поэтому в литературе наше время — есть время песенного, музыкального начала и начала трагического, когда музыка слова завораживает, останавливает время, либо когда трагические коллизии фиксируют в моменте времени предопределенные встречи неисповедимых путей жизни, выявляют схватки сверхчеловеческой воли. Иных форм литературы, современный тонус жизни и психическая настроенность не выносят . Теперь, в эпоху романтического вдохновения, кажется уродливой, ненужной и бесконечно длинной —беллетристика, пустословные повествования и романы с «психологическим анализом». Утверждая в трагическом приятии жизни наиболее чистый вид миропостигания, романтическая культура, в своей проекции на искусство, последовательно утверждает чистоту вида творчества, как основной критерий качественности. Все, что действует за пределом сущности данного волевого содержания, в проэкции искусства является продуктом не чистого вида творчества. Всякий продукт творчесва. смешанного типа бесконечно теряет в своей первосущной значительности и силе. Поэтому, требуя от выявлений искусства- наивысшего напряжения, наивысшего вдохновения в постижеии мира — современная идеология искусства требует самоопределения каждой его отрасли, каждого вида искусства до полнейшей исключительности, в применении доступных ему средств воплощения. Идея синтеза в искусстве, конечно находится в полном противоречии с подобным утверждением.

Не будучи соединены в одно совместное синтетическое деиствие, в виду строгой разграниченности средств выражения все отрасли искусства современной эстетической идеологии могут находить себе равнодействующую в основных законах психомеханики, в законах равновесия, тяготения, симметрии, золотого сечения, которым они в одинаковой степени подчинены. В этом плане мышиления вращаются в настоящее время все эстетические попытки футуризма (под термином «футуризм» подразумеваются все ищущие течения искусства современности, богатые новыми техническими рессурсами, сильные своей пытливостью, но скудные вдохновенным озарением).

В силу такой идеологии, музыка только преодолевает время, фиксируя его собой в своем течении, подобно течению психическому, раскрываясь либо в процессе простого выявления (в форме прелюдии), либо в процессе противопоставления (в форме сонаты), либо наконец, в процессе исчерпания (в форме фуги). Из всех трех процессов, процесс исчерпания — процесс фуги, наиболее, так сказать, музыкальный, ибо он протекает в поступательном движении. Отсюда следует, что вообще всякое полифоническое (горизонтальное) музыкальное сложение, с точкизрения чистоты процесса преодоления времени, чище и потому интенсивнее, нежели сложение вертикальное, гармоническое, определяющее по большей части музыку статическую, чаще всего рефлекторно-иллюстративную; поэтому психическая интексивность фуги несравнима с интенсивностью любой программной музыки. Все церковное пение эпохи расцвета было построено именно на принципе полифоническом. Знаменный распев явяяет собой один из удивительнейших образцов горизонтальнаго сложения, совершенного в своих аскетических рессурсах одноголосия, где подвижность голоса доведена до высшей степени психологической гибкости. Современная музыка, находится на порогах нового расцвета интонационнаго начала, диатоническагого, ладового сложения накануне нового утверждения песенной стихии, музыкального дыхания как основного начала музыкальнаго творчества.

Творчество слова чистого вида (поэзия), преодолевая время, раскрывается в двойственном значении: в моментных фокусах смысла, фиксирующих логические акценты, и в течении звуковой преемственности, составляющей звуковую, фонетическую основу стиха. Различные степени совершенства их контрапункта и дают то или иное качество поззии. Поскольку музыка осуществляет собою начало предикатное (субект подразумевазтся непрестанно в авторе, вынесенным за пределы композиции) постольку поззия, выявляясь наполовину в логическом строе слов-понятий, осуществляет начало субектное. Поэтому звуко-смысловая сила поэтическаго произведение всегда находится в зависимости от степени субектности стихотворной фактуры, т. к. логическая сторона стихотворения выявяется в прерывистых, моментных логических фокусах, а понятие субекта всегда моментнее, нежели понятие предиката, таящее в себе непременно некоторую временную протяженность. (Самое длинное по количеству слогов слово-субект всегда воспринимается в более короткий промежуток времени, нежели самое краткое слово-предикат).

Кажущаяся на первый взгляд тяжелой и непонятной нагроможденность слов в современной футуристической поэзии (особенно у Маяковского) стремящейся к наибольшей интенсивности в каждый момент звучания — объясняется превалированием субектнаго начала над началом предикатным, которым так злоупотребляла эпоха символистов. И в этом залог всей правды футуристической поэзии, т. к. только при сведении логического начала в стихах до положительной моментности, можно достигнуть наивернейшаго контрапункта с началом музыкального течения. В рассказе, прозаическом изложении — слово перестает быть звуко-смыслом н становится простым понятием, поэтому проза, роман, бытописание, вообще риторика - являются упадочной формой литературы. Романтизм всегда пел и будет петь в стихах; вдохновенные эпохи всегда воплощались и будут воплощаться в удивительной форме трагедии — в искусстве запечатлевать таинственные бесконечно-разные сочетания души и воли людей, непонятные скрещения путей человеческих, определяемых нездешней волей.

Наряду с песенным и трагическим началом, искусство современной эпохи мощно выдвигает еще два направления художественного развития: живопись и зодчество, опять таки в наиболее чистом виде их выявления. Современная живопись- на пути к безграничным возможностям грандиозных фресковых и мозаичных концепций. Зодчество стремится к монументальности. Дар сочетания величайшей интенсивности вдохновения и религиозного фанатизма с мудростью и законностью-мастерства, свойственные Византии и отчасти Западному средневековью вновь как-будто обретаются. Пока что, правда, слишком теоретически, иногда нелепо-нарочито, без подлинного вдохновения. Исходя из требования максимальной зкспрессии и стремления к выявлению внутренней сущности всего видимого, живопись современной эпохи не могла не попасть на пути и основы фресковой живописи, мощной именно своей удивительной внутренней потенцией заполнения плоскости, преображающей до конца материал своею духовною сущностью. В искусстве византийском, византийско-римском, и в русском иконописьме — расцвет живописи протекал под знаком церковной сюжетности. И это понятно; именно в иконе, более чем в каком другом

изображении, начало материальное, должно быть изнутри, без остатка пронизано святостью духа. Современный футуризм пытается пока что в искусстве светском, в искусстве пестроты и грубости повседневности, утвердить прежнюю непосредственность восприети. Скудный духом, он тем не менее достиг значительных вершин мастерства, утвердив исключительность основных красок, поставив наново проблемы плоскости, перспективы, временного начала в живописи, ритма и, наконец, выработав технику заполнения любых по величине плоскостей и пространств. Пока современность только в предчувствии, но как только настанет подлинное духовное вдохновение — живопись будет готова, в новом расцвете, начать эпоху религиозного творчества. Современные технические данные и теоретические стремления сделают ее вполне подготовленной к этой новой полосе бытия.

Тоже и с зодчеством. Расцвет архитектурнаго принципа предопределяется духовною потребностью утверждения, закрепления в монументальных концепциях, верований и культурных идеалов эпохи. Более чем какой иной вид искусства — архитектура отстаивает человечество перед временем, местом и материалом, видимо и реально возносит его. Первой и конечной формой архитектуры и, так сказать, наиболее присущей ей есть форма храма. Храм — кроме символа божественной славы, представляет собою также памятник религиозной формы эпохи. Есть эпохи, когда прикладное зодчество окончательно вытесняет зодчество романтическое. В такие эпохи утрачивается умение строить храмы и воздвигать памятники. Храмы становятся большими сборными помещениями, памятники — сочетаниями увеличенных фигур. Монолитность, единство концепции, законченость, составляющие сущность утверждающего начала архитектуры, отсутствуют, уступая место суетливым стилям, либо построениям незамыкающим, неуравновешивающим в себе пространство и материал.

Современная архитектура, наряду с железобетонным прикладничеством вновь возродила идею об архитектуре романтической. Вновь явилась жажда утверждать и возносить, пока в рабских формах подражания, прежним вдохновенным образцам. Важно это первое стремление, потому что сама эпоха, рано или поздно, отобразит себя в новых формах храмов и памятников, ибо теперь есть что замаливать, есть чему воздвигать памятники, есть, что нужно утверждать. Эти подготовления к грядущим возможностям весьма показательны.

Выравнивание течений и направлений искусства различных стран и народов в общую, среднюю художественную идеологию данной эпохи (при сохраненении, конечно, господства зарождающего центра) - явление общеисторическое. Однако единовременное подчинение всей Европы идеологии „футуризма" тем не менее знаменательно. Оно показывает, что футуризм есть течение, вызванное органическими запросами, таящимися в самом естестве искусства, что оно есть течение, направляющее технику и теорию всех стремлений художественного творчества, застывших долгое время в одних и тех же достижениях, приемах и нормах - к новым возможностям.

Однако, для создания эпохи подлинного расцвета искусства. этого мало; может быть русское искусство призвано возместить недостающее, осенить все заготовленное богатство технических возможностей и теоретических завоеваний — своей духовной сущностью безмерно обогатившейся опытом своих страстей и великого искуса.

Дикое, первобытное чувство жизни всегда интенсивнее, ярче, а главное, реальнее, нежели ощущение жизни, прошедшее сквозь ослабляющую сферу рационализирующей культуры. Теперь, когда есть неутолимая жажда ярких чувств, совершенно естественно стремление понять жизнь, соединиться с нею в самых сильных, ярых ее проявлениях. Лермонтов это гениально выразил в „Мцыри", где человек соединяется с природой, до конца ее вбирает в себя, вкушает не в идиллии и пасторали, а в религиозном прозрении („кругом меня цвел Божий сад"), в неистовых, стихийных ее проявлениях, когда человек может ловить рукою молнию, ползать и прятаться змеей, сплетаться в хищном единоборстве с барсом… Для Мцыри природа была всею жизнью. Другого он ничего не видел. Вот такое же стремление к первичному соединению со всем мирсм чувствуется теперь во всех проявлениях искусства. Этим стремлением обясняется современный варварский „скифский" эстетиз, возвращение к примитиву, к первично-ясному познанию. Кому дано слиться с миром в разливе его диких сил — тому легче достается раскрытие сокровеннейшей, первозданной его тайны уаидеть мир, как цветущий „Божий сад", постигнуть тайну Божию в вещах".

Неудивительно. что все крайние течения искусства немедленно стали на сторону крайней революции. Большевизм, в своей стихии — явление глубоко народное, и современное искусство, близкое в своих эстетических верованиях крайней интенсивности, к бессознательному народному эстетизму, конечно, не могло не почувствовать себя втянутым вместе со всею человеческой массой в общий головокружительный вихрь.

Есть еще одна отрасль человеческой духовной жизни, которая даже сильнее всех остальных загорается в эпохи озарения и вдохновения: это богословская мысль. И здесь расцвет определяется чистотой вида мышления, ибо богословско-догматическое мышление, для наибольшей интенсивности своего творчества, должно строго отграничиться, с одной стороны от философской вольности, вседозволенности и отвлеченности и, с другой стороны, от ложной канонической категоричности, имеющей иногда корни в ограниченном уставничестве и предрассудстве, иногда же в безсознательно-эстетическом чувстве Церкви.

Творческое богословское мышление должно являть собою равнодействующую неисчерпаемого вдохновения и строгой нерушимости догмата, ибо религия есть реальная, всеразрешающая форма человеческого озарения и мышления. Православное богословие, долгое время недежно покоившееся в непреклонности и понятости своего канонического учения (ибо все пути мистического постигания и мышления интеллигенции шли мимо Церкви) и может быть миновавшее благодаря этому лжедейственного вдохновения власти и силы католичества, накопило в своем существые неоценимые дары откровения и мудрости, перед кото-рыми все достижения „культурного сознания" в смысле интуитивной философи — „европейские культурные изделия из азиатского сырья" — являются, лишенными благодати рациональными схемами и безжизненными построениями. Теперь же, мучительно прео­долевая опороченные ощущения и касания религии в формах чувственного эстетизма, устанавливается истинное, целомудренное чувство Мистики и Церковности. Кроме того, все внутреннее догматическое и каноническое сложение и учение Церкви. и ее ритуала вновь ожили во всей их первичной истинности и жизненной органичности, во зсех мелочах исключительностн и целостности ее формы.

Все эти различные формы Богопостигания развертыгваются в вихре и смятении великих, стихийных событий Богоявления. Целые поколения, целые эпохи ввергнуты в грозную пучину, дрожат в буре, ветре и смятении от взмахов грозных крыльев хаоса. Но когда усиливается сила хаоса — усиливается и сила Духа Святого, и это мы все, испуганные и оробевшие в прошлых путях безбожного схитания — должны понять. Человечество жило вяло, дрябло, безбожно, растлевая себя в утонченности мистических ощущений и самонадеянности рационализма, но с того мгновение, когда началась эпоха действенных трагических событий, когда над землею и в ее глубинах зашевелился хаос — все люди внезапно разделились на двое, на два стана: на обезумевших, взметенных ужасным вихрем, временно ослепших и оглохших, творящих не по своей воле и на оробевших, испугавшихся, затаившихся до потери способности разумение. Ненавидят и проклинают то, что надо понять и принять ...

Начиная от перваго дня войны, человечество разыгрывает, грандиозную трагедию, трагедию смерти, и ее должно разгадать, должно увидеть истинный лик ее тайны в мгновенных сверканиях озарения. Черной пылью взметаются все оборотни человечекой дикой стихии, коренящейся в предвечном хаосе. Начашись под знаком кровавого знамени великой войны, в которой были схвачены одной волей почти все народы мира, трагедия продолжается теперь в Русской резолюции под знаком красного флага интернационала. Пафос начала и продолжекия - в одном и том же: в ненависти, в страхе и смерти. Революция, идеологически прозозглашенная под обветшавшими лозунгами прошлого столетия, на самом деле протекает в событиях нового романтического порядка. Желая утвердить идеалы нивелирующего коммунизма — русская революция неминуемо приходит к утверждению личности. Дерзнув социализм провозгласить религией, — она небывалой силой утвердила Христианскую Церковь. Начав борьбу во имя славы единого всемирного клича: «Хлеба» - материальных благ, ввергающаго человека в бездну животную — революция подняла, взмела самые страшные проблемы духа. И это понятно: ибо на одном алтаре происходит освящение хлеба и елея. Когда насытятся хлебом — взалкают миропомазание и—тогда поймут... Весь мир, всколыхнувшийся страшной судорогой войны, ныне выбит из прошлого состояния самоуверенности и рыхлого покоя — насторожился в тревоге и ждет. Хочет понять, но пока не понимает. Чувствует смертную тревогу, которая может кончиться, либо катастрофой смерти, либо смениться новым трепетом жизни. И этот трепет уже забился в России; огненная горячка, повышающая весь человеческий строй, когда бесстрашно ставятся на пересмотр и новую оценку все, незыблемые казалось, устои прошлого, когда все лихорадочно начинает вслушиваться в содрогание земли и неба,— уже зарделась. Россие поняла то, что должна будет понять вся Европа, весь мир, — под знаком русского романтизма, русской религиозной культуры. Поняла, что финал ужасной войны, (учитывая все „гуманные" достижения нового международного распорядка) не мог быть таким ничтожным, как его желала видеть, и как его создала Европа. Не было бы русской революции — был бы другой конец, соответствующий своим грандиозным— размахом — размаху небывалой на земле войны. Не могла такая трагедия как трагедия пятилетней войны — не породить духовнаго итога такого же страшнаго, катастрофического, как она сама. Итогом схатки народов всего мира — явилась Русская революция. Европе никогда не отделаться итогом материальным, итогом «мирных договоров» — настоящий, духовный итог войны в России, и теперь это ясно всем.

Процесс революции, такой же кровавый, безумный и нелепый как процесс войны, но итог — вывод в нем поставлен ближе и духовная цель ощутительнее. Может быть даже Русской революции, итогом ее, суждено искупить все слепые, жестокие и самодовольньие действия и поступки, все нераскаянные грехи Европейской войны. Европа после войны чувствует себя в состоянии недоумения, может быть, неосознанного стыда, чувствуя себя без результата, безь венчающаго годы муки и смерти — завершения. Поэтому у победителей нет чувства и уверенности победы, у побежденных нет сознания побежденносчти. Европа хотела раздуть свой принципиальный ло­зунг войны — но оказалось, что она разыгралась без лозунга, протекла лишь в распаленности борьбы, черствая, безжалостная, техническая, бедная духовным началом. Война должна была, тем не менее, поднять свой духовный знак — и он поднят в ее непосредственном продолжении, — в русской революции.

Войны никто не боялся. К ней даже привыкли и приспособились. Революции сразу испугались. И нельзя было не испугаться, потому что за кровавым ужасом убийств и насилий встает загадочный призрак нового разгара, нового духовного содрогания, а это всегда страшно, страшнее материальных, военных лишений и стеснений.

У страха глаза велики. Не только воображаемые фантомы, — вещие видения раскрываются сподобившимся, также в страхе и трепете. Но страх этот мгновенно переходит в покой и блаженство откровения и мудрости. Вся Россия в настоящее время в страхе. Одни, по наущению чужой, нечеловеческой воли, творят ужасное и сами страшатся дел рук своих —(ведь не могут не страшиться!), — другие в страхе перед делами близких своих. Все схвачено и клубится в сдном дымном, удушающем смятении, но за то— все возжено одним и темже огнем, - как в пожаре.

Пусть ужасный костер русской пытки пылает в Москве, застилая черным дымом русские небеса. — Нужно верить, что в этом костре уже воспламенилось новое человеческое, русское вдохновение. Огонь этот ветром революции развеян по всему миру, потому что каждый русский, без различия, возжен от одного костра, в каждом есть хоть искра этого страшного горениы. Надо всем миром вознесено жгучее русское пламя. И правы перед своей родиной одинаково все, горящие на костре и разметанные.по всему миру, изгоняющие и изгнанные, потому что каждый, русский без различия, своею воспламененностью, своею новой трепетностью жизни, заражает ими народы и земли, готовя России ближайшей эпохи небывалую слазу. И не оскудевшими доктринами коллективистических теорий будут определены взаимоотношения на ново прозревших людей в грядущую эпоху, которая определится русским опытом, не на плоской основе нивелирующего коммунизма, они будут зиждиться, а на мощном устое человеческого свода, в котором самоутверждается каждая личность и этим утверждает целое, вдохновенно вознося его в высь наподобие купола, раскинутого над нами.

П. Сувчинский­