На путях. Утверждение евразийцев. Книга 2
Содержание:
Савицкий П. Н. Два мира
Карташев А. В. (предисловие П. Н. Савицкого) Реформа, Реформация и исполнение церкви
Сувчинский П. П. Вечный устой
Сувчинский П. П. Знамения былого (О Лескове)
Сувчинский П. П. Типы творчества (Памяти А.Блока)
Трубецкой Н. С. Религии Индии и христианство
Флоровский Г. В. О патриотизме праведном и греховном
Трубецкой Н. С. Русская проблема
Бицилли П. М. «Восток» и «Запад» в истории Старого света
Савицкий П. Н. Степь и оседлость
П.Н. Савицкий
Два мира
Евразийство заключает в себе зерно стремления к истине общефилософской. Но применительно к евразийству законен и понятен также иной вопрос: вопрос об отношении выработанного круга мыслей к бурно текучему, кипящему потоку современности. В данном повороте евразийство сводится к стремлению осознать и осмыслить совершающийся и совершившийся выход России из рамок современной европейской культуры. В эту краткую формулу укладывается содержание значительной части развертывающегося исторического процесса… В то же время евразийство есть попытка истолковать этот выход с точки зрения исторической философии, которую оно приемлет. Для философии этой зарождение, развитие, умирание культур суть внятные непреложные факты; в восприятии этом судьбы индивидуальной культуры столь же ощутительны и живы, как и судьбы индивидуальной личности, хотя бы, — как общество над личностью, — существовала над отдельными культурами некоторая объединяющая черта… Восприятие это не утверждает всестороннего сходства между судьбами культуры и судьбами личности; не означает приятия "натуралистического" или "органического" взгляда на общество. Смысл этого восприятия, — что оно утверждает действительное быванье
Чтобы понять, в каком смысле на этих страницах говорится "о выходе России из рамок современной европейской культуры", нужно обратиться к русскому прошлому, хотя бы недавнему. В русском XIX веке явственно различимы два обособленных преемства. Одно обнимает занимающуюся в 30–40 годах зарю русского религиозного творчества. Рождаясь из недр некоего древнего духа, с трудом преодолевая покровы окружающей среды, религиозное озарение вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах. Окружающее не властно заглушить лучи. Брезжащий свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева и тех, кто был и есть с ними. Как наследие XIX века, Россия обретает достояние
Скажут, быть может: "два различных направления общественной мысли"; сказав, ошибутся: не два направления, но два разных исторических образования, два раздельных исторических мира! К первопроповедникам христианства, к истокам, начальным моментам великого исторического цикла уводят проникающие Хомякова и Достоевского, Леонтьева и Соловьева пафос и озарение. К поздним временам неверия (эпикурейского или коммунистического безралично), в периоды "просвещения" — достояние убывающих культур — ведут мировоззрения
II.
В судьбах русского XIX века неверие и истина "просвещения" навеяны, преподаны со стороны. Следуя примеру "старших", сладостно стало "не верить"; "старшие" нашептали, что Бога не надобно, а надобна препарированная лягушка и критика просвещенного ума. С обстоятельствами подобной зависимости плохо, казалось бы, согласуется непреложное, на наш взгляд, признание, что уже в древней, допетровской Руси существовала своеобразная ценная культура. Но нужно помнить, что явление русского
1. Примыкание русского интеллигентского сознания к
2. В частности, в смысле экономическом, Россия ввержена в некие стихийные, неожиданные процессы. Коммунистическая революция мыслилась как завершение капитализма; как высшее напряжение
3. В области политической русская революция есть увядание, устранение действенности неуспевшей получить развития русской либералистической идеи. В том виде, какой она являет сейчас, русская революция есть утверждение "деспотизма". "Деспотизм" может сочетаться с любыми техническими формами управления, в том числе с формами "представительства"; отличительно, что при "деспотизме" источником власти выступает милость Незднешняя, а не "милость народная". Царская власть и советская в этом смысле подобны друг другу, хотя бы последняя и опиралась на "милость сатаны". Большевизм означает собою кризис парламентаризма; благодаря волевой упругости большевизма, затруднено, почти невозможно противоборствование ему на путях идеологии "парламентарной". И весьма вероятно, что "деспотизм" большевистский может смениться только "деспотизмом" иным.
Устоявшемуся европейскому быту противостоит разрушение, формирование быта. "Позднему" капитализму противостоит эпоха "первоначального накопления". Парламентскому строю противостоит "деспотизм". Таковы реальные формы, в которых совершается выход России из рамок европейской культуры, ее выпадение из них.
III.
В судьбах русской революции вскрываются и действуют стремления и умыслы, связанные с преемством
История не "дается", но "творится". Чем шире просторы, открывающиеся ныне перед Россией, тем больше ответственность, лежащая на каждом, соучаствующем в русской культуре. Сами по себе изменения объективной обстановки еще не решают вопроса. Наследовать мир надлежит не жребием неустранимой судьбы, но собранным ясным деланием, достоинством души перед Господом; не о наследстве меча и богатства свидетельствуют откровения и слова, но о наследстве вдохновений и водительства, доле пророчицы, ясновидца, зовущих, ведущих мир.
Сколь ни бездушны и сколь ни поверхностны построения Шпенглера, в "синхронистических" таблицах его "Untergang des Abendlandes" заключается доля дознанной правды. Есть нечто, убеждающее в сопоставлении в качестве исходных моментов исторических циклов религиозного творчества греческой "эпохи веры" гомеровских поэм, духовного напряжения первохристианства, богословского творчества
IV.
Имеет важность установить, к чему должен стремиться, чего должен хотеть поборник России как "мира нового".
Не в отрыве от зднешнего обретается достояние; но в сочетании напряженного зднешнего деланья с утверждением мира духовного, в котором деланье это, получая отведенное обширное, важнейшее место — преклоняется, подчиняется целям Вышняго Царства. Только деланьем, экономическим и административным, можно среди испытаний, ниспосланных Господом на Россию, воссоздать и укрепить нарушенный лад жизни, общественной и частной, вспомнить и осуществить слова "о лете Господнем благоприятном". В выборе технических средств, в достижении подобных целей было бы неправильно и вредно сторониться достижений и средств, выработанных опытом Запада. Разрыв исторических плоскостей сказывается не в области техники; он сказывается в области отношения к технике, в области оценки значения деланья экономического и политического. Для мировоззрения, не приемлющего теорий исторического материализма, очевидна возможность существования, при тождественном техническом строе, разных общественных укладов и разных идеологий. Проблема исторических эпох есть проблема идеологическая. И principium individuationis новейшего западноевропейского мира заключается, в наших глазах, не в том развитии, которое получили в нем техника, хозяйство и управление, но в идеологическом значении, приписанном экономике и политике. Это значение сводится к следующему.
1. В области суждений о сущем устанавливается и утверждается, что все существующее в мире человеческом, в том числе и духовные ценности, суть надстройка над базой, экономической или политической. Первый вариант воззрения явственно сказывается в философии экономического материализма; второй, хотя и менее ясно выраженный, заключен в психологии "воинствующего политицизма".
2. В области суждений о должном выставляется положение, что проблема человеческого "счастья" затрагивается и разрешается исключительно в пределах устройства экономического и политического. Этим суждениям поборник России как "мира нового" имеет противопоставить взгляды "подчиненной экономики" и "подчиненного права"
1. Основная посылка философии "подчиненной экономики" и "подчиненного права" гласит, что причины, касающиеся хозяйства и
2. Философия "подчиненной экономики" и "подчиненного права" предполагает признание, что исключительно в области религиозной может быть разрешена — поскольку она вообще разрешима! — проблема человеческого "счастья". Благополучие хозяйственное и государственное есть не более как условие, само по себе бессильное разрешить проблему.
Воспринимая воззрения "благой метафизики" или — что то же — проникаясь взглядами "подчиненной экономики" и "подчиненного права", мы поставляем себя в традицию русского религиозного творчества: действие в хозяйстве и государстве разрешается и освещается озарением религиозным. Религия, призванная в живом единстве питать, преисполняя смыслом, совокупность социального бытия, не может быть мертвенной схемой, вынуждаемой Разумом формулой Богопризнания. Религия есть исповедание догматов; она исполнена чувством их значительности и смысла; она — живое чутье Богооткровения, выделяющее главное от не главного, но твердо держащее все. Религия — это трепет, трепет души перед Господом, трепет почитания перед Символом, Таинством, даже знаком имени Христа. Религия — единство, сопрягающее живых и мертвых, прошлое, настоящее и будущее. В свете религии познается национальность; в нем "святая Русь" ощущается как "предыстория"; религиозное борение XIX века — как начало, осуществляемое во времени трудном; и познается, что напряжением и верою большее дано свершить впереди…
Знамение былого (О Лескове)
Есть пророческие откровения, которые раскрываются в опыте, в искусе, в искупительных или вещих страстях личности; но есть возвестия, которые изрекаются избранными безличного подвига, без действенного превозможения: просто было дано свыше увидеть, понять и открыть новые тайны мира. У таких провидцев нет воли для свершений, но есть острое зрение и тайный слух, которыми они провидят и прослушивают толщу. Таковым является Лесков.
Глубина бытия и сущность вещей ревнивы: нужно быть простым и очень любить, для того, чтобы святые недра черной земли и драгоценные тайны сердца раскрылись и дались. От исполнения духом гордыни, обличения и тревожного безверия гаснут глаза, глохнет слух и откровенные видения и музыка сердца становятся недоступными. Сдвигается скрывающая оболочка — и кора земли и сердца становится черствой, жесткой, непроницаемой для чужих взглядов и чужого слуха.
Много смотрящих на жизнь, наблюдавших, но мало внимающих. Немногие увидели и поняли в жизни то, что раскрыл может быть, самый мудрый русский писатель Лесков. Лесков — не бытописатель вроде Островского, Щедрина, Писемского, Печерского. Его чувство быта не схватывание внешних форм жизни, а подлинное касание самого бытия, самого сердца жизни, бытовой воли, того неисчерпаемого волевого процесса жизни, который дается, бьется и творится во всех и во всем, непрестанно и невидимо.
Быт у Лескова — всегда в проявлении воли, в событии, в подвиге. Прожив свои дни простым смертным, без крупного личного подвига жизни, без пышной биографии, Лесков, как очарованный, сподобился всю жизнь стоять перед чудом человеческого подвига и подвижничества и до конца понял и схватил эту героическую стихию. Недаром Лесков так любил древний Пролог (1) и «прилоги», эти яркие, лаконические, реально—мистические повести о «легендарных характерах», об искусах и победах человеческой воли, так близко сочетающие в прихотливо — чудесных случаях жизни Божеское и человеческое.
Творческий мир Лескова — это нечто среднее между Прологом и былиной. Жизнь каждого, даже самого незаметного, была для Лескова сосредоточенное и значительное житие, причем это не было вдохновенным подходом к действительности изнутри, а редчайшим даром ухватывания, усматривания истинного подвига и славы в тайниках и порослях жизни.
И
как показательно: когда Лесков прикидывается и, увлеченный духом
времени, пишет романы,
т.е. начинает инсценировать, выдумывать искусственно —
тенденциозные построения, не прозревает
жизнь, а создает ее сам — он становится скучным,
резонерствующим, болезненно — натянутым. Конечно,
отдельные эпизоды, характеристики, положения — отдельные,
так сказать, правды —
в его романах замечательны, но тем не менее «Некуда», «На
ножах», «Обойденные» — как
искусственные построения читаются с досадой и
трудом. Точно великий человек, не удержавшись от соблазна,
прельстился на
пустой знак славы мира сего; ведь быть большим писателем во времена
Лескова — это своего рода многословная и неуклюжая
литературная полемика с современной ему реологией. Противопоставить
свое вдохновенное героическое мировоззрение, свою пиитику жизни
рассудительно — ограниченной и вылинявшей риторике 80 —х
годов Лесков,
Все пребывали с заткнутыми ушами, с бельмами вместо глаз, оторванные от земли, но не вознесенные в небо, подобно пыли…
Одним из мудрейших законов религии является поклонение мощам. Поклоняться Богу заповедано не только в небе, но и на земле, в нетленном теле человеческом. Мощи — это тело, останки жизни людей ушедших, отказавшихся от жизни и от тела. От чего они, избранные, ушли — тому остальные, обыкновенные, поклоняются. Как бы замкнутый круг. В образе смертном, человеческом — знамение бессмертия и славы. Сожженная огнем Духа плоть являет исцеление плоти немощной и хилой. Благодать дается сквозь все, даже сквозь почившую плоть…
Истинная мистика, духовная крепость не в бесплотных тенях, призраках, а в реальном веществе, в воплощении жизни. Это забывается в эпохи упадка, в эпохи безликой лжеодухотворенности, бесформенного спиритуализма и всегда ярко и мощно утверждается в стихии народного религиозного творчества и в эпохи веры. Таинственное, небесное и особенное сочетается с самым простым и обыкновенным. Жизнь расцвечивается в самой себе яркими образами, удивительными событиями, преданиями и былинами. Чудо — в быту, в образах действительности. Сказка — это произведение искусства, ее нужно сказывать, исполнять. Былина — это уже мировоззрение, героическое приятие мира, чудесное утверждение сверхличности.
Человеку свойственно искать чудесное. Каждый по своим силам создает вокруг себя свой мир, свой небольшой крут преданий, «небывалых случаев», героических поступков… Этот подвижный, вечно переливающийся житейский романтизм является верным мерителем жизненного пульса. В периоды возбуждений, резких смен, значительных событий биение его учащается; когда затишье — его напряжение спадает. Вместе с потерею чувства здорового реализма жизни эта непрестанная, бессознательная творческая импровизация иссякает и утрачивается. В таком состоянии притупения к жизни, преимущественно, всегда находятся верхние, культурные отслоения, но особенно сильно и болезненно вследствие сложных процессов и причин оказалась окостеневшей и обездушенной русская интеллигенция последнего века и времени. Жалкими и даже греховными звучат еще недавно жалобы об измельчании рода человеческого, о пошлости среды… Живое, преемственное вдохновение жизни было преступно изжито; остались пустота и скука…
Однако есть какое —то глубокое дно, тихий уровень, где хранятся золотые заветы простого, живого и крепкого понимания людей и жизни. Этот уровень расположен под разметанным и распылившимся слоем интеллигенции. Это не народ, но поросль, которая питается от самой черной и тучной земли народной. Это промежуточный слой между верхами и низами. Но все, что взращено этой полосой, подлинно народно, ибо народом принимается и несется, как дивные сказания и былины, как свое. Вот именно этот пласт творческого жизнеприятия и жизнедейства обнажил Лесков.
В людях этой породы течет не оскудевшая горячечная сукровица интеллигенции, а медленная, густая, красно — лиловая кровь нетронутых, целинных поколений. Кто они — сонм различных «легендарных характеров» исторических и неисторических, неизвестных подвижников, чудесных героев: поп Туберозов, Ахилла, Несмертельный Голован, Однодум, Пигмей, Антон —астроном, Павлин, Левша, анахорет Памва, Дед Марой, бесстрашный Лука, печерский Кесарь, всепомогающий доктор Николавра, старец Малафей и отрок Гнезий, поп Юхвим, митрополит Филарет, отец Алексей и без конца Другие, которых Лесков иногда называет, как бы оправдывая, с теплой иронией, «антиками». На самом же деле это герои, и молва, и предания о них — истинный героический народный эпос. Герои Лескова не самодуры Болконские, не чудаки Астровы (2) , а фанатики, изуверы даже, потому что каждое сказание о них — это сказание об их удивительных делах и поступках, это всегда волевое, действенное проявление их личности.
У Лескова почти нет романических повествований. И это понятно: всякий роман, пересказ о романтическом происшествии — всегда заключает в себе эгоистическое, замыкающее весь интерес в определенном кругу частных переживаний Большинство или, по крайней мере, лучшие рассказы Лескова всегда гласят об устремлении воли отдельных героев либо на служение другим, либо на утверждение и незыблемое исповедание своей истины и веры, и особенная сила этих рассказов заключается еще в том, что это повести о действительно бывших людях. Известно, что так именно было, что все это не выдумано.
Кто сомневается в воле к милосердию и деянию русской стихии, пусть вникнет в героический эпос Лескова.
В творчестве Лескова нет свысока придирчивого и болезненно—предвзятого изображения действительности Щедрина, нет описательной риторики и бутафорского героизма Тургенева — в нем открывается глубокая русская воля к подвигу, к простому тайному служению, воля к созиданию яркой и действенной формы жизни — все то, что было забыто и зарушено пылью и сором чужих надстроек по верхнему слою глубокой русской земли.
И
воля эта — ясная и крепкая; она не в мечте, а в яви; для нее
цель всегда близка и отчетлива. В том мире, который раскрывается
Лесковым, небо всегда пребывает на земле; земля — всегда в
значительности, в раскрытии Божьей веси. И какой верой овеяны слова
Лескова, что «у нас не переводились, да и не переведутся
праведные. Их только не замечают, а если стали присматриваться —
они есть»; что «видеть одно дурное — это болезнь
зрения», что нужно «не погублять доброту ума»,
что если просто записывать все известное
Творчество Лескова народно и религиозно. Его народность в напряженной действенности, событийности его повествований; кроме того, Лесков народен по своему изложению, по чисто народному подходу к пониманию слова.
По большей части Лесков любит вести рассказ от первого лица, что дает возможность сообщить тому или другому событию индивидуальную окраску изложения. Для него слово не застывшее понятие, условно установленное, а живая звукосмысловая форма выражения, эластично подчиняющаяся своему содержанию, объекту определения. Словотворчество Лескова неисчерпаемо и не поддается уточнению, ибо изменчивость его стиля целиком зависит в каждом данном случае от всей литературно — выразительной концепции. Несомненно, весь его «жаргон» неподлинный, т.е. все модификации и приспособления слов Лескова — плод гениального стилистического вдохновения; но они подлинны и народны по методу, по верности основного ощущения и подхода, их породивших. В народно — лесковской стилистике слова лепятся и мягки, как воск, послушно принимая отпечатки давящей формы. Чтобы так творить, чтобы получить полную свободу в выборе слов и подчинении их внутреннему существу смысла, чтобы так гениально деформировать слова для получения новых, более выпуклых форм выражения, нужно находиться в самой стихии народного светозрения, в стихии народной, гениально — бессознательной импровизации слова. И никакие подделки под народный акцент писателей —народников, или же ученые и мертвые стилистические построения современных архаизирующих эстетов даже близко не могут быть поставлены в смысле убедительности и правды с гениальным словарем Лескова. Только теперь, в тяжеловесных оборотах и пестро — подвижных словообразованиях Ремизова (4) — Маяковского литературный стиль вновь обретает свои народные и живые законы сложения.
Творчество Лескова религиозно, ибо оно до конца преисполнено реально —чудесным, ибо мораль его не в назидательно—рассудочной абстракции, не в тенденциозной проповеди, а в действии, в опыте и подвиге жизни, за которыми нет места Рассуждению и сомнению. Это бесконечно разная, но неизменно строгая и стройная форма жизни.
Строй жизнеявления Лескова напоминает существо Древней иконы: внутреннее горение схвачено, вобрано в чеканные грани формы… Пустот не может быть, ибо косность Материала и пространство до конца преодолены; все заполнено ритмическим биением одухотворенного вещества; очертания плоти еле сдерживают внутреннее напряжение духа; Дух — разрежает, делает теплящейся оболочку плоти. Разобщить Дух и Плоть невозможно. Они — одно!
Теперь, когда, наконец, заговорили о «фактуре»
прозаического изложения, когда поняли, что в каждом изложении
имеется свой ритмический строй, что проза, подобно поэзии имеет свои
законы
Прийти к Лескову — это значит раскрыть жизнь в ее героическом пафосе, увидеть в каждом ее событии и образе живое, реальное откровение; это значит утвердить жизнь как событийное, лично — волевое начало; наконец, это значит верить, в жизнь и перестать толковать о ней.
Опереться о Лескова нельзя без того, чтобы частично не оттолкнуться от Толстого. Именно Толстому и никому другому должен быть противопоставлен Лесков, ибо творческие основы и того, и другого в одном и том же — в жизни.
Если своим гротеском, доходящим порою до жуткой фантастики, даром подглядеть в жизни иной раз ее нечеловеческие, деформированные образцы, а также своим психологически—насыщенным стилем Лесков, одной стороной своего творчества приближается к призрачному миру Достоевского, то в существе своих творческих процессов, в своем духовном тайнике он, безусловно, от Достоевского в корне разнится. Достоевский — вне жизни; он целиком в призрачной реальности своего мира, в своей пророческой действительности, тогда как Лесков обусловлен самой конкретной, действительной сутью жизни, и в этом отношении у него с Толстым одинаковый творческий устой. Но для Толстого жизнь являлась единым необъятным руслом, по которому слепо и бурно устремлялись жизненные процессы — воды, смывая в своем движении все лично —человеческое, обесцвечивая в одном мутном течении все приточные струи, тогда как для Лескова жизнь вскрывалась как множество мелких, но кристальных родников в темной гуще леса. Толстой захлебнулся своим стихийным потоком и потопил с собою множество хотевших напиться его живой воды.
Лесков своими тонкими родниками еще многих бережно напоит, кто забредет к нему и нападет на его светлые ручьи… Творческий организм Толстого как сложное и огромное целое будет всегда поражать широтой и мощью своего жизненного охвата, но вряд ли ближайшая эпоха будет чувствовать Толстого как своего гения. Толстой навсегда вошел в человечество, но по всей вероятности, надолго вышел из апостолов и водителей определенных поколений и эпохи. Уже теперь, для наших дней Толстой — угасший гений, но тот соблазн, которым была схвачена его творческая стихия, всегда будет жив, ибо он исконный, от грехопадения заданный человечеству для преодоления и победы. И может быть, эпоха новой России и будет реакцией против Толстого, против страшного соблазна принимать жизнь в механической причинности, в слепой последовательности ее процессов, а не в творческом подвиге личности; против того, чтобы принимать жизнь в разлагающем аспекте отвлеченного разума и рассудочного натурализма, а не в слитной форме религиозного реализма, религиозного вдохновения, пути постигания которого «лежат вне и над плоскостью стихийных сил».
Религиозное сознание Толстого, утвердившееся как
толкование, как разъединяющие личные настроения и рассуждения
о морали и любви, стоит как исконное противоположение перед
верой героев Лескова. И не случайно Лесков подошел к «житиям»
и апокрифам. Не важно, что у него
Так же противостоят по форме и длинные романы Толстого, которые выражают его процессуальное мировоззрение, коротким рассказам Лескова, в которых жизнь раскрывается неизменно в фактах волевых свершений, в утверждениях героической личности.
Придет время, даже настанет оно, когда Лесков встанет
новым сиянием в русской духовной культуре. Если интеллигентская среда
имела
В праведность России верил Лесков, должны верить и те, кто понял его.
Лесков из былого, поверх провала современности, знаменует в будущее о том, что единственно может на крыльях своих удержаться над бездной — о подвиге; и помнить Лескова — значит не соблазниться в наши дни о правде и подвиге России.
София - Берлин, 1921 — 22 гг.
Примечания:
Пролог — сборник кратких житий и нравоучительных текстов, расположенных по дням церковного календаря
Персонажи из известного чеховского произведения «Дядя Ваня»
Строки из предисловия Н. С. Лескова к циклу «Праведники»
Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) — русский писатель, тяготеющий к словотворчеству, сказовой манере и архаической лексике. С. 1921 года — эмигрант
Статья публикуется по: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. Сборник трудов евразийцев. М., Беловодье, 1997. Составление, вступительная статья и примечания — Сергей Ключников. При перепубликации сохранен курсив, имевшийся в источнике.
Р.Р. Вахитов
ТИПЫ ТВОРЧЕСТВА
(Памяти А. Блока)
Есть творческие становления, определяемые исключительностью творческого процесса, творчеством, как самодовлеющей функцией человеческого духа. Есть же другие, которые обусловливаются в большей или меньшей мере, иногда даже целиком, — опытом жизни, всем конкретным множеством подлинных жизненных переживаний. Для первого творческого типа — жизнь протекает, в целом, не подчиненно собственно творческим процессам и не обусловливает своими чередованиями творческие средоточия вдохновения. Во втором случае творчество лишь зависимо повторяет, отображает в непрестанных сменах вдохновения — все чередования эмоций, все события жизненного течения и быта. В одном случае творческая воля вытесняет волю интенсивно-опытной жизни; в другом воля жизни и воля творчества равнозначны в своих силах, но воля жизни определяешь волю творчества.
Таким образом — понимание творческого феномена может лежать, либо в плане жизни, либо в самом существе творческих процессов. В одном случае — биографией, всеми ее деталями вырисовывается творческий тип, в другом — она дает очень мало. Творчество растет, развивается, устремляется в ту или иную сторону — не под влиянием судеб жизни, а в силу тягости и наклонности, заложенных в самой природе данного творческого содержания.
Примерами творческого типа, где фyнкция творчества является самодовлеющим определителем всего творческого явления — могут служить Достоевский, Гоголь, Белый. Самая углубленная и подробная биография Достоевского мало может определить собою этапы и содержания его творческого пути. Достоевский точно от рождения заряжен всею сутью его будущего творчества, которое лишь в постепенности выявлялось в конкретных творениях. Весь запас натуры Достоевского расточился на путях творчества, а не на путях жизни.
Если творчество определяется биографией, то каждое событие жизни — нарезает на нем новые черты, обтесывает, гранит его форму. В таком же творческом типе, как Достоевский, страсть и воля жизни — сосредоточены в самом тайнике духа; все возможности опыта и жизни, уже заранее, от рождения заключены в нем, и в этом вместилище постигания создается своя, многообразная жизненная реальность. Все, что творческий, взгляд сможет увидать в подлинной жизни — уже имеет свой образ — внутри, ибо в недрах духа имеется неизмеримо больше... – целый мир.
Жизнь и не могла подсказать всего того, что создавалось, формировалось в самом существе гения Достоевского, ибо гений Достоевского — есть сила устрашающего творчества, сила вызывающая, порождающая совсем иной мир, другую жизнь, параллельно настоящей; — лишь благодаря крайней интенсивности его творческого воображения и удивительнейшему дару внутри - творческого уравновешивания, умение соблюдать взаимную пропорциональность — его мир призраков — принимается за действительность. Читая Достоевского — никогда не приходить в голову: неужели он знал в своей жизни тех людей-фантомов, которых выводить в своих трагедиях-романах; неужели трагические коллизии, который составляют сущность всего его творчества — подлинно имели место в опыте его личной жизни? Мощь, убедительность творчества Достоевского таковы, что они подчиняют себе абсолютно, заставляюсь верить во все, как в живую реальность. Знал, или не знал Достоевский в своей жизни Настасью Филипповну, Мышкина, Смердякова, Зосиму — не важно, этим их быте не обусловлено, ибо Достоевский имел магическую силу из собственного сокровенного бытия, как из небытия — вызывать к призрачно-реальной жизни — живые души и образы.
Это не значить, что Достоевскому не было свойственно реальное чувство жизни и человека. Все его переживания и образы — до последнего предела конкретны и осязаемы. Но самое касание человека у Достоевского, всегда без исключений, происходит в плоскости таких содроганий духа человеческого и в такие мгновения и сроки, когда человек действительно становится призраком. Внутренний пафос духа, безразлично — в мерзости падения, в тоске самоубийства, или же в порыве величайшего подвижничества — одинаково, как будто разряжает оболочку тела, и тело становится сквозящим, как тень. Вот эту человеческую призрачность, состояние полубытия, или полусмерти, когда плоть расторгается с духом, истончается от его страшного напора и жгучести, и умел Достоевский поднимать из небытия. Для простых, не вещих глаз — жизнь этих призраков-людей не видна. Нужно одним глазом смотреть по ту сторону, для того, чтобы следить и понимать когда человек переступает роковую черту жизни и призрачности.
Таков и Гоголь. Он не простыми человеческими глазами смотрел на мир, — а каким-то своим пронзительно-острым, от рождения наделенным творческим оком. Жизнь была лишь полем зрения его удивительного всеискажающего и преображающего творческого телескопа, в «магическом кристалле» которого сгущались его видения-галлюцинации, разжигая мозг и душу.
Может быть, Гоголь никогда и не знал нормального облика всего мира, всех людей... Его воспаленное зрение заслонило от него все подлинное, создавая, то искусственно-роскошные и красочные, то деформированные и уродливые иллюзии, готовя ужасную катастрофу его духа...
Обратными примерами, т.е. примерами решительного определения творчества на путях жизни - являются творческие образы Пушкина, Толстого в прошлом и Блока в только что минувшем, причем удивительна та обусловленность творчества — жизнью, которую они являют. Упругость, тонус жизни — главным образом создаются ее событийностью. «Очарованный странник», здесь на земле, чья жизнь — непрестанный события, смены и бури, — является, в конце концов, более чеканной, граненой формой бытия, вобравшей в себя больше бывалости, опыта и даже подлинной мудрости жизни — нежели неподвижный, одряблевший созерцатель, лишенный эмоционального моциона, какие бы духовные запросы и процессы в нем не протекали. Толстой прожил свою жизнь недвижно — наблюдательно. Тот короткий сравнительно период, когда он вбирал в себя жизнь более интенсивно и опытно — послужил ему на всем протяжении его творческого пути единственным подсказом. Очень скоро жить — стало означать для Толстого наблюдать, рассуждать и... творить. При полной зависимости от жизни — творческое напряжение Толстого, не могло усилиться за счет его биографической не содержательности и вялости — и фатально целиком ими определилось. По существу, творчество Толстого именно лишено творческого начала, той творческой воли, мощи, энергии, напряженности, которые устраивают, преодолевают косный материал жизни и воображения – создавая новые аспекты действительности, открывая новые тайны вселенной. Бессильный художник — он остался и бессильным мыслителем, богословом и мистиком. Толстой не заклинал и не вызывал своим духом, а описывал и вспоминал своею памятью и рассудком. Романы Толстого, если отрешиться от их тенденциозно-моральных посылок — это бесконечно-длинные фотографические ленты, о которых, обратно Достоевскому, хочется сказать: «совсем как в жизни, как на самом деле»; это записи жизни, длинные сумбурные, первично-нестройные, иногда даже страшные и отвратительные в их хаотическом натурализме.
Толстой был весь во власти жизни. Жизнь была сильнее его, и он ее никогда не преодолел, не поборол ее страшного хаоса. Жизнь для него не была таинственным трагическим раскрытием, а стихийно-животным процессом, действием слепых законов причинности и следствий — и потому Толстой не смог создать себе собственной формы бытия, собственного мировоззрения.
Жизнь Толстого не была жизнью страстотерпца, но не была и житием созерцателя. Житие — неподвижно, созерцательного оно обращено от земли, в нем есть при жизни отчуждение, отталкивание от жизни. Толстой, бедный опытом жизни, тем не менее целиком увяз в ее процессах. Он не созерцатель неба, а наблюдатель земли, не обладавшей однако даром почувствовать весь пафос быта, даром раскрыть те пути, которые ведут, помимо всяких рефлексий и исканий, от греха и немощи земли — прямо в небо (Лесков).
Достоевский до конца твердо прошел свою жизнь лишь по бессмертному пути творчества. Творчество Толстого, все его духовное бытие — постепенно разлагалось, изживало себя, как плоть, как организм в процессе жизни, и он донес его к смерти — немощным, деформированным годами и старостью. Достоевский, закаленный творческим огнем, укрепленный творческим загаром, остался и останется нетленным. Толстой же, не имея творческой жизни, а проявив в творчестве — органической жизнью, содержит в себе силу и мощь молодости, но также и ужас смерти и разложения.
Находясь в полной аналогии, в смысле взаимоотношений творчества и жизни с Толстым— типы Пушкина и Блока также раскрывают собою удивительную обусловленность творческого претворения— трагическим опытом их жизни. Это сопоставление Пушкина и Блока не случайно и не нарочито. Нет в русской литературе, с этой точки зрения, явлений более близких и схожих. Кроме того, никто из русских поэтов не очертил, подобно Пушкину и Блоку, своим творчеством и жизнью столь цельный, замкнутый и обособленный круг. Ни у кого не было такого ярко-выраженного пути создававшегося, развивающегося мировоззрения. Можно смело сказать — Пушкин и Блок, будучи великими поэтами, были вместе с тем одними из самых больных людей России, на долю которых выпало опытом страстей их жизни — разыграть великую человеческую трагедию.
Также как творчество Пушкина нельзя рассматривать вне этапов его жизни, — очень скоро творческий путь Блока, который отныне приходится учитывать целиком — потребует для своего понимания — раскрытия, во всей полноте, мятежной и мучительной жизни, его определившей. Даже и при жизни Блока, даже при самом поверхностном и нецелостном его изучении, может быть даже помимо его самого, — явно проступали в аспекте творчества — смены, периоды, и эпохи его жизни.
Принимать жизнь в распадении, в периодах — свойство трагического мироощущения. Вся жизнь протекает как бы толчками, в коротких периодах, с резко отмеченными началами и крутыми концами. Каждый период протекает под своим исключительным знакомь, при властвовании особых, определяющих именно его эмоции. Жизнь как бы много раз начинается сызнова; жизнь — точно разобщенная цепь, в которой каждое звено — завязавшаяся, разыгравшаяся и отыгранная трагическая коллизия. Всякая жизнь нормально делится на периоды, но обыкновенно периоды эти вклиняются, включаются друг в друга, незаметно составляя единую жизненную нить.
При трагическом мироощущении нет связей, а есть только разрывы, надломы и концы. Точно смерть много раз врывается в человеческую жизнь, но лишь не в окончательном своем явлении — пресечения жизни, а в ослабленных предвещающих призраках — разлуки, измены, ссоры... Обреченные на бремя такой жизни — много раз, лицом к лицу видят призраки смерти, живыми переживают ее жгучую, смертную тоску. Такая кара — удел чувственности, но не самоудовлетворяющейся, а вечно жаждущей и страждущей, трагически-безысходной. И исцеление — почти невозможно. Пораженные этим недугом — всю жизнь влачат страшный «лунный крест». Такая жизнь — максимально интенсивна, но изнашивает и подтачивает силы. Человек горит, не тем Светлым огнем, который при жизни пожирает тело, оставляя после смерти обугленные мощи, постепенно переходя в свет, в свечение, — а жгучим, больным, красно-лиловым огнем пожара и тления. Вся мистика чувственности именно в том, что и она — огонь, но такой огонь, который никогда не станет светом.
Стихия чувственности и стихия религиозная — может быть тождественны в их эмоциональных истоках, в них есть некая обоюдность. И та и другая — раскрывает тайну мира, и та и другая, на известных степенях напряжения, — ясновидит, потому что чувственность питает, раскрывает крайнюю степень приближения к миру, его вбирание, вкушение. Они обе огненные. Это, как вино, которым можно и возбудиться, и возжечься огнем неистовым — и смириться, и вкусить, как причастие. В одном случае вино, как огонь вливается и сжигает кровь. В другом — принимается как кровь, что бы искупить, умирить страстный огонь человеческого греха и порока. Но в процессах раскрытия и утверждения, обе стихии — полярно различны. Чувственность — тревожна, не уверенна; религия — недвижна, незыблема, или трепетна в радости. Религиозное вдохновение — все в упоре, в бездонном углублении раз найденной и принятой точки упора. Вдохновение чувственное — бесконечно подвижно в плане поверхности, ибо всегда в искании, всегда в неудовлетворении, всегда рыщет... Чувственность — приковывает к жизни; религия — уносит из жизни. Биение чувственности — всегда жаждет включения в соответствующие, подобные ритмы; религиозный трепет — чем он сильнее, тем больше жажда выключения из окружающих, отстающих ритмов и напряжений (аскез). Лишь в феноменах святительства и избранничества, стихия чувственная может перелиться в стихию религиозности и святости. Гениям это редко доступно, потому что чувственность — ревнива и ревностно пожирает, изнашивает тело и создает обстоятельства смерти прежде, нежели дух совершить великую тайну обращения красного пламени — в белое, огня — в свет.
Блок накалялся до чувственного ясновидения, оставаясь всегда в тумане чувственного цепенения; Пушкин — много раз касался, прорывался к стихии религиозной волевыми напорами, был на перегибах этих двух стихий. Его волевая чувственность иной раз давала сотрясения и ритмы, находила слова близкие религиозно-конкретным переживаниям, но истинно-религиозной формы, вдохновение Пушкина никогда не нашло. Уныние, мудрость утомления жизни — вот часто встречающаяся, условно-религиозная настроенность Пушкина, («отрешить вола от плуга — на последней борозде»).
Из числа больных и избранных русской литературы — было, пока что, только два великих обреченных — это Пушкин и Блок. Обоих постигло на всю жизнь «страшное безумие любви», «мрачная любовь», как незабвенный образ, на всю жизнь оставалась с ними. Оба они — жили, гибли и творили потому, что гибли, охваченные, одержимые ужасным горением, страшным пламенем, которое только разжигало неутолимую жажду неудовлетворения и нового опыта. Погибали — Гоголь, Иванов, Врубель... но они гибли, как одержимые определенной идеей, одной мечтой, а не страстью. Они были фанатиками, а не рабами...
Воспаленность также характерное свойство творчества Фета, но легкая возбуждаемость его — чувствуется одинаково на всем протяжении его творческого развитая, лишь временами то сгущаясь, то редея — давая более или менее удачные художественные воплощения. У Фета — эротизм (не трагичность) скорее свойство крови и всего его поэтического одарения, а не роковое бремя, не чередование неисповедимых судеб...
Неразрывного пути (ни творческого, ни жизненного) у Пушкина и у Блока нет. Их пути — это беспутья, недохоженные тропы, разметанные направления. Нет концов достижений, а есть концы- обрывы. И для того и для другого — последний обрыв — смерть, был лишь решительным концом очередного периода. Не жизненная законность изжила их, не дни набежали и потянули тяжестью своею к закату, а каким-то потусторонним вмешательством были прерваны их жизни. Много раз смотрели они прямо в глаза видениями смерти и наконец явилась она в своей подлинной силе и — все кончилось, подобно пожатию каменной десницы Командора. Не заключение, а провал. Смерть, которая не принимает, а прихлопывает…
Есть у Блока одно стихотворение, раннее — 1901-го года, которым может быть определено существо основной стихии его творчества. —
Одинокий к тебе прихожу,
Околдован огнями любви.
Ты гадаешь. — Меня не зови. —
Я и сам уж давно ворожу.
От тяжелого бремени лет
Я спасался одной ворожбой.
И опять ворожу над тобой,
Но не ясен и смутен ответь.
. (Стихи о Прекрасной Даме. II. Ворожба).
В этом отрывке — вся эмоциональность Блока. Острое одиночество (чувственная стихия всегда одинока) и — ворожба. «Я и сам уж давно ворожу». Но, кто ворожить, кто колдует, кто дерзает спасаться ворожбой — тот рано или поздно заворожится сам, — становится сам завороженным, заколдованным. Сам себя околдует.
Творчество Блока — ворожба, напрягающаяся иногда до пророчества, ясновидения, но и сам он заворожен той же стихией, которой ворожит, сам он сжигается, «околдован огнями любви». И ответа — нет. Все неясно и смутно. Радости удовлетворения нет. Больной огонь мучит, то ярко вспыхивая, то угасая — страстно пережигая кровь. Нет чувственной воли, а есть чувственная пассивность, безволие.
Околдован — сам Блок, и в то же время сам колдует, замыкая в свой заветный магический круг, все новые и новые, им же самим вызванные, видения. Упивается ими и потом в безвольном утомлении — мучается и ненавидит. Эротической воли в Блоке нет. Он побеждает жизнь не собой, а тем, что внутри его, тем, что победило прежде всего — самого его. Никакой актуальности — иногда прямые отдавания. Есть только редкие, грубые от безволия, может быть даже неожиданные, жестокие жесты высвобождения, (точно из жалости к себе), когда душное кольцо чувственной муки слишком тесно и крепко вокруг него сожмется (Черная кровь). У Пушкина — чувственная стихия всегда волевая.
Трагедия Пушкина — в том, что его эмоциональная воля так и не нашла себе близкой, конгениальной, и он во всю жизнь оставался один, с протянутыми, «хладеющими руками», стараясь удержать в горьком лобзании — умирающий призрак его любовного вдохновения.
...Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;..
Пушкин — заклинал, повелевал, свою вдохновенную волю бесстрашно простирал и по ту сторону жизни, исступленно продолжал любить призрак:
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальняя звезда,
Как легкий звук, иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне все равно: сюда, сюда!
Был уверен, что земная любовь не забудется даже и в небесах. Властно ждал потустороннего поцелуя.
.... Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
Исчез и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой...
Страда Блока — в его безвольном, одиноком самосгорании. Пушкин сгорал на своем костре, тщетно стараясь зажечь своим огнем ответную страсть. Блок — своим пламенем (через себя) заражал ответные очаги, но перегорал в них раньше сам.
Пушкин пришел к страшной земной формуле: «На свете счастья нет, а есть покой и воля», в которой заключена реальная, жизненная основа, жалкий осколок всех страстных крушений жизни, о который все-таки можно опереться. Для Блока исхода в жизни не нашлось. Все умрет... Есть одно желание: загородиться от всего снежной стеной, уплыть на дальний полюс, охолодить усталую душу медленным хладом. Есть одна сладость: глядеться в холодный полярный круг.
Все на земле умрет — и мать и младость,
Жена изменить и покинет друг.
Но ты учись вкушать иную сладость,
Глядясь в холодный и полярный круг.
Бери свой челн, плыви на дальний полюс
В стенах из льда и тихо забывай,
Как там любили, гибли и боролись...
И забывай страстей бывалый край.
И к вздрагиваниям медленного хлада
Усталую ты душу приучи...
И еще гораздо раньше этой удивительной формулы Блок писал:
...Я так устал от ласки подруги
На застывающей земле.
И драгоценный камень вьюги
Сверкает льдиной на челе.
И гордость нового крещенья
Мне сердце обратила в лед.
Ты мне сулишь еще мгновенья?
Пророчишь, что весна придет?
Но посмотри, как сердце радо!
Заграждена снегами твердь.
Весны не будет, и не надо:
Крещеньем третьим будет — Смерть.
А второе крещенье Блока — это снеговое —
Открыли дверь мою метели,
Застыла горница моя.
И в новой снеговой купели
Крещен вторым крещением я.
Но для Блока снежная стихия — огненная. («Снежный огонь», «снежный костер», «снежный хмель», «сильное вино», «снежная дева» — как пламенный костер его снежной страсти). Он бы мог сказать «огневой купели».
Подобно тому, как снег, лед, холод — дают иллюзию огня, воспламеняемости, а вьюга кружащаяся столбом на месте, заволакивающая и удушающая — дает иллюзию возношения, вихревого движения — огонь Блока — ложно горячий, не дающий тепла, не согревающий; и его чувственная мятежность не волевая, не поступательная, а горячечно бьющаяся на месте, кружащаяся вокруг и внутри его самого, подобно метели.
Блок это понимал и мучился всю жизнь. Всю жизнь жаждал, чтобы огонь земной стал «небывалым», чтобы стал — светом. Уже в ранних удивительных стихах обращенных к А. Белому — Блок говорить:
Неразлучно — будем оба
Клятву Вечности нести.
Поздно встретимся у гроба
На серебряном пути.
Там — сжимающему руки
Руку нужную сожму.
Молчаливому от муки
Шею крепко обниму.
И тогда — в гремящей сфере
Небывалого огня —
Светлый меч нам вскроет двери
Ослепительного дня.
И потом, много раз, уверенно повторяет это видение, сон о лучах, о свете, о преображенном огне.
И к вздрагиваниям медленного хлада
Усталую ты душу приучи,
Что бы было здесь ей ничего не надо,
Когда оттуда ринутся лучи.
Была ли такая мечта о нездешнем у Пушкина? Бог знает. Может быть для волевого Пушкина — конечный упор в жизнь был тем же устоем, что для безвольного, повисшего над своей бездной Блока — далекий, потусторонний упор в свет нездешний, который он раскрыл своим вещим глазом?...
У Пушкина и у Блока вдохновения, обусловленные трагичностью их мировоззрения — были порывистые1.
Можно легко изобличить законченную форму, цикличность каждого отдельного разгара вдохновения. Непрестанной работы вдохновения и творческого воображения, как например у Достоевского, Белого, у них — не было. Не было и средней эмоциональной, непрерывной равнодействующей, как, например, у Фета или у Тютчева. У Пушкина и Блока — каждое творческое звено — замкнуто в себе, и каждое последующее несет в себе совсем иные встречи и ответы жизни, хотя все звенья их жизненной цепи скованны одной огненной мощью.
Цикличность творчества Блока удивительно органична, и отнюдь не зависит от эстетических требований той недавней эпохи, в которой он преимущественно творил, зачастую требовавшей сведения ряда случайных стихов в плохо согласованные и мало оправдываемые циклы. Короткого творческого дыхания, которым может быть объяснена подобная замена поэмности — поэтической прелюдностью, у Блока не было. Его отрывистость обусловлена темпераментностью, особенностью творить в последний, наиболее яркий момент эмоционального раздражения. И чем дальше, тем интенсивность, сжатость Блоковских циклов — становится все совершеннее, исчерпывающе заключая в последние периоды его творчества, в нескольких отрывках — глубокие трагические схватки. Его первые циклы — (1901—1902 года) стихи о Прекрасной Даме (Видения, Ворожба, Колдовство, Свершения), Распутья (1902—1904) самые обильные и м. б. самые вдохновенные. Они охватывают большой круг переживаний, который однако определяется единым встревоженным возбуждением какого-то религиозного, томительного ожидания. Но чем дальше (1904—1907года) (Город, Снежная маска, Песни Мэри, Фаина) — тем содержание, сюжетность — становятся все определеннее, сжатее, обусловленнее, доходя в зрелой полосе творчества Блока — до безусловной целостности и замкнутости содержания. (Через 12 лет, Черная кровь, Три послания, Итальянские стихи, Кармен, Стихи о Pocсии, На поле Куликовом).
Помимо самим автором отмеченных циклических заглавий — можно проследить еще и скрытые циклы. Кроме того, даже отдельные стихотворения, в виду того, что какая-нибудь эмоция берется автором не в процессе (обыкновенная лирика), а в пафосе свершения, заключения, как независимая эмоциональная форма в cебе, как яркая отсечка жизни — могут считаться циклами, этапами его жизне-творческого становления. Bсе изгибы творческого пути Блока определяются торностью, кремнистостью его подлинной жизненной дороги. Эта дорога была полна несбывшихся ожиданий, таинственных столкновений и встреч, были разрывы и схватки. И каждый новый острый камень под ногой, каждый неожиданный изгиб — это новый удар, новый прилив крови к сердцу и вискам, новое раскрытиe вдохновения...
Подобно тому, как Раевская, Ризнич, Воронцова, Керн, Гончарова, декабристы, Николай Павловичу — вплелись в творчество и жизнь Пушкина, многие биографии со временем также должны будут слиться с творчеством Блока, их запечатлевшим.
И Пушкин не имел иного пути, кроме чередования, раскрытия своего страстного опыта жизни. В тайне, в прихоти его судьбы, в роковых сменах биографии — были заложены его творческие дары и гениальные раскрытия. И у него, самые вдохновенные, самые страстные страницы, которые когда-либо были написаны им — таинственный плод не удивительного самораскрытия Духа (Достоевский), а живого, пережитого, яростного вдохновения страсти и крови. «Под небом голубым страны своей родной», «Для берегов отчизны дальной», «Ненастный день потух», «Заклинание», «Воспоминание», «Мечтателю», «К морю» — все эти стихи, являвшееся основным вдохновенно- волевым ядром пушкинской лирики, не составляя может быть замкнутого цикла, (хотя кажется, что какая-то магическая связь между некоторыми из них есть) каждое в отдельности, в себе — определяют самостоятельный этап жизни. В один вопль — песню — сведены человеческие страдания, которые способны переродить, исказить человеческий лик и душу.
Как характерно, что и Пушкин и Блок любят вспоминать. Когда закончен период переживания и душа на другом берегу, переплыла через очередную стремнину жизни — есть сладкая боль поминать старое, минувшее. Во время самого переживания, его интенсивность, горячечность, не позволяют памяти запечатлеть событие целиком; детали вбираются душою бессознательно, и лишь потом, медленно и мучительно раскрываются, маня и соблазняя обаянием невозвратного. Это одно из определяющих свойств трагических и мятежных прохождений жизни. И в этом Пушкин и Блок фатально близки друг к другу.
В пафосе чувственного вкушения мира и Пушкин, и Блок коснулись бездны, вызвали к жизни, воплотили, один — силою сверхчеловеческой бесстрашной воли, другой — помимо себя, безволием своего прозрения — страшные образы потусторонней пророческой значимости. И тот и другой поставили человека, лицом к лицу со стихией (волевой вызов «Пира во время чумы» и безвольное подчинение «12-ти»), Видения Пушкина — конкретно мощные; их явления обусловлены прямой неодолимостью возмездия. Поэтому они конкретно-ярки, но лишены той прозорливости, которая ошеломляет в смутных, безвольно-вихревых пророческих раскрытиях Блока.
...И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые, — два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечем.
И стерегут... И мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах вечности и гроба!
Ангелы мстят за утраченные, безумные годы прошлого. Статуя Командора мстить Дон-Жуану за всю его жизнь. Медный Всадник мстит за одно только слово ропота и угрозы безумного, ничтожного человека. Во всех случаях — эти грозные волевые раскрытия — являются карой, возмездием.
У Блока есть конгениальный Пушкинскому Медному Всаднику — образ зашевелившейся, поднявшейся стихии — это из цикла «На поле Куликовомъ» образ несущейся кобылицы.
...И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
И нет конца! Мелькают версты, кручи... Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь...
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
В этом образе нет стихии героически-волевой, личной, как в Медном Всаднике — и в этом его сила и захват. Несущаяся кобылица — это безличное, сорвавшееся и понесшееся стихийное начало. Все несется — не только она, — и тучи, и пыль, как будто и кровавый закат тоже поднялся на гигантских крыльях!
Уже в период сочинения Куликовского цикла— Блок почувствовал ту стихию — ветер, которая потом, в «Двенадцати» охватит «весь Божий мир». Не та ли стихия вздула страшное бедствие Петербургского наводнения и заставила сдвинуться с места грозное, неколебимое изваяние Петра?.. И почему Пушкин так заклинал чудесный город Петра и всю Poccию?
Красуйся ж град Петров и стой
Неколебимо, как Poccия.
Да примирится же с тобой
И побежденная стихия...
Нет ли в этих словах пророческой тревоги и неуверенности?...
Медный Всадник — и летящая Степная Кобылица — это ли не образы русской стихийной революции! Куда скачет один и куда летит другая? Если Медный Всадник ожил и обрушился на угрозу одного человека, то неужели он не вздыбится, когда он поносим миллионами?... И кто тот Всадник, которому удастся схватить на аркан дикого зверя и сесть на него, и взнуздать новой железной уздой, остановить и поднять на дыбы над самой бездной? И сойдется ли новый неведомый Всадник один на один в бою с Медным Всадником, или же звонко скачущий конь не удержится на своих бронзовых копытах и будет смят вихревым степным набегом?..
У Блока был дар ясновидения, но дар этот коренился у него в чувственных истомах бытия и он сам мертвел в страхе и ужасе от виденного им в снах и видениях, изнывал в плену этих откровений также, как мучился в «огнях любви». Он давно в сердце своем почувствовал, что «отклонилась стрелка сейсмографа», говорил, что «человеческой культуре, железной и машинной, подобной гигантской лаборатории готовится месть стихии»; что «в предсмертном сне, в хмелю, ведутся мировые хороводы вокруг кратера вулкана», что Гоголевская тройка «летит прямо на нас»; что тонкая черта, как туманная речка Непрядва разделяющая стихию народа и интеллигенцию, в какой-то день сломится и в ночь после битвы и еще семь ночей подряд, как во времена Куликовской битвы — она потечет красная от крови. Но когда начались свершения, творческие пульс Блока не забился в ритме окружающим событиям. «Революционный шаг» его не сдвинул с места, не увлек своей волей. Блок остался недвижным, завороженный собственным ясновидением. Волевого ответа на новые ритмы жизни Блок не нашел. Характерно, что его революционным ответом были «Двенадцать». Ни революционной, ни религиозной декларации эта поэма собою не представляет. Это прежнее безвольное, чувственное ощущение мира, ощущение, что какие-то сроки и свершения наступили, что крыло стихии страшно бьется, плещет в лицо земли, взметая новые вьюги, более страшные, чем былые, что снежный ветер всего мира уносить куда-то людей, слепя очи, порабощая их. Но с кем эти люди, со Христом или без креста, «над нами сумрак неминучий, иль ясность Божьяго лица» — Блок не знает. Ни политической, ни религиозной воли и утверждения в «Двенадцати» нет. Блок не мог создать революционной песни, потому что песня, это волеизъявление, волеутверждение. У него не могло быть того волевого порыва, которым Пушкин спел свой гимн чуме, сочетав смерть и бессмертие в одном непреклонном вызове к стихии. Не ему суждено было выкрикнуть со всего горла новый, волевой клич: «Эй, Большая Медведица, требуй, чтобы на небо нас, взяли живьем!» Такого строя слов и настроений Блок не знал.
Также безысходна и последняя попытка Блока формулировать свои ощущения в статье «Крушение гуманизма». Эта статья страшна именно тем, что она приводит к религиозно-культурной формуле, а формулировать Блок никогда не мог, ибо не обладал даром конкретизации. И результата этой попытки оказался поистине страшным: Блок принял и провозгласил чужую, фальшивую и отвлеченную формулу, не имея сил пробиться и открыть свою религиозно-культурную форму. Терминология этой статьи неясна и беспокойна. Вся она какая-то сырая, однотонная, холодная, безобразная. Тот мир, в который она вводить — точно храм — холодный, серый, в котором нет ни красок живописи, ни огней, не слышится пения, — а все кругом одноцветно- каменно, гулко и холодно; двери раскрыты настеж и в них свистит злой серый ветер. А на стене написана такая же чужая и холодная пропись: «Человек — артист».
Нельзя сказать, что гуманизм утвердил индивидуализм, личное начало. Истинное утверждение личности немыслимо без того, чтобы человек не стоял перед Богом. Одиночество человек выносит только наедине с Богом. Когда нет Бога — человек идет к человеку и все лозунги индивидуализма быстро вырождаются и становятся лишь прикрывающей формулой, за которой растут и коренятся доктрины рационализма и позитивного коллективизма.
Гуманизм отвел человечество от Бога, утвердив превыше всего начало «гуманное» — человеческое. Не он ли вывел людей из горящих в фресках и мозаиках храмов и привел в модельные дома реформации, с голыми холодными стенами; от огненных изображений и образов — к буквенным прописям? Не он ли заставлял людей забыть чувствовать и мыслить воедино — в реально-мистических, вдохновенных и конкретных образах, соблазнив человеческую рассудочность призрачным ее всемогуществом и бесформенной абстракцией? Не он ли привел от формы веры к формуле доктрины? Не он ли, в конце концов, привел к утверждению гражданской этики, религии — как морали и как идеи прогресса?..
В самом существа идей гуманизма таилась новая опасность и погибель личному началу, ибо раскрепостив, отвернув человека от безпрекословия религии — гуманизм повернул его лицом к лицу к ему же подобным и поверг человеческую личность в новое и еще более страшное рабство — не Богу, а человеку. И никакое рабство Богу в «эпохи веры» не может быть сравнено с рабством человека — человеку, в котором живет человечество со времен Возрождении — по наши дни. По отношению к Богу человек может быть рабом — но может обрести и наивысший пафос свободы в пророчестве и озарении, а этого никакие человеческие взаимоотношения дать не могут...
Блок уже не раз употреблял неясный, безответственный, недоговоренный как бы, недочувствованный термин — музыка, музыкальность. «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию». «Дух есть Музыка». И в последней своей статье он на этом слове строит и формулирует все свое мироощущение.
Пусть Дух — есть музыка. Но Дух — не хаос. Дух Божий носился над хаосом. Хаос — это гул, а гул не всегда музыка. Если бы хаос действительно пел, если бы он уже был всеразрешающей гармонией, то не было бы произнесено слово о сотворении мира. Хаос не пел, не был музыкой именно потому, что был нестроением. Музыка начинается там, где стихия таинственно сочетается с числами, с законностью. Звездные хоры поют, в них — музыка, ибо они расчислены, они «стройные», они все — в единой форме, и вместе с тем горят и летят в бездну.
В нашей жизни начало музыкальное и есть начало религиозное, ибо в религии и только в ней, стихия и законность не противопоставлены, не взаимно исключаются, а сочетаются, пронизывают друг друга.
Но в эту музыку можно вслушиваться и понимать только один на один с живой звездной пустыней, ибо слух каждого различен и много, много глухих...
Блок остался до конца в метельных сумерках — не вышел в рассвет. Зоркий в ясновидении — он оказался глухим к музыке. Думал, что слушает музыку, а на самом деле услыхал только «гул набата» и хаоса. Красноречивый в пересказе ощущений, Блок оказался косноязычным в их уточнении, в искании формы. И выхода он себе не нашел. Потому ли это случилось, что Блок еще что-то знал, кроме совершившегося, что-то слышал, подобно воеводе Боброву, припавшему ухом к земле перед Куликовской битвой, потому ли что катастрофа Poccии — лишь первый день, первый удар всемирного землетрясения, что грядущие беды, которые пока видел лишь Блок один, потусторонним своим зрением, зачаровали его, гипнотически удерживая в страшном созерцании грядущих апокалипсических видениях, или же потому, что подобно Пушкину и Врубелю (ведь и Врубель дотянулся только до падшего ангела) — Блоку суждено было раскрыть полет лишь грозного ангела Возмездия, буйного ангела смерти Азраила, не сподобившись узреть и принять в свое сердце из далекой пока еще выси — ангела нового мира, нового религиозного благовещения.
От Блока скоро отойдут. Он самый яркий из близких, а от близких скорее всего отходят. Кроме того, Блок слишком обусловлен переходностью своей эпохи2. Блок скоро покажется тусклым и вялым, даже неприятным, но не может не остаться навыки запечатленный в творениях его великий человеческий искус, не забудется та роковая трагедия чувственности, которую он, подобно Пушкину, пронес сквозь всю свою жизнь.
Смерть Пушкина и Блока для обоих знаменательна. Как будто тем, как тот и другой ушли из этого мира, еще раз утвердилась сущность их гения. Пушкин — своевольный, погиб на поединке, погиб, так сказать, от самого себя. Дуло пистолета, смерть, — была направлена только в его сторону. Сокрушилась усилием, направленным против него — лишь его личная воля жизни.
Смерть Пушкина и Блока для обоих знаменательна. Как будто тем, как тот и другой ушли из этого мира, еще раз утвердилась сущность их гения. Пушкин — своевольный, погиб на поединке, погиб, так сказать, от самого себя. Дуло пистолета, смерть, — была направлена только в его сторону. Сокрушилась успением, направленным против него — лишь его личная воля жизни.
Блок погиб жертвой стихийного раззорения, как многие. «Тень Люциферова крыла» надвинулась грозной смертью над землею и сволокла, поглотила в свои черные недра миллионы людей, без различия. Всю жизнь — будучи безвольным рабом стихии — Блок безвольно склонился перед нею и в последний раз. Пусть же теперь, когда кончилась томительная ворожба жизни, «страннику снежной ночи», заглядевшемуся в тьму привидится истинное знамение: пусть ему привидится, что расточается Тень страшного крыла в славе лучей, ринувшихся оттуда.
1 Отрывчатость характерна даже и для больших произведений Пушкина: «Евгений Онегин», «Полтава», «Борис Годунов»,— написаны в крайне уторопленном темпе, ее резкими обрывами. В особенности «Борис Годунов». При выдержанности «эпического покоя в отдельных сценах — все напряжете драмы крайне поступательное. Сцены чередуются, словно мелькают одна за другой, давая исключительное впечатлите нервности, неблагополучности всего совершающегося.
2 Блок значительно больше определяется эпохой, чем Л. Белый, который хотя и с трудом, и мучительно — но преодолевает, вознесшие его течения и безусловно осуществляет самостоятельный путь своей гениальной личности.
Антон Карташев
Реформа, реформация и исполнение церкви
Предисловие П. Н. Савицкого
Помещение в «евразийском» сборнике трактата А. В. Карташева требует некоторых предварительных замечаний. Трактат представляет собой исправленную стенограмму устной речи, произнесенной 28 февраля 1916 года в очередном закрытом собрании петроградского
Из числа пунктов, в которых мы расходимся с А. В. Карташевым, главнейший – сказывающееся в конце трактата ожидание Царствия Христова на земле. Мы лишены живого чувства земного «тысячелетнего царства». Впрочем, было бы излишне оговаривать отдельные расхождения; и в этой книжке, как в сборнике «Исход к Востоку», сохранение целостности индивидуальных мнений мы во всех случаях предпочитали устранению противоречий в частностях.
I
Мне всегда казалось характерным то явление, что реформой русской церкви, в точном, техническом смысле этого слова, особенно живо и горячо интересуются люди или безрелигиозные (по мотивам
В переустроенной русской церкви, конечно, будет меньше поводов для народа соблазняться ее недостатками и разбегаться по сектам, где его религиозная энергия гибнет без плода, теряется, как вода в песке. Мы хотим, чтобы религиозная энергия народа вкладывалась в жизнь самой Церкви и чтобы Церковь, русская православная, на опыте показала всю меру своих сил: что она может дать и чего, при лучших условиях, — не может. Теперь она перед лицом религиозных запросов безответна; теперь нам говорят: «Что же вы жалуетесь? Церковь по рукам и ногам связана, и уста ее запечатаны». Для нас важно, чтобы уста ее были распечатаны, и ноги и руки развязаны. Лишь тогда будет ясно, каков ее религиозный предел. И если народная религиозная масса в освобожденной, реформированной Церкви будет двигаться и даже выходить за ограду Церкви, то и плоды ее уклонений будут иными, чем теперь. Не соблазняясь крайними уродствами Церкви и не отрекаясь
Интересуясь вопросом реформы Церкви не с бытовой, практической, и не с политической, а с религиозной точки зрения, мы должны устранить те подходы к этому вопросу, о которых иногда приходится слышать и о которых мы слышали в нашей среде. Припоминаю замечания Л. М. Добронравова. Он говорил, что нам следует относиться к этому вопросу с принципиальным безразличием. «Как относится Церковь к Государству? Что это за вопрос для христианина? Я верю во Христа, и мне все равно, как они относятся друг к другу, все равно: по католической, по протестантской или по православной схеме, — вся эта схема внехристианская. Ибо ни в папе, ни в Синоде, ни в патриаршестве нет ничего христианского. Для меня одинаково отвратителен и тот священник, который присутствует при смертной казни, и тот, который ведет в атаку роту. Все эти формы взаимоотношений одинаково ненормальные и все нехристианские». Разумеется, это точка зрения абсолютной бесцерковности, т. е. абсолютного неведения того факта и принципа, который мы считаем незыблемым. Я не буду сейчас опровергать ее детально, так как ниже противопоставлю ей в целом совершенно иное воззрение. Это голос псевдохристианского индивидуализма религиозно, метафизически и элементарно нам чужд. В том же направлении говорил и другой голос
Итак, в конечном итоге от реформы русской церкви мы
Действительно, существует мнение, что в результате церковной реформы освободительного характера консервативные элементы церкви, стоящие за старый принцип автократии, не пойдут за реформой. Илиодоры, Гермогены, Антонии, Серафимы — люди этого закала останутся на старых позициях, в расколе с новым течением, идущим вслед за жизнью
II
Как соприкоснется русская церковь с реформацией? Повторение классической реформации невозможно. История не повторяется. Весь пафос, с которым была связана реформация, — пафос возрождения и гуманизма и даже пафос просвещения — уже изжит. Теперь на эти лозунги, на эти путеводные знамена уже не собрать энергии масс. Реформация сделалась достоянием истории. Зато плоды ее стали не только общедоступными, но, в известном смысле, даже неизбежными. Их не минуют ни ортодоксальное католичество, ни православие. Усвояемое современностью достояние реформации можно формулировать в двух положениях: (1) право личного религиозного отношения к Богу, вне авторитета, и (2) право научного разума в изучении и осмысливании христианских догматов. Потребность в религиозной автономии личности, выношенная реформацией, слилась теперь, так сказать, с самым воздухом современности, и ее присутствие сказывается и в нашем
В чем сущность реформации? Определений ее может быть дано несколько, смотря по точке зрения. Я отвечу на вопрос, исходя из главной идеи, положенной в основу моего слова. Сущность реформации может быть определена как упрощение, урезание, упразднение того сложного религиозного целого, которое было донесено кафолической традицией до XVI века. Реформаторам это христианское наследство представилось излишне осложненным, обросшим чужеродными прибавками, извратившими первоначальную, простую основу. Возникло убеждение в необходимости механической очистки христианства путем отрезания искажающих наростов и возвращения к апостольской простоте. Возврат к апостольскому христианству стал лозунгом реформации в гораздо более остром, рационалистическом смысле, чем это было в аскетических стремлениях средневековых католических сект. Что убеждение реформации в ее приближении к апостольскому христианству есть чистая иллюзия, это для исторической науки настоящего времени стало бесспорной истиной. Убедительнее всего об этом говорят сами же протестантские ученые, освободившиеся от гнета конфессиональности. В самом деле, как можно отождествлять первохристианство с реформацией? Первохристианство сплошь мистично, церковно, теократично, хилиастично. В нем не было никакого рационального ограничения, отграничения религии от
Продолжая взвешивать значение реформации не только для русской церкви, но и для всего русского и вселенского христианского творчества, мы обязаны резко разойтись с весьма распространенным взглядом на протестантскую форму христианства как на высшую и дающую разрешение современным запросам человечества. Мы должны признаться, что не разделяем ни того благоговения, с каким относится у нас прогрессивное общественное мнение к реформации, ни того страха, какой вызывает она у консерваторов. Мы считаем нужным отвести этому явлению надлежащее, не особенно важное и интересующее нас место. Реформация в русской стихии не новость. Штунда, толстовство, баптизм и другие секты протестантского образца достаточно показывают, к какому умалению роли христианства в истории повела бы у нас всеобщая реформация. Уводя религиозную энергию в захолустье личного пиетизма, отрешая ее от всяких связей с государством и обществом, эта, уже русским опытом изобличаемая, реформация может радовать только врагов христианства, а может быть, и религии вообще, уступая им дорогу для свободного, вне конкуренции, построения вавилонской башни социального устроения людей без Бога. Нет, упования, возлагаемые нами на христианство и Церковь, никоим образом не могут быть связаны с реформацией. Она суживает, ограничивает, умаляет пределы религиозной жизни, загоняет религию в отрешенный, не видимый миру уголок личности. Мы, наоборот, жаждем положительного обогащения объема религиозной жизни. Нам мало и того теократического объема ее, который дала в историческом воплощении Церковь. Мы желаем расширения власти религии на все вновь открытые материки и острова человеческого творчества, чаем нового расцвета ее силы в приложении к новым проблемам человеческого духа и человеческого общества. Значит, нам не по пути с реформацией. И если к внешней, полуполитической реформе русской церкви мы установили не очень патетическое отношение, если даже мы позволяем себе относиться к ней иногда безразлично, то к реформации, в ее строгом и полном объеме, мы должны отнестись не иначе, как враждебно. Ибо существо реформации не в тех частных полезных влияниях, на которые было указано и которые мы приветствуем. Суть ее — в убиении Церкви, т. е. той главной основы, от которой мы ждем всего.
Что такое определение реформации — не полемическое и не враждебное, а совершенно объективное и научное, — в этом можно убедиться, раскрыв самые новые трактаты идеологов протестантизма, например Трельча и Вернле, а также на русском языке недавнюю объективную статью знатока реформации, протестанта по вероисповеданию, профессора А. Г. Вульфиуса («Что такое реформация?» — Журнал Министерства Народного Просвещения, 1916, №2). Профессор Вульфиус приходит к выводу, что самый глубокий и чистый принцип реформации есть «полное одиночество религиозной личности пред Богом»; реформация требует опустошения религиозной жизни от «всех объективных, общеобязательных основ и опор» и тем самым «лишает религию ее организующей силы, религия перестает быть элементом исторического развития народов». Потому мы и не переставали всегда заявлять, что нам принципиально враждебны все индивидуалистические религиозные течения и исповедания, которые мы берем за одну скобку с реформацией: и модный философский и культурный «приватизм», и одинокий эстетический мистицизм, и суррогат религии — теософия, и великосветский пиетизм, и христианство для учащейся молодежи, импортируемое из Америки и Англии, и все виды простонародного «духовного христианства». По тому же самому жалкой насмешкой звучит для нас лозунг «религия — частное, личное дело каждого», провозглашаемый нашими левыми думскими ораторами в наивной уверенности, что они манят нас желанным, совершеннейшим плодом религиозной свободы. Нет, не к этому распылению и изничтожению религиозной силы летят наши надежды.
III
Все наши упования мы упираем в твердый камень Церкви, внедряем в плерому этого догмата. В его неисчерпаемой полноте должны найтись все пути, все средства к разрешению жизненных вопросов веры, человеческого общежития и всего космоса. В чем же состоит плерома Церкви и что она обещает? Я отлично сознаю, что всякая попытка построить решение одного из великих философских или религиозных вопросов на идее и факте Церкви страшно далека от понимания современного общества. И я не надеюсь в краткой речи, лишь прикасаясь к этой области, подобной новооткрытой стране в философском и религиозном смысле, сразу дать всем ясный ответ. Насколько господствующий уклон мысли далек от предлагаемой нами базы миросозерцания, я позволю себе проиллюстрировать одним впечатлением последних дней. Известный литературный критик, чрезвычайно начитанный и образованный, большой знаток Толстого и Достоевского, А. Л. Волынский напечатал по поводу статьи Горького «Две души» фельетон под тем же названием. Здесь он дает, между прочим, оценку религиозным исканиям Достоевского и Толстого. А. Л. Волынский — типичный европеец по философскому подходу к религиозным вопросам. Ценно то, что в данном случае литературный критик высказался вполне откровенно и, видимо, от глубины сердца.
Постараемся пояснить смысл, таящийся в идее Церкви, через вскрытие того цикла вопросов, который решается при ее свете. Мир в настоящее время полон вопросов по отношению к христианству как к религии господствующих культурных наций. Он полон ими не со вчерашнего дня. Они растут в своей ясности и силе с движением столетий, и с каждым новым подъемом религиозного интереса в Европе наибольший запрос, наибольший приступ идет по направлению к Церкви и христианству. И лишь религиозным одичанием и религиозной беспомощностью, неорганизованностью объясняется то, что многие ищут утоления нарастающей религиозной жажды в
Как в философском мышлении, так и в религиозном интересе, если кратко схематизировать их объекты, существуют четыре категории, четыре таковых объекта: Бог, человеческое «Я», человеческое общество и весь остальной космос. Собственно, даже три категории, ибо между личностью и безличным космосом лежит сложная и производная из них категория общества. В ней в иррациональном соотношении совмещены: свободная, полная абсолютных стремлений личность и совершенно противоположные ей космические законы количества, законы механики, законы биологии. Вот
Всякому известно, что именно древний Израиль с небывалой яркостью выносил идею избранного религиозного общества, связанного единством племени и крови, и передал эту идею в наследство христианству, создавшему из нее свой богатейший догмат Церкви. Может показаться странным поэтому наше утверждение о религиозной безобщественности юдаизма. Я понимаю, что для ясного обоснования этого тезиса следовало бы написать целую книгу, между тем об этом не написано еще ни одной строки. Вынуждаюсь здесь ограничиться двумя словами. Я говорю о юдаизме как о живущем и развивающемся религиозном сознании, о его живых потенциях, а не об его пережитках, истлевающих рудиментах. Юдаизм во всех своих новейших построениях выдвигает пред миром не тени безвозвратного прошлого: закон кровавых жертв и племенную кровную исключительность, — а только свое единобожие и только свою универсальную мораль. Лишь унижаясь до пережитого уровня религии этнической, племенной, юдаизм мог бы указать на присутствие в нем осязательной космической ткани религиозного общества. Но как религия, преодолевшая первобытность, как религия универсальная юдаизм отрешает себя от телесных физических уз семени Авраамова и переходит к связи исключительно моральной. Мораль же простирается на общество уже как готовая стихия, рожденная из недр религиозной личности, и связует общество узами долга и закона, узами юридическими. Правовое государство — вот общественный постулат религиозной морали юдаизма, по толкованию новейших его апологетов. Самую же материю
Но религиозный акосмизм (в сущности юдаизм) стал получать господство и в европейском человечестве по мере его эмансипации от мистики средневекового церковного мировоззрения. Уходя от Церкви, религиозное сознание, несомненно, беднело, и все более укоренялась в нем идеалистическая философская привычка рассматривать религию как взаимоотношение только двух категорий: Бога и человеческой души. Особенно ярко преклоняются пред этой ошибкой как пред подлинным религиозным откровением те европейские души, которые возвращаются к религии, намучившись безрелигиозной атмосферой нашей культуры. Окунувшись в глубину личной религиозности, они так очаровываются ею по сравнению с плоскостью позитивной культуры, что не хотят более видеть в религии ничего, кроме Бога и человеческого «Я». Так рассуждает протестантизм, философствующее европейское человечество и прогрессивный юдаизм как мировоззрения, в этом совпадающие, ибо они долго жили совместно и влияли друг на друга. Понятно, почему современный человек именно так понимает религию: он так долго жил только стихиями этого мира, космическому и общественному процессу он придавал единственно ценное значение; ощутив вдруг особую стихию личных отношений к Богу и сладость общения с Богом, он инстинктивно начинает отвращаться от всего космического, которым он до сих пор питался и дышал до пресыщения в безбожной, языческой форме. И космос начинает рисоваться культурному европейцу, обратившемуся к Богу, как кумир, которому он грубо и греховно поклонялся, как антипод Бога. Этим неофитам религиозного опыта религия преимущественно дорога, по контрасту с их прошлым плотским существованием, как интимная область духа, соприкосновение с которой космических и общественных явлений кажется им просто кощунственным осквернением; теократия им кажется диким пережитком, а Апокалипсис и космическая эсхатология, вовлекающие мир и историю человечества в круг религии, как выразился один наш русский философ,— апокалипсическим анекдотом.
В отличие от такого акосмического идеалистического религиозного сознания, свойственного протестантизму, юдаизму и современной философии, Церковь историческая, какова бы она ни была в отдельные эпохи, всегда знала полноту религиозных проблем, никогда не была в стороне от них до времени реформации. Она глубоко ведала проблему космоса. Что она решала ее аскетически, отрицательно — это другой вопрос, но ставила ее Церковь всегда очень остро. Быть в мире, религиозно освятив его, или вне мира, религиозно прокляв его, в преображении или в борьбе с ним, но никоим образом не нейтрально. Нейтралитет к миру для Церкви есть настроение безбожное. Реформация с легкостью устранила из религии все вопросы космоса, вопросы культуры, отнесла их в разряд индифферентных вещей. Получился
Исторический рост человечества углубил и осложнил все эти, ведомые Церкви, религиозные проблемы. Религиозный человек может сказать: мало ли что совершается в нерелигиозном историческом процессе? Как может он осложнить или углубить такое явление мистического порядка, как религиозный опыт Церкви, уже давший определенные и в известный тон окрашенные вселенские ответы на
Если история для апостольского сознания уже прекращалась, а затем для
Итак, в результате исторического движения, к настоящему времени все указанные основные философские и религиозные проблемы приобрели не только в измерении чисто культурном, но и для самих религий более сложное содержание. Перед религией и, ближе всего, перед христианством и Церковью встали по всем категориям религиозного интереса новые задачи. Несчастная слепота — думать, что их можно разрешить старыми средствами. Ссылки на древние святоотеческие творения тут не помогут. Это обычное ограничение полуучеными справками с документами патристики и каноники пред лицом непрестанно развивающейся жизни и в человеческом духе, и во всем Божием мире производит
Вопрос о религиозной личности впервые в истории мировых религий с отчетливой ясностью и глубиной был сознан древнеизраильскими пророками и затем иудейскими мудрецами и псалмопевцами. Это драгоценное приобретение религиозного сознания унаследовано было христианством и в нем получило новое углубление. Именно в христианстве, при свете идеи Богочеловека, создалась не просто ответственная перед Богом личность, не зависимая от племени и общества, но и личность, ценой своей превосходящая цену приобретения всего мира. Через Лицо Христа, Богочеловека, впервые создалось истинное лицо в человеке. Но процесс раскрытия тайны личности этим не закончился. Как Христос воскрес из мертвых только как первенец среди них, и тайна воскресения еще «деется» в человечестве, — так точно и тайна личности, заложенная Христом, только еще ширится и зреет в мировом сознании, приближаясь к «откровению славы чад Божиих». Оплодотворенное христианским откровением о личности естественное культурное развитие европейских народов очевидно для всех выдвигает все с большей глубиной и силой проблему личности. Это нарастание высокого личного сознания в человечестве должно быть учтено как факт знаменательный и положительный и в религиозном измерении. Потому с таким трудом и дается теперь иерархам и богословам влияние на общее сознание, что личность в наш век сознала свое достоинство не только как пассивная религиозная ценность, заслуживающая спасения у
Проблема человеческого общества, так ярко переживаемая и господствующая в теперешнем культурном сознании,
Ни проблему личности, ни проблему общества нельзя
Изменения, внесенные историей в перечисленные проблемы религиозного сознания, отражаются соответственным образом и на том догмате, который кажется абсолютно неподвижным, отчеканенным раз навсегда. Разумею догмат о Боге в Самом Себе и в Его отношении к миру. При свете новой теократии, основанной на
Вот
IV
Почему же
Особенно трудным при этих переменах
Исходя из наивного предположения, что этот долг предносится сознанию Церкви как внутренно обязательный, и наша печать, и внерелигиозная интеллигенция, и прогрессивные православные оптимисты предъявляют к Церкви множество обвинений и требований
Откуда же может прийти и придет то новое в религии и в Церкви, откуда засияет тот новый догматический свет, который откроет пред Церковью новые пути и средства воздействия на мир и на историю? Оттуда же, откуда истекает и все в религии: из сердца человеческого, исполненного духом пророческим. Религию создают не высокоразвитые культуры, не передовые умы, а простые души масс, выделяющие из своей среды наиболее чутких носителей мистических переживаний и, в свою очередь, вдохновляемые и руководимые ими. Человеческое сердце, пророческое по преимуществу, — вот вечный, неиссякаемый ключ всех религий и всяческого религиозного творчества. Итак, в Церкви должно воскреснуть пророчество, этот внутренний источник подлинного обновления, новых откровений и истинного разрешения на движение. Образ веяния духа пророческого нам не известен. Первоначальный пророк в Израиле, бывший исступленным, неистовым дервишем, ревнителем и практиком национального интереса, впоследствии отлился в классический тип
Но пророчество живет. Церковь только проглядела, куда оно ушло, где Дух дышит. Это — воздух, которым дышала ранняя Церковь. Эсхатологическая насквозь, она рвалась тогда непрестанно вперед, к своей последней судьбе. Но затем в ней перевесило позитивное начало исторической организации, власти, авторитета, исторической инерции. Но человечество не могло лишиться воздуха эсхатологии, воздуха творчества. Этим воздухом сейчас дышит все человечество внецерковное и внерелигиозное. Передав факел эсхатологии в руки внешней культуры, Церковь, увы, обескрылела под абсолютной властью священства, стала вся целиком старообрядческой, утратила радость буревестника, летящего впереди огня, палящего старую землю и старое небо. В Церкви осталась слезами умиления и восторга напоенная радость примирения с тленным и преходящим образом мира сего, но радости творческого разрушения и созидания в ней нет. И люди идут в Церковь поплакать в горе или в радости, творить же идут в открытые поля, под солнечный купол небес, и там вдыхают живительный кислород пророческой эсхатологии. Не иссяк источник пророчества. Он ширится и несется бурным потоком, выбившись из берегов Церкви по импровизированному руслу. Религиозная норма требует возвращения его в подобающее ему церковное русло. Надо его слить с встречным церковным томлением о пророчестве. Надо приемник пророчества у Церкви вскрыть, чтобы и там оно загремело о том же, о чем гремит в человеческих душах. Сейчас без религии человечество перестраивает землю, созидает новый мир и чувствует, что здесь с ним, в этом творческом порыве, в этой борьбе с разрушающими и растлевающими силами, в этих похоронах старого и зарождении нового порядка присутствует
Ортодоксальные церковные люди говорят: это «лжеблагодать» культуры. Очень чуткое наблюдение. Ортодоксальный опыт верно подсказывает, что созидающее новую жизнь человечество в целом есть не эмпирическое, метафизически пустое, но духовное явление. Что им движет своя харизма, свое помазание. И, может быть, нет полной ошибки в заподозривании этого духа как лжеблагодати. Ибо истинный дух пророчества, подлинная благодать эсхатологического вдохновения в разлуке с благословением Церкви действительно беззащитны от приражения к ним духа лжи, духа антихриста, царствующего в антирелигиозной, отрицающей свой конец культуре. Опасность приражения лжи от соседства с нею будет устранена, когда поток творческого пророчества сольется с Церковью. Пока же человечество, изнемогая от соблазнов духа тьмы, то падая, то снова подымаясь, не зная даже ясно, кому и чему оно служит, эсхатологически стремится установить свою власть на земле; пророчески грезит о царстве свободных личностей, свободных в мысли, в познании, во всяком творчестве, не зависимых от социальной неправды и от страданий стихийного хаоса. Последовательные ортодоксальные люди решаются утверждать, что все это великое стремление человеческого гения есть дело князя мира сего. Но мы не допускаем столь черного религиозного пессимизма и больше памятуем о радостном слове евангельском, что князь мира уже побежден, что от дней сих Царство Божие силою берется и только употребляющие усилие восхищают его. Откровение о Царстве Божием — не навязанный евангельский долг. Это всегдашний сон человечества. Тертуллиан назвал душу человеческую прирожденной христианкой. Это положение в своем раскрытии включает и стремление к Царству Божию как врожденное, евангельское и по форме, и по содержанию усилие человечества восхитить Царство Божие. Правда, ослепленное сознание — не столько самих масс, сколько гордых и самомнительных идейных вождей — думает устроить царство свое, царство человеческое, без Бога и даже против Бога. Но дело Церкви бороться и прекратить этот грабеж ее собственного идеала и возвратить человечеству с печатью своего освящения его наследственное достояние.
Проповедью о наступлении Царства Божия открылось Евангелие, исполнением этого обетования оно должно и завершиться. Между тем, Церковь забыла Евангельскую весть о Царстве Божием, она ее как бы поглотила в себе. Характерно выразился наш собеседник, католический священник: «Как же не видеть установления Церкви в Евангелии,— говорил он,— когда там речь идет о Царстве Божием, а Царство Божие не иначе можно понять, как только в смысле Церкви?» Известна формула блаженного Августина: «Проповедано было Царство Божие, а явилась католическая Церковь». Широкий объем Царства Божия нашел свое суженное воплощение в Церкви. Не может, конечно, быть, чтобы в идее Царства Божия оказались
Здесь меня встречают сомнениями и допросами. Отец протоиерей К. М. Аггеев, ясно сознавая полную недостаточность так называемой реформы Церкви в перспективах общечеловеческой истории и признавая нужду в
Гораздо важнее не сомнение в духовных силах современности, в ее способности к религиозному творчеству, а сомнение в том, применим ли универсализм Царства Божия к эмпирической действительности, к разноверию и разноплеменности земного шара? Сверх того: не стоит ли он в противоречии с предсказанием Евангелия и Апокалипсиса об умалении веры на земле? После безусловной заповеди: «Шедше в мир весь проповедуйте евангелие всей твари», — для веры нет препятствий в инерции и отсталости исторической действительности. Если бы вера ею смущалась, не был бы побежден бедной кучкой рыбаков античный orbis terrarum. Если бы иссякла окончательно вера даже теперешних исповеданий, то прекратилась бы и та всемирная работа официальных проповедников «в странах неверных» и добровольных героев миссии, которая не перестает расти и побеждать даже в наши дни, прославленные умалением веры. Кроме того, мы не принадлежим и к тем буквопоклонникам — адвентистам, которые арифметически высчитывают сроки конца всемирной истории. Сроков мы не знаем и медленностью процесса истории не смущаемся. Должно быть то, что должно быть. Рано или поздно — безразлично. И как это всемирное объединение произойдет, конкретизировать заранее — выше сил человеческого разумения. Нужен для Царства Божия конфессиональный униформ, как этого хотим и как это возвещаем мы теперь, или же Богу угодно совершить все «ими же весть Он судьбами» — для веры нет заботы. «Ищите прежде Царства Божия», «просите его с верой, ничтоже сумняся», «а прочее все приложится вам». И если суждено будет, согласно пророчеству писаний, охладеть любви и иссякнуть вере, если предстоит Церкви убежать в пустыню и сойтись в трех праведниках — и тогда план Царства Божия все равно исполнится. И за эмпирическим изнеможением придет свыше чудесная победа. Победа Царства Божия не есть внешняя победа. Как это ни странно, Царство Божие, при всех его воплощениях вовне, в этом мире, было, есть и будет Царством не от мира сего, Царством внутреннего обитания в духе. Да не будет недоразумения в том, что, когда я рисую картину Царства Божия, я заставляю Церковь непосредственно, своими руками, творить материальную культуру и заправлять механикой мировой и социальной жизни. Не о церковной промышленности, не о мистической статистике, конечно, идет речь. Речь идет лишь о Духе и Силе, во Имя которых должно совершаться все земное, преображаясь ими изнутри, может быть, даже до неузнаваемости. Я был бы несторианином, если бы все законы человеческого творчества по плоти, всю механику достижения власти над материей упрощенно и внешне приложил к свыше сходящей Силе Царства, если бы признал правильным положительно еретический соблазн так называемых христианских социалистов, революционеров и политиков. Но я был бы монофизитом, если бы все человеческое творчество по плоти, все достижение власти над материей и вещами презрел как фактор, исходящий от земли навстречу внутренней силе Царства, сходящей свыше, если бы признал правильным положительно еретическое, монофизитское пренебрежение теперешней Церкви к таинственно растущей плоти Царства. Кафолическое понимание тайны духа и плоти в Царстве Божием, в Церкви, в истории и в каждом нашем частном деянии решается по иррациональной схеме: «нераздельно, неслиянно, неизменно, неразлучно». Кто добивается здесь приемлемой для рассудка директивы, тот выходит из пределов религиозной проблемы, отказывается ее решать. В рациональных теоремах не мыслимая идея Царства Божия разрешима и понятна лишь в измерении религиозной воли, в опыте религиозного действия. Даже философы, прочувствовавшие закон антиномичности всего бытия, не будут спорить против сказанного.
Предъявлен был мне и такой вопрос: «Вы ищете
Но самый вопрос о канонических делениях, поднимаемый на этом месте, есть некоторое недоразумение. Он навязан нашему сознанию эмпирическими аналогиями истории. Здесь же дело идет, как мы уже, предвосхищая, говорили, собственно не о моменте церковной истории, а о новой фазе откровения Царства Божия из лона Церкви кафолической. Если бы Царство Божие было тождественно с Церковью, то, по завету Своего Учителя, Церковь не молилась бы непрестанно: «Да приидет Царствие Твое!» Значит, оно не пришло с приходом Церкви. «Когда придет совершенно, тогда то, что отчасти, упразднится». Молясь о пришествии Царства, Церковь сама устремляется к своему эсхатологическому завершению, сама томится желанием выявить свою полноту, исполниться до конца, когда настанет Царство Христово на земле. Можно думать, что она отдаст тогда Домовладыке ключи Царствия, которому «не будет конца». Символ говорит это о Царстве Христовом, а не о Церкви.
Провозглашением Царства Божия началось Евангелие, и первая церковь еще жила в тонах предвкушения его полноты. Небесный Иерусалим, сходящий свыше, не нуждающийся в земных светильниках, даже в самом солнце, но славою Божией освещающий всех, еще стоял перед ее взорами. Перейдя затем в сумерки истории, плывя на корабле Церкви, мы забыли, что плывем к
Итак, религиозных чаяний человечества не могут удовлетворить никакие реформы и реформации церквей, а также никакое недвижное стояние на камне Петровом с жестоким, монархическим, непогрешимым авторитетом иерархии. Только на крыльях пророческой благодати Духа, дышащего в мире, где Он хочет, через опыт всех церквей, через исторический подвиг всего культурного человечества, через рассеянный одинокий религиозный опыт, даже через опыт всех религий люди соединятся в лоне Единой, воистину Вселенской Церкви, которая приведет их к порогу Царства Христова на земле. Тогда смутные чаяния человечества и молитвенное устремление Церкви сольются воедино в чудесном исполнении
ВЕЧНЫЙ УСТОЙ
Приди: Ты сделался нуждою моею,
и сделал, чтобы я нуждался в
Тебе...
(Из молитвы к Духу Святому
Симеона Новаго Богослова).
Когда происходить какое-нибудь бедствие, то, обыкновенно, ищут виновных, потому-что в их существовании никто не сомневается. Случилось бедствие — причинено многим горе, причинен ущерб — значить есть какая-то воля, которая эту разруху произвела, а раз есть воля, то должна быть и ответственность. Уже давно наше сознание и правосознание самонадеянно и убежденно провозглашают принцип ответственности всего разумно-человеческого, часто, однако, закрывая глаза перед тем, как жизнь сметает все законы и принципы, делая многое «безответственным», утверждая многое помимо человеческой воли, — как непререкаемый факт. И разве может быть найдена граница между сознательно- волевым и стихийно-предопределенным?..
Голоса уличения и обличения умолкают только перед лицом явления явно — стихийного. Перед ним жизнь на мгновение как бы останавливается, запинается. Какая-то чужая воля врывается в закономерность людской жизни и останавливает путает ее извечный бег. Ничего, кроме испуганного признания не может она к себе вызвать.
Но есть бедствия, которые лежат на грани человеческой разрухи и стихийной катастрофы. Перед такими событиями все находятся в смущении и отношение к ним всегда двойственное.
Таковы все резкие и великие смены человеческого бытия: войны, революции...
С одной стороны действующими лицами в этих трагедиях являются люди, обыкновенные и смертные, и к ним приложимо страстное и пристрастное суждение человеческое и человеческий суд, но с другой стороны, в самом свершении, развертывании, раскрытии этих трагических катастроф — появляется и утверждается нечто такое, — сверхчеловеческое — что невольно заставляет сопричислить эти бедствия к разряду стихийных.
О подобных событиях можно спорить, можно бороться с ними, стремиться противостоять, но можно и смиренно перед ними склониться, можно их просто принять.
Такова и русская революция. Чем дальше она развертывается, тем эта двойственность ее природы становится все яснее и яснее, причем социально-человеческие процессы, вскипевшие в ней, явно стушевываются перед неисповедимым явлением катастрофической смены времен и эпохи. Объяснить русскую революцию очень легко. На основании этих немудреных знаний нетрудно предсказать ее пути и завершения. Ведь социальные процессы, как и физиологические, весьма закономерны и постоянны. С внешней стороны, так или иначе, круг революционной законности замкнется. Революционное половодье рано или поздно спадет, оставив сушу в разорении, но приблизительно в прежних очертаниях. Те, кто учитывают революцию лишь по фактам и сменам событий, понимают ее как социально-политический процесс, может быть когда-нибудь и увидят оправданными свои недалекие суждения и чаяния; но главного им, конечно, в будущем не увидеть точно также, как и в прошлом, это главное они не видели или проглядели.
Можно учитывать жизнь и все ее события – методом исторического материализма, методом научного анализа, статистики, вообще – в принципах рационалистической данности. Такой учет жизни производится только на расстоянии, отступая от оцениваемого отдельного момента жизни, все равно вперед или назад. Ведь не даром говорят об «исторической перспективе». Мгновенной, непосредственной, настоящей оценки настоящего, исторический метод дать не может. Учет исторический – мертвый; факты и события учитываются им в статистической окаменелости. История может зафиксировать, что при такой-то битве было столько-то убитых, но как люди умирали, ибо в разные времена умирают по разному, с различным психическим состоянием – этого она зафиксировать не может.
Но есть иной учет событий, и этот учет и создает психический строй всякой эпохи, ее культурное обличие. Каждое событие в себе самом содержит безусловную потенцию воздействия, которая впечатляет своим свершением на человеческую психику, все равно, будь то предвиденное, творимое событие, или же случайное явление, лежащее вне человеческой возможности и учета.
Событие — есть определенная форма, которая, как таковая и учитывается человеческой психикой. Есть эпохи бесформенные, эпохи бесформенного человеческого быта, скудные действенными событиями, но есть вдохновенные, чеканные, когда всякий день и час — новые смены жизненной активности, перебои героического, событийнаго начала. События всегда организуют, объединяют человечество. Отсутствие их порождает психическую вялость, которая действует разъединяюще. Вместо организованного психическаго строя — появляются индивидуальные, разобщенные настроения, противоречивые, эгоцентрические мировоззрения.
Вот этот психический ответ на свершения и события жизни, ответ непосредственно близкий, лишенный всякой предвзятости и определенной точки зрения и может быть противопоставлен учету историческому. Закрепляется он с трудом в творчестве, в записях современников, в быту — и, обыкновенно, получает свою оценку и историко-культурную оформленность значительно позднее, долго спустя, когда нарождается новый психический тонус следующих поколений. Именно в этом плане жизнеприятия и совершаются великие откровения духа. Это самое драгоценное из того, чем обладает всякий современник. Углубляясь только в эту сферу непосредственного познания жизни можно открыть и утвердить свою истину жизни, истину данной эпохи, истину данных поколений, которая всегда глядит, то тускло, то ярко в лицо единой правде Мира.
Но мы так отравлены началом метода, дисциплины, во всех прикосновениях к жизни, что утеряли способность ее непосредственного понимания. Так привыкли все, убеждены, что все должно развертываться в закономерности и предвиденном порядке, что только и смотрят назад, или вперед, комбинируя, выводя одно из другого, — не видя, не слыша, не осязая только одного главного, того, что происходить, протекает на глазах, перед глазами. Но именно это — живое, настоящее всегда неожиданно и ново, а главное это то, что единственно истинно, потому что оно действительно есть, — мы сами его прожили, пережили.
Учитывая и оценивая действительность в мертвящих методах истории, считая дни и года в механическом и абстрактном чередовании фактов, не понимая событий, как живых форм откровения и развитая жизненного процесса, — многие не улавливают те смены и надломы основного строя человеческой психики, которые произошли в наши дни, в наши года, и которые наново утверждают все основы понимания мира.
Всю форму, всю совокупность неумолимых, трагических событий революции, совокупность окружающих их психического пафоса и мощи, которые незримо перевели человеческий дух на совершенно иные пути понимания – и можно назвать стихийным существом революции.
Это новое психическое существо нужно только принять, бороться с ним и улучшать его – бесполезно и безумно.
Обличие России после революции может оказаться похожим на бывалое, но сущность будет иная, и горе тому, кто на радости увидать прежние черты России, не вслушается в ее сердце, не вглядится в ее недра, где может быть отныне раскрыто новое содержание, целительное не для нее одной, «Реставрация» России окажется лишь мнимой и обманчивой...
Самое страшное в стихийных сменах человеческого бытия — это то, что они совершаются иногда невидимо. Простым глазом их не уловить. Зоркое и броское зрение, приноровленное к охватыванию поверхности, — недостаточно остро, чтобы вонзиться в глубь процессов стихийных. В одном случае зрение горизонтальное, в другом должно быть вертикальным. Прозреть толщу человек не может. Но можно ее прослушать, уловить ее скрытые процессы слухом. Зрение должно стать слухом. У кого нет слуха, тот и не увидит перемет скрытого строя жизни. Кажется все по старому, а на самом деле все новое. Лишенные слуха не могут следить за переменой ритма, а что такое стихийные надломы, как не перемены ритмов и биение мировой жизни, мирового сердца?..
Толкователи и прорицатели поверхностных процессов могут очутиться в странном положении: все события и явления, которые они учитывали, могут обернуться именно так, как они этого хотели; могут обернуться именно так, как они этого хотели; могут совершить именно те изгибы, которые были заранее начертаны на политических и социологических картах и схемах, но в конечном итоге вся эта суета может оказаться лишней, ибо она происходила на тонком, верхнем слое клокочущей земли. После затвердения земли, расплавленной революционным огнем, на новой коре расположение всех путей и перепутий может даже восстановиться, но сама поверхность, на которой все это бороздилось и вычислялось, вследствие глубинных сдвигов, окажется вознесенной на совсем иной уровень, на новую высоту. И сомкнуться старым путям с новыми, несмотря на их одинаковое расположение, будет немыслимым, ибо сдвиг окажется проистекшим не в плане поверхности, а снизу-вверх.
Глаза человеческой истории обыкновенно видят так: идут дни, протекают десятилетия и века, сменяются и чередуются эпохи и культуры, то отрицая друг друга, то необъяснимо и таинственно повторяя себя. Неизменно плывет время; сглаживая в своем течении все грани перемен, вплетая будущее в прошлое. Какое это движете — по кругу, по спирали, или же человечество стремится по бесконечно новой прямой — неизвестно. Определяется как-будто только одно — преемственность, неразмыкание основного движения.
Возникновение такого представления спаянности может быть толковано тем, что пути духовного движения человечества многочисленны и развертываются они в различной быстроте и расположены на разных уровнях. Кроме того, распространение, признание, общий охват и установление каждой новой эпохи – совершаются постепенно. Время, более или менее продолжительное, в которое новые формы и принципы бытия внедряются и укладываются в сознании большинства – создает подобие существования вводов и спадов, нарастаний и заключений между смежными эпохами, тогда, как в существе они надламываются круто и чередуются в остроте и неожиданности. Одна эпоха набегает на другую; одна оказывается на месте другой. И утверждение ее наличия есть такое же открытие, как открытие любого из бесчисленных законов мирового механизма. Если открытие сделано одним, значит оно сделано для всех; значит оно вообще сделано, значит отменен новый этап в понимании мира. Не важно, что многие, может быть, никогда об этом открытии не узнают; важно то, что без него дальнейшее познавание мира невозможно. Все дело в степени усвояемости открытия. Есть открытия великие, бьющие в сознание, есть малые, неощутимые для массы.
Процессы открытия протекают различно: иногда новая тайна раскрывается, потому что к ней приводит логическая необходимость, по заранее сложившимся вычислениям и умозаключениям, иногда же неизвестное угадывается случайно, по вдохновению, по наитию...
То же происходит и с ощущением смены эпох. Неожиданно кто-то один или несколько начинают говорить о чем-то непонятном для других. Все еще как будто под ногами незыблемо и твердо, но какие-то люди утверждают, что прежней почвы и былого упора уже нет. Когда это произошло – неизвестно, ибо человечество столько же творит, обусловливает собою культуру и эпоху, сколько подчиняется, приспособляется к очередным сменам и полосам стихийного бытия.
Нет, это не иносказание; нужно верить, что есть времена, когда Небо дается человеку, когда оно раскрывается для слепых в содрогании сокровенных своих сил, в насыщенности своего исконного бытия и тогда человечество ухватывает звездный лет, строй и хор тверди и потом отдает грядущим потомкам свои видения и сны. Но замыкается звено, заключается срок и для новых поколений, когда небо опять отлетает далеко от земли и становится пустым – эти образы и песни кажутся чужими и дикими...
Общение земли и неба навеки стало утверждением в символе Боговоплощения, когда небо снизилось до самой земли, вплотную до Воплощения, раскрылось и потом вознеслось. Когда Дух стал плотью, родился в Человеке, ступал на землю, в этом естестве учил о тайне неба, раскрыл пути восхождения и вознесся Человеком, в образе мира сего.
Не являются ли все позднейшие и дотоле бывшие искания и прозрения человечества – волнообразными касаниями земли и неба, только несоизмеримо ослабленными, по сравнению с единственным чудом Богооткровения?..
В огне, в горении, в озарении познается Небо и этот огонь познания низведен на землю; Он с нами...
Кто может оспаривать, что есть эпохи огненные, граненые, и есть тусклые, бесформенные? Кто не знает, что есть дни и года, которые протекают неуловимо и есть такие мгновения в жизни, которые, пока жива память остаются вздыбленными в ней и сторожат свою вечность, либо в мщении, либо в радости откровения?
Разве не делятся слова на звучащие, живые, которые сами в себе заклятие и звон, а их сочетания – псалмы и молитвы, и на глухие и мертвые? Есть образы, созданные людьми, в которых действительно запечатлен Дух, образы – нездешние видения, и есть изображения бессильные, бескрылые, не могущие взнестись выше рабства подражания и подделки.
Есть разница между живым органическим складом звуков в песне, где они сочтены между собой по таинственному закону тяготения и равновесия, когда кажется, что песенный лад, как форма в себе существует в мире и лишь открывается людьми – и случайно-надуманной, интервальной группировкой темы, где сложное психически-волевое содержание песни, сведено в симметричную, короткую звуковую формулу.
Есть деяния, открытия и творения людей и народов, которые поют в «мирском бреду» и будут петь до скончания жизни, которые «не истлеют и в аду». Но бывают времена, когда люди внезапно теряют, забывают свой дар жизненной воли, дар преодоления материала, дар пресуществления времени и пространства в иные дивные формы бытия. Меркнут глаза, замыкается слух, а вместе с этим отмирают и все дары Духа. Наступает ночь, мертвая темь...
...И ночь в звездах нема была.
Слишком много русскую революцию учитывают как событие внешнее, социально-политическое, как деяние человеческих рук и процессов и не видят ее как свершение культурное, как стихийный сдвиг основных форм бытия. Мало связывают ее духовно с недавними годами мировой войны.
С жутким тупосердечием и хладнокровием пережила Европа эту войну. Нужно было много лет искажать и приспособлять всю культуру, чтобы она выдержала подобное испытание и не взорвалась. Европейская культура – выдержала, показав свою эластичность, умение отодвигать вглубь проблемы и заветы духа. Все духовное на время послушно отступило назад и оделось в защитный цвет нейтралитета или молчания. Однако подобное предательство пройти даром не могло. Удержавшись с внешней стороны, европейская культура неминуемо начинает разлагаться изнутри. Ни в нее, ни у ней веры больше нет.
Не выдержала только Россия. Когда-то Горький, в начале революции, писал, что России легче, чем кому бы то ни было, опрокинуть буржуазный, капиталистический строй, так как она в нем не искушена, так как он в ней не пустил столь крепкие корни, как в Европе.
Если основами «капиталистического» строя считать право собственности и личную инициативу, то это рассуждение оказывается наивным, ибо начала эти познаются от рождения и настолько органичны, что для их усвоения и внедрения не нужно никаких сложных и развитых форм. В то же время мысль Горького в отношении общекультурном — правильна и мудра. Европа была более или менее крепко спаяна своей культурой во всех слоях общества и народа. В России же европейская культура коснулась верхов. Ту оборонительно - нейтральную идеологию войны, которую выработало европейское культурное сознание, оно могло довольно благополучно навязать всем. В России это оказалось невозможным. Война обострила, раздвинула издавна существующую трещину между верхним слоем интеллигентки и толщей народа; — разверзлась бездна, которая поглотила былую Россию.
Процессы расслаивания верхов и низов — давнишние. Верхи культуры давно отлетели в небо, тусклое и пустое, и замкнулись в «чистую» духовность. Дух без плоти — становится призраком. Духовность стала мечтательностью и вместе с этим потеряла форму жизни и плоти. Она стала безформенной и уродливой, в самоутверждающейся изысканности и отвлеченности. Утратив земную основу, отлетев от уровней жизни — она вынуждена была выявляться иносказанием и символом. Символизм — всегда в корне своем рационалистичен. Подлинная мистика — лишь в реализме. А чувство реальнаго и было утрачено, когда дух оставил плоть и стал тенью.
Тень редко бывает видением, чаще всего она оборотень. В данном случае символизм, ложная мистика и позитивная интуиция – были лишь новыми оборотнями вечного искусителя человеческого – рационализма. Страшнее всего подделки и фальсификаты. Отдаваясь спиритуализму, духовная культура еще дальше отталкивалась от подлинной веры, нежели в эпохи явного отрицания и материализма. Именно благодаря своей неверной и соблазненной природе, лжемистическая отвлеченность в конце концов уживалась и мирилась, с все больше расцветающими идеями позитивного, механического коллективизма и социализма. Может быть даже вследствие ее мистической слабости и не подлинности идеи социализма так укрепились и развились за последние десятилетия, до пределов религии. «Бессознательная» масса, стоящая крепко в своем врожденном чувстве реальности, слушает того, кто стоит на ее же основе. Отвлеченная культура на ней не стояла, ибо висела в воздухе и потому лишилась авторитета, который перешел к тем, кто все-таки сумел призрак фатализма – выдать за реальный устой.
Заболела земля. После долгого болезненного процесса выпаривания нездоровым огнем ложно-абстрактных идей, живой воды из тела земли – осталась одна соль. Но эта соль земли была горька и не мудра. Вода – стала паром; земля – солью. Соль томит жаждой; к тому же она разъедает раны, а их так много на дряхлом теле земли. Вода высоко парила над землею; то в лазурных облаках, то в тучах, пока тело земли изнывало от зноя и боли. Вода оказалась на самом верху и на самом низу, в толще, в тайниках земли и народа. Но и эти родники перестали бить, замкнулись, не получая верхней влаги. Образовавшаяся черствая кора земли нарушила таинственный обмен живой влаги – источников земляных и источников небесных...
Лишь после всесветного потрясения, после того как небесная молния в грохоте разодрала высокие тучи – начал падать дождь. Пока – только капли. Земля так раскалена, что капли эти сжигаются и впитываются мгновенно. Их целительность еле ощутима. Но если падают капли – можно ожидать и обильного ливня...
Только в сведении мистики и реализма в одно органическое целое, только в реальной религиозной культуре т.е. в мистическом оживлении многообразия жизненного опыта и в реконкретизации отвлеченной мистики – спасение и выход из тупика и бездны современного, в клочья разодранного, разобщенного в своих отдельных частях и заблудшего, культурного-духовного сознания.
После страшной полночи недавнего прошлого, когда, погасив в душе все звезды и факелы, люди бились в страхе и мраке, в нечеловеческой схватке народов, наступает ли рассвет или же ночь станет смертью?
Может быть это галлюцинация, привидение, но кажется, что рассвет настает, уже растилает свои светлые крылья на черном куполе недавно пустого неба.
Где его отблеск? Во всем; еле-еле, но он светится всюду. Как на рассвете, все формы и очертания одновременно начинают проступать, сначала мутно, тускло и невнятно, и позже стройно белея, разгораются и, наконец, после мучительной дрожи и предрассветного холода – уточняются и становятся самими собою – все занялось сразу, кругом – пока еще белым сиянием близкого утра. Светлее то, что ближе к солнцу.
Именно в искусстве это возрождение вдохновенного реализма пока всего сильнее и безотчетнее, может быть, сказывается, и это понятно почему. Искусство, как проявление человеческой воли реального, видимого и осязаемого выявления и творческого утверждения, первым отразило это стремление духа вернуться на землю.
Говоря об искусстве – приходится касаться этого вопроса во всей его широте, т. Е. Необходимо иметь в виду обще-европейское. Их устремления и основы – тождественны. Последний идеологический сдвиг в сторону творческой рекогнетизации – безусловно уровнял разнородные течения искусства и выпрямил линию общего движения и развития.
Однако мало – наметить и провозгласить новые пути – их нужно осуществить и оправдать и в этом отношении силы Европы и Евразии – не равнозначны. В то время, как европейское искусство, выдвинув новую идеологию, вследствие общекультурных условий не в состоянии вынести ее в жизнь, сделать органически-общей, - Россия, - после революционного надлома, когда в среду культуры влились свежие, неизношенные силы, - получила глубокую почву для развития и выращивания новых идеалов и методов художественного творчества. Поэтому, все суждения о современных устоях искусства вообще – приобретают особую значительность применительно к искусству России, которому суждено, может быть превратить зачатки новой художественной культуры – в целую и самодовлеющую культурную эпоху. Эпоха эта прежде всего должна будет раздвинуть упадочные грани и рамки творческого индивидуализма; она вновь раскинет и раскроет давно забытые просторы массового народного творчества, подчиняясь в этом общему, духовно-культурному сдвигу и перерождению.
Нельзя в исканиях современного искусства, в тех истинах, которые оно теперь исповедует, видеть лишь очередную смену эстетической преемственности, имеющую значение лишь в своей замкнутой сфере. Те проблемы, которые ставит себе теперь искусство, его завоевания и продвижения, выходят широко за пределы его области и являются первыми достижениями в опыте нового понимания мира.
Необходимо отметить, что современное художественное творчество безвозвратно отменило критерий «чистой» эстетики. Удачно, качественно хорошо не то, что в данной условности максимально красиво и декоративно, а то, что может быть оправдано в смысле наибольшей выразительности и в смысле соответствия основным внутренним законам построения, преодоления времени, пространства и материала. Не о возрождении прежней схоластики идет речь, а о вольной и в то же время строгой, постоянно разрешаемой в процессе творчества, проблеме формы. Художественное творчество целиком подчиняется всем законам механики мировых процессов и внедряется, вбирается этим самым в само существо органической жизни1.
Господствующим методом, современное искусство признает метод конструктивный, композиционный.
Материал преодолевается и распределяется — в себе замкнутой и исчерпывающей форме. Только нарождающееся вновь конкретное узрение миpa, смогло вернуть искусство к этому творческому принципу и закону.
Вдохновенная воля — одна способна подчинить себе материал и выстроить его в формах максимальной и совершенной выразительности и значимости, но только тогда, когда она отрешена и свободна от абстрактного, рефлекторного, или познавательно-условного подхода к феноменам жизни. Истинная и максимальная выразительность творчества никогда не может выявляться приемами натурализма, ибо выразительность жизни — всегда в напряжении динамической устремленности ее проявлений и явлений, а натурализм — лишь мертвая статика и копия. Подлинно реалистической может быть названа лишь та творческая форма, которая может удержать и зафиксировать эти постоянно текучие и меняющиеся изгибы живой выразительности.
Современный реалистический тонус искусства находится в состоянии непрестанной реакции на раздражения и впечатления жизни. Интенсивное восприятие мира всегда непрестанное. Лишь слабое чувство жизни возбуждается, воодушевляется порывами. Поэтому творческий повод в современном искусстве оказывается везде и всегда.
Все решительно включается в сферу познавания и преображения искусства. Важно не что воспринимается, а как. Прежде все-таки был лишь известный разряд понятий, образов и эмоций, которые казались достойными художественного касания и украшения. Теперь этого нет, ибо искусство, как познающая и утверждающая функция человеческого духа — живет везде и касается всего.
В связи с интенсивностью переживания находится и стремление свести воедино, в определенную познавательную форму максимум психического напряжения и выразительности. Все теории разложения современности и представляют собою попытки свести в единую выразительную форму, воспринимающуюся единовременно, всю разнородность составных элементов и ассоциаций сложных впечатлений, или внутренних представлений, приводя таким образом — разное — к единому.
Современные искания в области словотворчества — также основываются на раскрытии внутренней выразительности в звуковых сочетаниях, в нахождении временно-артикулативного ритма, который бы соответствовал ритму психическому, в искании совпадений и взаимоотношений — протяженности звуковой и сознательно-логической.
Музыка — раскрепощается из прежних стеснений гармонической, метрической и архитектонической схематики, стремясь выйти на путь свободного ладового гармонического и ритмического сложения, утверждая себя в пафосе ритма, в вольно-творимой форме.
Все это попытки связать возможно теснее материал творчества с побуждающей творческой энергией.
В противоположность заключившейся эпохе дематериализованного искусства, описательного изображения и сюжетной выразительности — современное искусство является искусством организованного, устроенного, материала. Степень организованности и преодоления материала и создает художественную выразительность творческого образа.
Материал перестал быть средством выявления творческих процессов, а слился с ними в единую творческую форму. Художественная интуиция, или эстетический закон, которые в современном искусстве, как и во времена расцвета, организуют материал в стройные конструкции и построения, суть лишь виды и проявления единой религиозной воли, которой обусловливаются все истинные творческие устремления человеческого духа, и которая направляет эти устремленья к единой, синтезирующей, религиозной форме мировоззрения и культуры.
Теперь, с новой силой, после долгого упадка и разложения, человечество, в новом откровении, пытается вновь обрасти свои удивительные силы увидать мир в непосредственной ясности и строить единые, общие, живые и конкретные формы его понимания. Разве не явственно притупляется в творчестве современности — авторское, индивидуальное начало, столь обострившееся к концу истекшего столетия? Не выявления и закрепления личных переживаний и толкований требует наша эпоха, а искания общих приемов, организующей творческой формы, общего психического ответа на явления жизни.
В религиозном творчестве — сущность вдохновения и форма сливаются воедино. Форма становится как бы самим естеством духовного горения. Современное искусство – вобрало форму в глубину самих творческих процессов, сделало форму живым и органическим составом всего творческого преодоления и этим поставило себя в возможность подойти к решению сложнейших духовно-конкретных запретов и заданий.
Такое приятие формы – вытекает, между прочим из стремления вернуться к реальному, «народному», непосредственному единству, к полостному восприятию Mира, к пониманию явлений жизни, в неделимости их феноменного начала— знаменует стремление отрешиться от дифференцированного и всеобособляющего отношения к жизни позитивного натурализма.
Искусство из высот отвлеченности и символизма сошло на землю в образы и формы конкретного быта. В то же время интенсивность Bocприятия этих образов стала максимальной. Нельзя безпоследственно произносить известные слова, касаться иных образов, жить в определенных вдохновениях, воспринимать действительность в максимальном масштабе и размерах. Эта ступень познания, эта скала напряжения жизни — уже в себе содержит возбужденье порядка религиозного. Пускай теперь, больше чем раньше, слышатся слова примитивного кощунства и надругательства над откровениями религии. Это ничего не значит. Во всяком случае это свидетельствует о том, что внутреннее беспокойство и волнение духа таково, что оно в упор стало перед лицом наивысшего строя человеческих представлений и вдохновений. Тот разряд звуков, красок и слов, который господствует сейчас — единственно способен поднять, возвысить человеческий дух до степени прежнего хваления и озарения.
Принимая все ресурсы техники бывших художественных эпох и школ (ибо в искусстве формы – техника, мастерство, приобретают исключительное значение), психологические касания и совпадения современного искусства – с прошлым, происходя высоко поверх промежуточных периодов спада и упадка, в точках наивысших подъемов бесконечной, волнообразной линии устремления человеческого творчества – и это в высшей степени показательно. Искусство выбилось из тупика и брело свои прежние, заклинательные силы времен расцвета. Дело общей культуры его в этом утвердить и направить к единой цели. Правда, и в других сферах сознания – беспокойство, спешная переоценка старого, постановка основных, кардинальных вопросов, и проблем. Современная философская мысль, стремящаяся утвердить реальную интуицию, сделать познание непосредственно опытным ощущением и приятием мира, слить воедино познающего субъекта и данность объекта – обернулась в ту же сторону, в сторону реально-мистического, религиозного познания мира, но этого мало. Это лишь внешние знаки, первые свершения мучительных предчувствий, первые капли живой воды. Нужно, чтобы вся культура, - и это будет – стала одним вдохновением в сознании и творчестве нового мировоззрения, новой эпохи жизни…
Европейское сознание, в некоторых своих проявлениях, бессознательно, чутьем – наметило основные контуры будущей культурной эпохи, но действительно утвердить их, водвинуть в жизнь, строить на них живое и сильное – оно уже не в состоянии. Это исторический удел нового мира, новых культурных сил, не надорвавшихся в слепом процессе утверждения Европейской гегемонии духа.
Религия может восприниматься, как идея, как мораль и этика; можно касаться ее эмоционально, эстетически. Все эти приятия религии – характерны для эпох упадочных и малосильных. Это скорее толкование, а не исповедание.
Вдохновение и крепость – заключены в чувстве религии, как формы. Религия, Откровение – как всеразрешающая, мистически-реальная форма.
Религия – раскрывает и утверждает свою тайну в реальной форме. Допуская любую по степени вдохновенности, любой пафос и напряжение духа – она, вместе с тем, требует равновесия в незыблемости догмата и канона. Нужно изнутри быть возженным, «нести огонь в себе» чтобы, оставаясь в этих гранях, - не замкнуться в них, а творчески их оживлять и развивать.
Это исполненное понимание религии – удел лишь великих и огненных эпох. Эмоциональность, морализм, эстетизм, словом все мелкочастичные и суррогатные ощущения религии – тонут в этом одном выпрямляющем и схватывающем все воедино – исповедовании строгих, но бесконечно емких и истинно-реальных форм религиозного Откровения. Поэтому великие религиозные эпохи и религиозные вдохновения – безличны, ибо всеми, хотя бы и по- разному возносится и утверждается единый Лик Богосознания.
Каждый – заражается – всеми. Может быть вдохновеннейшие творческие образцы религиозного искусства именно те, которые не запечатлены определенным авторством; те безымянные памятники, которые явлены и сотворены неведомо кем — общим взрывом массового вдохновения, как заведомые и всеобщие истины, неподдающиеся какому-либо касанию или изменению отдельных суетно-случайных человеческих сознаний.
Когда Богосознание начинает терять строгий строй и черты нерукотворного Лика и становится идеей, абстрактной идеологией — рассыпаются и монументальные формы культа и нарождается порочный и мучительный анализ индивидуализма, уродливые и самонадеянные толкования и реформации.
Может быть неправильно называть религиозное вдохновение и творчество—безличными, но их нельзя назвать и коллективистическими. Религиозное творчество — это вдохновение соборной личности. Только в обращении к конкретному Лику религиозного Откровения — человечество может достигать этой единой гигантской формы исповедания жизни и творчества.
Современная идеология позитивного коллективизма потому не способна соединить людей в единую религиозную форму, (а дерзание — на лицо и оно неизбежно!), что она стоить не перед конкретным раскрытием веры, а перед абстрактной идеологией и перед пустыми человеческими лозунгами.
Личность каждого теряет способность разрастаться до размеров соборной личности, или же сливаться с нею, а неминуемо дробится и мельчится в суете и искании, тщетно стремясь найти единую религиозно-идеологическую форму. Коллективистический идеализм идет наперекор врожденному тяготению человеческого духа — к синтезу, не дает возможности сочетать, сводить различное — в единое, оставляя, несмотря на общность идеала — каждого лишь с самим собой.
Если религия, воздвигая единую форму соборной личности — этим самым, как бы сплавляет личное начало в некий коллектив, в некий комплекс, то, наоборот — коллективизм, стремясь нивелировать личность, в конце концов, приходит к массовому индивидуализму.
Но религиозный коллектив, в силу признания свободной воли и самоответственности, оставляет форму личности нетронутой и сохранной, тогда как в коллективизме — индивидуальность — порабощена основной идеологической воле и перед ней ответственна. Откровение провозглашает «да будет воля Твоя» - доктрина прямо утверждает волю многих. В одном случае – человек только просит подчинения Богу, в другом – человек заведомо отдан воле человека. А рабство равного равному – самый страшный вид рабства, ибо остающееся сознание личности – упирается в сознание невозможности ее роста и слияния с другими, к несчастью ей подобными.
Как будто, когда нарушается закон притяжения меньшего к большему равные величины начинают друг от друга взаимно отталкиваться. И это последствие – предопределено и неизбывно.
Революция длится. И до тех пор, пока в Pocсии наличествует социально-политическое властвование большевизма — Pocсию нужно считать в состоянии революции, как бы долго это ни продолжалось. Насколько первый период революции (февраль-октябрь) — интеллигентский — «демократический», изжил себя конспективно быстро, ибо лозунги его и активно общественный слой, проводящий их оказались ненужным анахронизмом, на столько революция мучительно задерживается в своей народно-стихийной (культурной!) стадии.
Время революционных процессов оказалось прямо пропорциональным толщине пластов, которые они должны были прожечь. Революция тонкого, верхнего слоя — закончилась быстро, ибо он прогорел, как тонкий лист бумаги. Земля и огонь — в глубине еще борятся...
С точки зрения государственно-бытовой — эта задержка несет в себе гибель и разрушение многому, но — кто знает — может быть благодаря этому страшному прикрытию годов большевизма — и создается, и подгоняется то глубинно - новое, которое должно рано или поздно, взойдя на поверхность, оправдать русскую революцию, как великую революцию культуры.
Время — это смена поколений.
А вопрос надлома эпохи, смены одной культуры другой — есть вопрос поколений. Трещина, которая отделяет одно поколение от другого — извилиста и неровна, подобно тому, как в засуху земля раскалывается и пересекается целою сетью узких щелей. В одном случае она забегает далеко вперед, в самые юные поколения — в другом охватывает глубоко назад. Важно только установить, что эта трещина уже сечет людей, разделяя их на две стороны, что она уже, подобно змеистой молнии пробегает и выкраивает прихотливую границу между старым и новым. Кроме смены поколений, эпоха меняет и состав людей, и чем этот состав действующих на поверхности и руководящих людей меняется основательнее, тем интенсивность последующей культурной полосы — ярче и определеннее. Не без оснований думается, что в грядущей, новой форме культуры, Poccия будет играть первенствующее значение. Нигде, как в России не произошла такая радикальная смена человеческих слоев. Вследствие революции — глубинные пласты подняты к свету, а все прежние, поверхностные и выветрившиеся, засыпаны вглубь. Естественно, что откровение новых сил приятия мира, которое дано и раскрыто человечеству в наши времена — всего вдохновеннее, с наибольшим запасом нерастраченной мощи — воспримется и понесется, самыми новыми, самыми крепкими поколениям будущей России.
То, что эти поколения крепкие и что они уже отслоились на поверхности в деятельно-волевой состав — свидетельствует большевизм и бесплодные попытки уставших, отгоревших «белых» поколений — бороться с ним. Большевизм держится именно тем, что тот насос, который вытягивает на поверхность активно-государственной культуры, из народной толщи — необходимые силы и энергию, и который за последнюю эпоху держался на поверхностных высосанных слоях — опущен большевиками, сознательно или бессознательно — гораздо глубже, в полнокровные недра тучной земли. И, может быть невольно, и без сознательного желания поддержать и помочь, приток этих сил — настолько жизнесилен, что легко и щедро питает тот государственный организм, который его втянул в жизнь и обнаружил.
Самое страшное и непобедимое в борьбе с большевизмом это то, что врага, как определенного лица, как определенного содержания – нет.
Поднимая меч против коммунизма — невольно поднимается рука на крепко сомкнутые и мощные поколения новой Poccии, о которые разбиваются все попытки преодоления. Неспроста постоянно говорится о том, что большевики меняются. Поднятая со дна, по ожившим артериям, буйная кровь смешивается и вбирает в себя и обезвреживает те яды, которые искусственно в нее вводятся; подрастает многосильная поросль на месте срубленного леса, которая со временем заглушит редкие, оставленные семенники коммунизма, которые вместе со срубленными деревьями составляли один темный лес, где долгое время люди блуждали и теряли тропы и дороги...
И, пожалуй, только под сенью большевизма эта поросль и смогла развиться. После того, как большевистская революция затопила собою всю русскую землю, на ней, вместе с илом и мутью отложились новые плодоносные слои. Это страшно, но это так...
И мечем, и политикой Poccию не освободить. Она победит свой плен и, может быть плен всего Mира, внутренним ростом и вдохновением своих культурных сил.
Перелом эпохи произошел. Вместе с кризисом Западно-Европейской культуры, систематической и абстрактной — встает, как реальная необходимость — проблема нового осознания существа всякой культуры; становится необходимым раскрепостить человечество от культурной гегемонии Европы; раскрывается новая эпоха признания равенства всех культурных форм.
В то время, как Восток еще находит силы сохранять самобытность и независимость даже бывших и отгоревших своих культур — Европа находится целиком и неколебимо под властью единого, нивелирующего сознания своей первенствующей культуры, не взирая на различия национальностей, ибо тип культурного идеала у всех европейцев — единообразен.
Вот в эти то сроки великих катастроф, в целой части света обнаружилась новая порода людей, выдвинулся из темного спуда новый человеческий пласт, открыто встал новый строй понимания мира.
Духовная стихия России удержалась от организованной церковной реформации, ибо реформа Православия, все-таки шла от Лица Господствующей Церкви, а противляющияся и борствующия силы опирались на еще более незыблемый и конкретный опор учения и благочестия (старообрядчество); — она удержалась в реальных формах Православного Откровения, в противововес Западному Католицизму, который единым догматом Наместничества, утвердил, вместо религиозного реализма,— символизм культа и власти. Приняв византийское Православие, в котором с небывалой мощью и синтетичностью сплавлены разнородные элементы греко-азиатского религиозного сознания — Россия вынесла из первоисточников совершеннейшую форму Христианской Церкви, совершенную форму мистического реализма и утвердила его в своих судьбах великого народа.
Наконец, Россия, коснувшись Западно-Европейской культуры только поверхностными слоями — толщей своей не вобрала в себя того абстрактного идеализма и бесформенного индивидуализма, которые от гуманизма привели к духовному распаду Запада. Это не народничество и не богоносничество, а вера в стихию России, вера в то, что теперь она свободна и творчески вдохновенна.
Стихия эта — именно всегда сплавляла воедино- чудесное и простое, мистическое и реальное. Ее религия, эпос, чувство бытия и быта, темперамент и душа — искони определялись свойством видимо, ощутимо и конкретно принимать тайны откровения и веры. Не в бегстве от жизни, не отворачиваясь, не отлетая от нее, находить эта стихия свою истину, а в опыте и форме жизни, в ее повседневных сбываниях, в «земном и перстном», в святом реализме — ибо единая Воля — да будет — на небе и на земле и словами об этой Воле связаны в молитве прошения о Царствии неба и о хлебе земном.
Древо-Познания, которое отравило Адама и все поколения и роды его — побеждено древом Крестным. Этой победой восстановлена на веки возможность первичного понимания и касания мира. Чтобы спасти, из земли сотворенного человека, — Бог был погребен в земле. В Сошествии, Воплощении и Страстях наново и на веки утвержден, в реальной форме, завет непосредственно конкретного Причащения человека к Богу. Христос вывел из тьмы ада Адама, но змей, который «хитрей человека, и хитрей всех птиц и зверей», — продолжает и будет продолжать свой шопот соблазна; но после сошествия огненных языков — пребывает в мире тот Дух, который его побеждает и уже победил. Были и еще настанут времена свободы от плена искусительного «познания» жизни. Человечество не раз побеждало исконный свой соблазн. И наша эпоха — это новая страшная схватка борьбы с этим соблазном. Нужно только, — в такие дни избрания — слухом слушать и разуметь, смотреть и видеть; твердо стоять и устоять на вечном устое, на твердом камне первоначального Откровения, в которомъ познание и вера сплавлены в единое, непосредственное, вдохновенное постигание тайны мира, неисчерпаемое в разнообразии единой своей правды. То, к чему должна будет прийти духовная культура всего человечества, есть основная данность, основное существо и ядро русского прозрения и искуса жизни.
Не засветить ли русский духовный лик, до сих пор темный и потаенный, в преображении своем, ясным нимбом, среди черной, плотно сомкнувшейся и буревой ночи наших дней? Нет ли пророческого в толковании чуда Преображения в русском религиозно-бытовом обряде, который освящает в день Преображения — самое земное — плоды и хлеб, как утверждения самого существа этого Откровения? Пусть оно означает отречение от трех земных кущ во имя обители неба, но в то-же время оно есть знамение, что может просиять на земле — земной образ человеческий, что может плоть зардеться в белом огне Духа...
Будет ли Россия государственным организмом, или же станет колонизованными пространствами — она, безразлично, поднимет и вскормит для всех изнемогших и потерявшихся — новую культуру. И за помощью к ней, рано или поздно, потянутся все те, кто пребывает теперь в пустой гордыне и слепом бездушии. Истинная победа теперь за теми, кто, обличив ветхое прошлое, раздвинет ужасный тупик человечества и раскроет новые пути духовного бытия и укрепить свою веру на твердом камне. Этою крепостью, и только ею можно одолеть соблазняющего врага-оборотня, который сеет смерть в образе жизни, противоположное - в образе похожего.
«Вдруг уничтожились все середины, нет на земле никаких середин» — вот клич современного понимания жизни и не даром его крикнул из Poccии «футурист» Маяковский. Слепые и безумные те, которые этого не видят и еще пытаются серединными мерами засыпать пропасть, заживить то, что расторглось до основания.
Замкнулась, отмерла одна эпоха — нарождается другая. Бездна между прошлым и настоящим взрылась — и это нужно признать и нужно начать строить на другой стороне, на новом берегу с вдохновением и верой иную культуру, не пытаясь что-либо поднимать из обломков и пепла.
Ответственно и страшно определять и уточнять те предчувствия, в которых находится современность, но чудится порою, что эта культура зарождается, что происходить настройка духовной личности в лад единому, религиозному строю, что отдельный области человеческого творчества — подготовляют, вырабатывают для себя технические возможности отзываться в общей форме согласного мировоззрения, что открываются те пути духовного восхождения, которые должны привести в единое, твердое вместилище духа — в Церковь, что в будущем — лады единичных духовных сознаний не будут диссонировать, интерферировать с исконной формой слитного религиозного утверждения (безмерно оскудевшего за последние века Церковного окаменения), но, наоборот, сочетаясь с нею гармонически — вновь оживят, обогатятъ ее своими обертонными привнесениями.
Короче говоря, в будущем немыслим тип гения — индивидуалиста, раскольника, отщепенца и «еретика». Все подлинно-творческое будет укреплять, будить, развивать единую и общую форму веры. Всякая творческая воля, на какой бы крайности индивидуализма она ни стояла, помимо личного устремления, окажется в этой форме, с нею сольется, ибо все будет подхвачено в Единой Духе. Без коллективного сознания — человечество долее пребывать не может, понимая под коллективизмом не механическое уравнение множества, а сочетание свободной множественности в живую, бесконечно - емкую и вмещающую, религиозную форму бытия.
Утвердясь в этой объединяющей форме — каждый перестанет строить свою вавилонскую башню, дерзновенно вздымающую острие в пустое небо, бессильно возносящую в высь — свое земное, личное, а все совокупно, начнут возводить купольный храм, который бы парил над землею и своим живым и горящим сводом накрывал бы землю, приближал бы небо к земле, делая твердь небесную — твердыней земли и пусть «Россия, смерчем вскрученная в столб» — будет одним из столпов утверждения и устоя этого свода.
П.П. Сувчинский.
1 Спекулятивные и эмпиристические обоснования и методы эстетики — ведь до сих пор не примирены. Современная феноменологическая и нормативная эстетика не может обойтись без методов эмпирической психологии. Проблема эстетическая как бы в большей своей части переносится, вбирается в проблему творчества, которая ищет обоснования своим законам в индивидуальном опыте.
Н. С. Трубецкой
Религии Индии и христианство
I
Когда говоришь об исходе к Востоку, о повороте к Востоку, легко быть неверно понятым. Может создаться впечатление призыва к усвоению одной из восточных культур или, по крайней мере, части одной из этих культур. А так как самое бросающееся в глаза отличие всякой восточной культуры от западной лежит в сфере религиозной, то часто призыв к повороту на Восток понимается в смысле влечения к одной из восточных религий. В наше переходное время, время разочарований в казавшихся бесспорными ценностях европейской культуры, люди, сбитые с толку, чувствующие, что надо
Национальные религий Дальнего Востока мало кого привлекают. Религия Китая, основанная на почитании умерших предков, на культе демонов и силе природы, слишком чужда нашей религиозной психологии. Мы удивляемся спокойной уравновешенности китайцев, отсутствию у них страха перед неизбежностью старости и смерти, их
Приблизительно то же самое следует сказать и о мусульманстве. Мы восхищаемся духовной дисциплиной мусульманского мира, его величавой сплоченностью, единым устремлением его мировоззрения, в котором право, религия и быт сливаются в одно нераздельное целое. Но когда мы читаем Коран с целью найти в нем удовлетворение своим религиозным запросам, мы испытываем разочарование. Догматика ислама оказывается бедной, плоской и банальной; мораль — грубой и элементарной, и стать ортодоксальным мусульманином никто из нас искренне не может.
Зато громадную притягательную силу имеет для каждого европеизированного русского интеллигента так называемая мистика Востока — религиозная, философская и мистическая системы Индии и суфизма. Именно из этой мистики исходит теософия, стремящаяся синтезировать ее, с одной стороны, с христианством, с другой — с кабалистикой и примыкающими к кабале
Увлечение мистикой Востока в значительной мере покоится на двух недоразумениях.
И
II
Апостол Иоанн говорит: «Возлюбленные! Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилась в мире»
По учению Православной церкви, первое время после смерти, когда душа только что отделилась от тела, на нее набрасываются бесы в разных образах, иногда весьма обманчивых, и только душа, защищенная от бесов дарами благодати, покаянием и молитвой при жизни, способна пройти победоносно через эти опасности.
Более или менее то же самое происходит с душой человека, когда она и при жизни настолько эмансипируется от телесной оболочки, что становится способной непосредственно общаться с потусторонними мирами. На душу этого человека тоже в первую очередь набрасываются бесы под разными видами, и горе этому человеку, если он в минуту экстаза, в момент «выхода из себя» не устремился всем существом своим к Богу, не поручил себя вполне Его покровительству и защите. Творения святых подвижников и их жизнеописания полны рассказами о ложных видениях, о столкновении подвижников с бесами, появляющимися под разными видами и иной раз остающимися неузнанными.
Психофизические приемы приведения себя в экстаз у всех народов более или менее одинаковы: с внешней стороны они у христианских подвижников почти те же, что и у индусских отшельников. Но далеко не безразлично, производится ли этот «выход из себя» как результат напряженного молитвенного устремления к Богу или — ради любопытства и с целью приобрести магическую силу. В первом случае само молитвенное устремление является мощным орудием защиты против происков сатины, нападающего на не защищенную телесной оболочкой душу, и некоторой гарантией божественного источника испытываемых душой откровений и видений. Во втором — незащищенная душа почти наверняка попадает в сети дьявола, и откровения, полученные ею, имеют сатанинский, а не божественный источник.
Таким образом, приходится призннать, что значительная часть, даже большинство мистических откровений, полученных религиозными вождями разных народов земного шара, имеют сатанинское происхождение, и, прежде чем пытаться синтезировать их с результатами мистического опыта христианских подвижников и с учениями Отцов церкви, следует тщательно испытывать, по заповеди апостола Иоанна, «от Бога ли они».
III
Молиться человек может о чем угодно — о прощении грехов и о наслании болезни на личного врага. И всякая молитва может быть услышана: весь вопрос — кем. Бог приемлет молитву, идущую из чистого сердца, из сердца, очищенного от гордости, себялюбия и злобы, молитву, проникнутую духом любви к Богу и ближнему Сатана приемлет и другие молитвы, если они направлены к нему или к его бесам и, исполнив их, он может таким образом овладеть душой человека.
В
Но, подходя к тому же вопросу не с психологической точки зрения, а с точки зрения христианской догматики, и рассматривая отдельных «богов» не только как объекты молитв, но и как субъекты (потенциальные или реальные) исполнения этих молитв, мы должны признать, что большинство их является бесами. Только те «боги», к которым направляются молитвы, связанные с нравственно ценными переживаниями, могут рассматриваться как неясно осознанные элементы подлинно божественного образа или образов ангельских.
В процессе исторической эволюции образы «богов» политеистического пантеона постоянно изменяются. Границы между отдельными категориями молитв передвигаются. Близкие образы «богов» ассоциируются друг с другом, влияют друг на друга или сливаются воедино. Вместе с новыми потребностями появляются новые молитвы, которые либо создают для себя новых богов, либо, примкнув к одной из существующих уже категорий молитв, вступают в функциональную связь с одним из старых «богов», соответственно дополнив или изменив его образ.
С точки зрения христианской оценки эта эволюция представляется в ином виде. Бес всегда так и остается бесом. Образ его может видоизмениться, из животного превратиться в человекообразный, из страшного в привлекательный. Но по существу сверхъестественное существо, о котором с самого начала было известно, что оно принимает и исполняет молитвы, вызванные греховными побуждениями и связанные с греховными переживаниями, всегда останется злым, а следовательно, и аморальным, потворствующим дурным инстинктам своих поклонников.
IV
Попробуем с этой точки зрения подойти к рассмотрению исторического развития религии Индии.
Древнейший период этого исторического развития принято называть ведийским, или ведическим, потому что памятниками этого периода являются сборники религиозных произведений, которые именуются ведами (vedas) и из которых главными являются Rgveda и Atharvaveda. Религию этого периода принято изображать как обоготворение явлений природы. Это — совершенно неправильно. Гимны, посвященные обоготворенным явлениям природы (небу, земле, водам, солнцу, ветру), в Rgved’e очень малочисленны, и ничто не указывает на то, что эти явления занимали
По существу, религия Индии ведического периода была почитанием великих богов, которые мыслились как определенные сверхъестественные существа, ничем не связанные с тем или иным явлением видимой природы. И если некоторые европейские ученые и даже некоторые позднейшие индусские толкователи Вед объявляют одних из этих богов воплощением солнца или луны, других — воплощением грозы и т.д., то у европейцев это связано с предвзятыми и совершенно недоказуемыми теориями о происхождении религии из удивления первобытного человека перед проявлением силы природы [1], а у индусов — с позднейшими умозрительными концепциями, весьма далекими от религиозной психологии ведического периода.
Среди богов ведийского пантеона наиболее выдвигаются две яркие фигуры, Varuna и Indra. Образы эти далеко не похожи друг на друга.
Варуна рисуется в гимнах
Совершенно иной облик имеет бог Индра. В нем нашли себе отражение черты земных царей Индии. В ту древнюю эпоху, когда создавались псалмы и молитвы ведического периода, эти цари еще не проявляли черт изнеженности позднейших властителей Индии, но в зачатке эти черты уже существовали в виде необузданной жажды чувственных наслаждений. Только чувственность эта была еще неутонченной, грубой и соединялась с грубой воинственностью и любовью к спорту (особенно к скачкам). Все эти черты воплотились в образе Индры. Из всех богов ведийского пантеона Индра наиболее жаден до опьяняющего напитка сомы. Во время жертвоприношения «всем богам» ему,
Вокруг Варуны и вокруг Индры группируются их сателлиты — боги менее крупные. При Варуне состоят несколько так называемых Adityas, число которых неопределенно (от 5 до 12). Главный из них — Mitra (собственно друг), другие носят имена с отвлеченным значением: Bhaga «Счастье», Aryaman «Дружелюбный» и т.д…. Кроме того, вокруг небесного престола Варуны стоят и смотрят в разные стороны зоркие соглядатаи (spacas), доносящие Варуне о всем, что происходит в мире. При Индре состоит отряд воинственных и беспокойных духов Marut’oв и несколько второстепенных фигур, вроде
Остальные боги ведийского пантеона по полному отсутствию моральных требований к своим поклонникам, по жадности к жертвам, которыми можно купить их расположение, скорее напоминают Индру. Из них следует упомянуть
V
Если подойти к этой картине ведийского пантеона с изложенной выше христианской точки зрения, то оценить его можно только в одном смысле. Единственный образ, достойный предиката божественного, есть образ Варуны. Его сателлиты более или менее соответствует ангелам. Все прочие «боги» — несомненные бесы.
Веды называют «богами» и Варуну, и Индру. Но совершенно ясно, что такое положение дела не могло долго удержаться. Образ Варуны не только занимает особое положение в пантеоне, но прямо противоположен образам всех других «богов», наиболее ярким из которых является образ Индры. Все эти
Проблему эту стараются разрешить компромиссом. В
Возможно, что этому способствовали особые исторические обстоятельства. Продвигаясь на юг из Пенджаба, индусам приходилось вести непрерывную и упорную борьбу с темнокожими туземцами Индостана.
Факт победы Индры над Варуной недостаточно оценивается исследователями истории религии Индии. Между тем этот факт был чреват последствиями и предопределил все дальнейшее развитие индийской религиозной мысли.
VI
Следующий период истории религии Индии принято называть периодом старого браманизма. Этот период характеризуется усложнением культа, вызывающим появление, с одной стороны, большой литературы, ритуальных руководств и комментариев к богослужению, а с другой — касты профессиональных
После того как из поля религиозного сознания был удален единственный бог — творец и вседержитель и вместе с тем единственный божественный образ, связанный с представлением о моральном законе, картина мира должна была существенно измениться в глазах индусов. Мир оказался поприщем несогласованной деятельности многочисленных, эгоистически настроенных и друг с другом не связанных богов — силачей и чудодеев, из которых каждый постоянно может частично нарушить естественное течение жизни мира. Вместе с тем никаких нравственных качеств ни один из этих богов не представляет. Ни справедливости, ни разума в миропорядке нет, в нем царит лишь физическая сила и магическая сноровка чудодеев. Тщательно выполняя требования ритуала по всем тонкостям ритуального искусства, жрец может ублажить одного или нескольких из этих богов и заставить их в его интересах произвести то или иное чудо, вызвать то или иное желательное для него событий. Отсюда — первенствующее значение, которое в этот период придается жреческому искусству, знанию ритуальной и иной священной литературы.
Мы видели выше, что уже с самых древних времен все, что связано с жертвоприношением, стало олицетворяться и обоготворяться. Теперь, при увеличившемся значении богослужения и при усложнении этого последнего, такое обоготворение достигает апогея. Постепенно жертвоприношение, и особенно предшествующие ему подготовительные обряды поста, сосредоточение внимания, молчания и нагревания, или накопления тепла (tapas) начинают представляться как совершенно самостоятельные и сами по себе ценные магические действия. В самом деле, если боги нравственно ничем не выше людей, если не они творцы мира, то ясно, что все, ими совершаемое, могло бы быть совершено и человеком, если бы этому последнему удалось достигнуть такой же магической силы. Откуда эта сила у богов? Простой человек, чтобы добиться нужного ему чуда, идет к жрецу, дает ему плату, а тот, опять за плату жертвоприношений, подкупает бога и заставляет его совершить требуемое. Если человек жертвует другому человеку — жрецу, а жрец жертвует богу, нравственно ничем не отличающемуся от человека, то ясно, что и этот бог для совершения требуемого чуда тоже приносит жертву. Создается представление о жертвоприношении как о средстве достижения чуда, притом не только для людей, но и для богов. Все боги оказываются жрецами, которые непрестанно производят упражнения, требуемые для успешного жертвоприношения, и только в силу этого и способны совершать чудеса. Магическая сила (prabhava) богов состоит в том, что они накопили энергию подготовительного аскеза в большем количестве, чем нормальный жрец.
Раз этот секрет найден, человек сразу получает новое задание: постараться накопить энергию подготовительного аскеза в таком количестве, чтобы творить чудеса непосредственно, без помощи богов, и таким образом сравняться с богами. И отдельные личности с жаром принимаются за выполнение этой задачи.
Мы подчеркиваем это логическое последствие вытеснения Индрой образа Варуны из индийского религиозного сознания. Если в начале ведического периода человек ставил себе задачей «ходить в путях Варуны» и исполнять его законы, то после свержения Варуны задачей человека стало — сравняться с богами в отношении их магической силы. Оставшись без всеблагого
Мифы старого браманизма полны рассказами о великих аскетах, гордо вступивших на этот путь приобретения божеской магической силы. Многим из них не повезло. Боги, живущие в постоянном страхе за свою недосягаемость, следят за тем, чтобы никто из смертных не накопил аскетической энергии (tapahprabhava) в количестве, достаточном для получения магической силы, равной божественной. Узнав, что в том или ином лесу живет и копит аскетическую силу
Мифы эти глубоко характерны для эпохи старого браманизма. В них боги и люди выступают как существа, соревнующиеся друг с другом. Унизительный страх богов перед возможностью умаления их престижа приводит к их нравственному развенчанию. На этой точке религия уже почти перестает быть религией. И религиозное сознание, понятно, на этом остановиться не могло. К тому же представление о мире как о поле действия прихоти и произвола борющихся друг с другом чудотворцев противоречило явному факту правильности течения явлений природы, общей стройности мироздания. Этот факт предполагает существование
Слово brahman (средн. р.), собственно, значит богослужение. Мы уже говорили о том, что богослужение обоготворялось в ведийскую эпоху, принимая иногда образ «бога» Brhaspati или Brahmanaspati, играющей роль божественного жреца и в этой роли конкурирующего с Агни. В эпоху старого браманизма, когда жертвоприношение и связанные с ним аскетические упражнения получили значение самостоятельного космического фактора и источника магической силы людей и богов, понятие Брахмы приобрело новое и особенно важное значение. Из источника магической силы оно превращается в источник бытия, наконец, в
Идея Брахмы как общего источника бытия всего существующего, в том числе и богов, притом источника, так сказать, пассивного, является доминирующей идеей браманизма. При нравственном развенчании богов, поставленных на одну доску с людьми, Брахма явился суррогатом абсолютного Бога, но именно суррогатом, ибо никакой нравственной сущности идея Брахмы в себе не заключала, и Брахма есть «жизненное начало, а не живая личность».
С идеей Брахмы и с нравственным развенчанием богов связан и другой замечательный фактор этой эпохи — учение о переселении душ. Уничтожив принципиальную грань между богом и человеком, браманизм должен был, естественно, уничтожить и другую грань — между человеком и животным. Учение о том, что все живущее в мире создано из одного и того же материала, из субстанции Брахмы, еще облегчало уничтожение этой грани. Корни учения о переселении душ лежат, может быть, в далеком прошлом, в пережитках анимизма и тотемизма. Но в Ведах нет никаких указаний на это учение, и как систематическое учение оно вступает впервые в эпоху старого браманизма в связи с главной новой идеей этой эпохи — с идеей Брахмы.
Согласно этой идее душа есть часть Брахмы. Она соединяется с телом, оторвавшись от своего источника, но в конце концов должна вернуться к этому источнику и вновь раствориться в Брахме. Но для этого ей надо пройти разные стадии развития, чтобы очиститься от связи с материей. Стадии развития души точно устанавливаются. Сначала она живет в червях и других подобных животных, потом переселяется в тела более почетных зверей, наконец, попадает в тело человека низшей касты, после его смерти — в представителя следующей касты и т.д., вплоть до представления высшей касты жрецов (брахмана); после смерти этого последнего происходит освобождение (mihsha) от связи с материей и душа растворяется в Брахме. Так происходит дело при наилучшем стечении обстоятельств. Порядок, однако, нарушается, если душа во время одного из своих воплощений совершит преступление. Тогда ей: придется вновь переселиться в одну из низших стадий развития, тем более низкую, чем тяжелее было преступление. Эта способность всякого живого существа своим поведением предопределять следующее воплощение своей души называется кармой. Может показаться, что учение о карме морально, что оно является стимулом добродетельной жизни. Это, однако, не совсем так. Для эпохи старого браманизма идея кармы есть не более как мистическое оправдание кастового строя. Те добродетели, которые требуются от человека для того, чтобы душа его после смерти переселилась в высшее существо, заключаются главным образом в уважении к старшим (по возрасту или по касте) и в строгом соблюдении всех обрядовых предписаний, из коих большинство требует участия брахмана, получающего за это достойную плату. Грехи, за которые душа после смерти переселяется в низшие существа, состоят главным образом в нарушении обрядовых предписаний, в оскорблении старших» в скупости по отношению к жрецам и пр. Грехи характера более морального расцениваются тоже с точки зрения того же кастового строя. Так, например, за убийство человека высшей касты душа убийцы попадает в ад (Naraldka), откуда ей приходится начинать восхождение по ступеням совершенства с самого низа, начиная с червя. Если прибавить к этому, что один и тот же поступок, совершенный человеком высшей касты, влечет за собой менее тяжелую карму (менее низкое переселение), чем когда его совершает представитель более низкой касты, то станет ясным, что о морали в нашем смысле слова здесь говорить не приходится [3].
VII
Таково в общих чертах мировоззрение старого браманизма. Все оно есть последствие исчезновения из религиозного сознания образа Варуны, единственного
Религиозные мыслители этой эпохи начинают пугаться той мрачной бездны, перед которой оказалось религиозное сознание. Бессмысленность круговорота мироздания с его переселениями душ, «ночами» и «днями» Брахмы и вместе с тем роковая необходимость для всех существ, не исключая и богов, участвовать в этом круговороте пугали, но вместе с тем и возмущали. Привыкшие сражаться с богами как с равными, бунтовать против них, индусские мыслители теперь взбунтовались против самого миропорядка, этого никем не установленного, но все же для всех обязательного закона, страшного своей неизбежностью, но возмутительного своей нелепостью. Религиозная мысль ставит себе задачу: найти выход из круговорота бытия и выйти из этого круговорота, конечно, своими силами, без помощи божией. Последнее вполне логично: ведь боги сами участвуют в этом круговороте и не могут из него выйти, а Брахма (если вообще можно называть его богом) есть сам как бы олицетворение того же бессмысленного круговорота.
Над проблемой выхода из круговорота бытия усиленно работает религиозная мысль конца эпохи старого браманизма. Появляется несколько философских систем, в которых этот вопрос стоит всегда на главном месте. Большей частью спасение видят в постижении, в познании
Дуалистической системой является учение философа Капилы, называемое Санкхья, и примыкающее к нему в своей теоретической части учение Йога философа Патаньджяли. Согласно этому учению жизнь получается в результате соединения двух субстанций, духовной (Purusha, Atman) и материальной (Prakrti), которые совершенно разнородны, но не сознают своей разнородности и притягиваются друг к другу. Стоит душе человека ясно сознать всю отличность своей природы от природы материи и глубоко проникнуться этим сознанием, как она освободится от связи с телом и после смерти утратит способность притягиваться материей: такая душа уже ни в кого больше не переселится, а после смерти растворится в духовной субстанции.
Всякое бытие есть страдание, и потому выходить из круговорота бытия означенным способом рекомендуется всякому. Школа Йога выработала целый режим психофизических упражнений, долженствующих способствовать эмансипации души от тела и постижению разнородности духовной и материальной субстанций. Отчасти эти упражнения являются дальнейшим усовершенствованием тех аскетических действий, которые раньше производились с другой целью.
Как видно из этого изложения, названные философские системы обходятся без идеи Божества, а также без понятий добра и нравственности. Их адепты, однако, еще не решаются открыто порвать с «господствующей религией» . Каждая такая система, на словах, по крайней мере, признает все «Священное Писание», принимает весь установленный обрядовый канон, а также кастовый строй. Но логика требовала разрыва с этими пережитыми предрассудками, и разрыв этот действительно был произведен буддизмом.
VIII
Буддизм, основанный принцем Siddhartha по прозванию Qakyairrani или Buddha, представляет собой самостоятельное учение, развившееся, несомненно, на почве системы
Вместе с Капилой и Патаньджяли Будда признавал, что мир никем не создан, а возникает автоматически, благодаря закону притяжения духовной субстанции к материи; он тоже признавал всякое бытие страданием и причину этого страдания видел в разнородности двух субстанций (материальной и духовной), из соединения которых происходит всякое бытие. Но причину того, что душа тем не менее продолжает соединяться с материей, Будда видел не в том, что духовная субстанция не сознает своей коренной разнородности с субстанцией материальной, а в том, что душе присуща жажда или влечение (trshna) к жизни. Сообразно с этим и путь к выходу из круговорота бытия Будда указывает в уничтожении влечения.
Всякое возникновение живых существ основано на желании: с одной стороны, зарождение естъ результат полового влечения, а с другой — всякое родившееся существо, согласно учению о карме, родилось таким именно потому, что в предшествующем своем воплощении данная душа совершила разные поступки, вызванные влечениями и желаниями. Если бы удалось уничтожить влечение — жизнь, бытие прекратились бы.
По учению Будды, душа человека окружена некоторой оболочкой (samskdra), на которой откладываются отпечатки всех мыслей, желаний и чувств, испытываемых человеком при жизни. Благодаря этой оболочке душа сознает себя индивидуумом (namarupa), а утверждение своей индивидуальности порождает волю к жизни. По зле смерти человека душа в силу этой воли к жизни непременно переселится в другое живое существо, которое,
Для того чтобы пресечь это зло, надо устранить его первопричину. Человек должен уничтожить в себе всякий интерес и волю к жизни. Он должен жить так, чтобы не иметь ни чувств, ни желаний, ни впечатлений, которые могли бы отложиться оболочкой вокруг его души. Таким образом, он препятствует образованию новой оболочки, а вместе с тем, убивая в себе сознание своей индивидуальности, разрушает и старую оболочку души. Это состояние полного бесстрастия, пассивности и равнодушия и, в сущности, полного прекращения
Путь к достижению нирваны Будда указал двоякий. С одной стороны, психофизические упражнения самопогружения, сосредоточенной медитации, задержки дыхания и проч., по приемам почти тождественные с системой Йога. Но с другой — самопожертвование и любовь ко всему существующему (metta). Однако этот второй путь есть как бы часть первого, особое психофизическое упражнение. Любовь, милосердие, сострадание — все это для буддиста не чувства, ибо ведь чувств у него в душе остаться не должно, а остается лишь результат, следствие полной утраты чувства своей индивидуальности и своих личных желаний: при таком психическом состоянии человеку ничего не стоит жертвовать собою для ближнего, ибо, не имея собственного желания, он, естественно, с легкостью исполняет желания других. Подавить свою волю настолько, чтобы поступать исключительно по воле другого, рекомендуется именно в виде упражнения. Всепрощение рассматривается как средство уничтожения чувства: равнодушие (upekkha) находит свое завершение, когда человек относится к врагу совершенно так же, как к другу, когда он равнодушен к радости и к боли, к чести и к бесчестию.
Путь к нирване оказывается настолько трудным, что в течение одной человеческой жизни пройти его не представляется возможным. Но не следует унывать, ибо часть пути, пройденная душой в течение одной жизни, после смерти и переселения души в другое тело засчитывается. Человек, находящийся на пути к нирване и могущий достигнуть нирвану в одном из своих следующих земных воплощений, называется Budhisattva; человек, достигший нирваны, но при этом не сохранивший способности учить других, называется Pratyekabuddha; наконец, человек, достигший нирваны и помогающий другим идти по тому же пути, называется Buddha. Это — три категории святых буддизма.
Будда-Сакьямуни
Если в начале эпохи старого браманизма люди стараются сравняться с богами, то теперь появляются люди, которые считаются уже превзошедшими богов. И таких людей, в общем, немало: северные буддисты полных будд считают десятками, а бодхисатв — тысячами.
IX
В буддизме находит себе завершение цепь логических последствий происшедшей в конце ведийского периода победы Индры над Варуной. Отвергнув всеблагого бога,
«Когда на небе грозовая туча как бы бьет в барабан, а весь промежуток от неба до земли наполнен дождевыми потоками — тогда монах к пещере предается самопогружению, и нет для него большей радости; на цветущих берегах рек, увенчанных лесами, сидит он, предаваясь самопогружению, и нет для него большей радости».
Так поется в одной буддийской песенке. А ведь речь идет о работе по намеренному уничтожению своей психической жизни, то есть о сознательном духовном самоубийстве…
В этой поэтизации духовного самоубийства, в этом приближении его к сознанию нормального человека и в облегчении такому человеку вступления на этот путь ясно видна рука сатаны, который со времени победы Индры над Варуной свил себе в религиозном сознании Индии прочное гнездо. Печать сатаны видна и в гордыне буддизма, гордыне неслыханной, превозносящей человека над богами и утверждающей, что человек сам может распоряжаться своей судьбой, своей ролью в космосе. Наконец, превращение самопожертвования, любви ко всему существующему и всепрощения в психофизические упражнения, нужные для успешного выполнения духовного самоубийства, особенно ярко свидетельствует о пропитанности буддизма духом сатаны образом социальное учение и приписывали его успех сочувствию широких демократических низов населения. Это вряд ли верно. Для совсем простого народа буддийские теории были слишком отвлеченны и непонятны, притом и непривычны, так как простой народ привык к богам. Судя по историческим свидетельствам, буддизм вначале распространялся в высших кастах, и быстрому успеху его способствовали главным образом цари. Руководствовались ли эти последние политическими соображениями (борьбой с засильем жреческого сословия, занимавшего в иерархии каст более высокое место, чем царское) или действительно искренне примыкали к учению Сакьямуни, сказать трудно. Во всяком случае, еще при жизни Будды в его учение обратился царь Магадхы Бимбисара, а после его смерти цари Магадхы, потомки Бимбисары (из династии Сiсunaga, позднее цари из династии Маурья (потомки Чандрагупты) и, наконец, царь Канишка, или Канерки (из индоскифов), ревностно распространяли буддизм среди своих подданных и посылали особые миссии буддийской пропаганды даже за границу.
Так продержался буддизм в Индии в течение приблизительно 700 лет. Однако, несмотря на мощную поддержку правителей, буддизму не удалось вытеснить браманизма. Последний держался в касте брахманов, поскольку отдельные представители этой касты не переходили в модный и официально покровительствуемый буддизм; но держался браманизм,
Новый браманизм отличается от старого главным образом стремлением дать верующим единого, абсолютного и вместе с тем личного бога. В этом следует видеть реакцию против безбожного буддизма, причем в реакции этой каста
При отождествлении местных богов с богами старобраманского пантеона нужно было, конечно, выбрать в этом пантеоне фигуры наименее «скомпрометированные». Таких наиболее подходящих кандидатов оказалось два: Рудра, по прозванию Шива, и Вишну. В одних местностях Индии условия оказались благоприятными для Шивы, в других — для Вишну. Таким образом, новый браманизм выступает в виде двух течений, шиваизма и вишнуизма, смотря по тому, признается ли главным богом Шива или Вишну. Попытки слить эти два течения воедино делались неоднократно, но обычно ни к чему не приводили: единой религии в Индии так и нет. Многие новобраманские секты теоретически и исповедуют так называемые Тримурти, т.е. троицу
Вишну в
Таким образом, уже с самых древних времен с именем Вишну связывалось представление о способности произвольно изменять свой внешний вид. В народных низах о превращениях этого
Философствующая религиозная мысль брахманов не замедлила построить под этой бесформенной глыбой разнородных мифологических представлений более систематический фундамент. Представление о превращении влечет за собой идею эманации. Вишну оказывается абсолютным мировым духом, боги и мир — его эманации. В мистической поэме Bagarad gita, входящей в состав эпоса Mahabharata, Вишну открывает почитателю свой истинный вид, причем оказывается, что его тело бесконечно и состоит из соединения тел богов, демонов, полубогов, героев и живых существ. Таким образом, идея превращения приводит к пантеизму. Философская школа Веданты, продолжающая существовать и в новом браманизме, особенно популярна среди вишнуитов.
До народа эта философская обработка вишнуизма, конечно, не доходила. Народу в вишнуизме нравились не расплывчатые мистические размышления над природой мира как эманации, а яркие краски бесконечно разнообразных мифов, связанных с именем Вишну. Народ чтил Вишну в его воплощениях — мифических героях старого эпоса Кришне и Раме и в чудовищных, то полуживотных, то совсем животных образах. О каждом из воплощений Вишну существуют многочисленные мифы, по своему характеру не имеющие ничего общего с теориями
В других частях Индии главным богом сделался Шива. Настоящею наидревнейшее имя этого бога было Рудра. Под этим именем он выступает уже в Ведах в качестве жуткого и страшного повелителя диких зверей, живущего в лесах и горах и насылающего на людей болезни и страхи. В эпоху старого браманизма жуткий характер этого
Две основные черты образа этого бога — его жизнь в диких пустынных местах и его щепетильность в вопросах ритуала — определили его карьеру в религиозном сознании Индии, в которой со времени старого браманизма
Философско-богословская
Но если в среде
Кроме главного бога Вишну у вишнуитов и Шивы у шиваитов новый браманизм признает и множество богов менее важных. Только некоторые из них, притом как раз наименее чтимые, восходят к старым богам ведийского пантеона. Большинство всплыло заново из народных местных культов, может быть, даже неарийских. Особенно замечательны образы богинь, в общем совершенно чуждые Ведам. Великие боги имеют своих супруг. Супруга Вишну, богиня Лакшми, или Шри (первоначально две разные богини), является богиней красоты, богатства и счастья. Она обладает такою же способностью бесчисленного перевоплощения, как и ее супруг, что дало возможность отождествить с ней многих местных богинь и эпических героинь. Супругою Шивы является богиня Дурса, или Парвати (также Кали), — самый жуткий образ из всех, созданных индусским воображением. Ее изображают осклабившейся в зловещей гримасе с массою рук, с ожерельем из человеческих черепов. Ей приносились человеческие жертвоприношения (фанатики, говорят, приносят их и сейчас, но тайно, так как официально такие жертвоприношения запрещены английскими властями), и культ этой богини был всегда связан с дикими оргиями. Кроме этих богинь индуизм знает и массу новых богов, образы которых, иногда полуживотные, отличаются причудливостью и чудовищностью; сверх богов поклонением пользуются и священные змеи.
В индуизме все поражает, все бьет по воображению. Архитектура храмов величественна и причудлива, богослужение поражает пышностью, статуи богов и богинь — чудовищной фантастикой. Так же ярко фантастичны и причудливо запутаны мифы индуизма, напоминающие непроходимый тропический лес, весь заросший сетью переплетающихся ползучих растений… Этими своими чертами индуизм и победил буддизм: народному сознанию яркие краски и
XI
Окидывая взглядом всю эволюцию религиозной мысли Индии, мы видим, что начиная с конца ведийского периода эта мысль движется по совершенно логически неизбежному пути.
С того момента, как лишенный всякой нравственной идеи, жадный до опьянящего сомы бог Индра вытеснил из религиозного сознания индусов всемогущего, всеведущего и всеблагого творца и промыслителя, — с этого момента представление о богах должно было постепенно изменяться в сторону их развенчания. Параллельно человек должен был возноситься и возвеличиваться. Развенчанные боги могли временно замениться некоторым суррогатом в виде отвлеченной идеи абсолютного бытия или мировой души, что и произошло в старом браманизме (идея brahman). Но такая подмена живого божества философской отвлеченностью не могла удовлетворять религиозного сознания. Идея мировой духовной субстанции не заполняла, лишь прикрывала собой пустоту, образовавшуюся в религиозном сознании после исчезновения из него разумного вседержителя. Надо было решиться взглянуть на эту пустоту, и потому логическим дальнейшим ходом была «религия без бога» с ее следствием — возвеличением человека над богами, обожествлением человека. Все это мы и находим в буддизме. Но параллельно с небывалым превозношением человека идет и развитие самого мрачного пессимизма, которое тоже совершается в буддизме признанием, что высшей целью человека является нирвана, самоубийство духа. Естественной реакцией против этого
С точки зрения христианской вся история религиозного развития Индии проходит под знаком непрерывного владычества сатаны. Это владычество начинается с того момента, когда существовавший в религиозном сознании не вполне ясно, но все же уже определенно обозначившийся образ истинного
И
XII
Вернемся к тому вопросу, с которого мы начали. Может ли быть произведен синтез между христианством и мистикой Индии? Может ли христианство ужиться с религией Индии так, чтобы от этой совместно жизни получилась
Этим определяется наше отношение к теософии. Попытка соединить Бога с дьяволом для христианина всегда останется кощунством. И конечно, не к этому призываем мы, проповедуя «поворот к Востоку». Нет, никакой новой веры России искать нечего. Восточное православие, представляющее собой самый чистый вид подлинного христианства, сумевшее уберечься как от сатанинского соблазна земного владычества, одолевшего католицизм, так и от поразившего протестантство соблазна гордости человеческого ума и бунта против авторитета, — это восточное православие всегда и должно остаться тем сокровищем, которое мы должны беречь и за дарование которого вся Русская земля ежечасно должна благодарить Всевышнего. Ни на какие иные религии, в которых явно или скрыто веет дух сатаны, мы своей веры променять не должны и не можем.
Но если нам нечего учиться у народов нехристианского Востока их религиям, нам все же есть что позаимствовать от них в области религиозной жизни, а именно — само их отношение к религии. Пусть эта религия, с нашей точки зрения, есть сатанинское лжеучение. Важно то, что адепты этого лжеучения проявляют к нему именно то отношение, которое следует проявлять к истинной религии. Мы, христиане, знаем и охотно повторяем, что жизнь земная преходяща, что блага жизни суетны и что дела веры и спасения души важнее всех житейских забот. Однако людей, делающих из этих слов практические выводы и действительно ставящих спасение души на первое место, редкие единицы. А в Индии во время катастрофических неурожаев, периодически поражавших эту страну, целые деревни умирали с голоду, оставляя после себя стада коров, которых ни один домохозяин не счел возможным зарезать, несмотря на неминуемую голодную смерть: такую силу имело над этими умирающими с голоду людьми предписание их религии, запрещающей есть мясо домашних животных. Убеждение, что спасение души есть единственное действительно важное, неизмеримо более ценное, чем все земные блага и даже чем сама жизнь, — это убеждение, которое у нас остается либо простой, механически повторяемой формулой, либо жизненным правилом лишь отдельных единиц, в Индии является всеобщим и потому становится двигателем социальной жизни. Вот этому отношению к религии нам нужно учиться у них. Не изменяя ничего в догматической сути нашей веры, восточного православия, мы должны эту веру сделать таким же центром жизни, каким для индуса является его вера. Мы должны научиться жить по своей вере и смотреть на нее не как на совокупность отвлеченных формул, а как на некоторый реальный и первостепенный фактор нашей повседневной жизни. И только тогда, когда такое действенное отношение к нашей русской вере станет уделом значительной части русских, можно надеяться на создание новой национальной русской культуры, ибо великие культуры всегда религиозны, безрелигиозные же культуры — упадочны. Но надо помнить, что сдвиг в области отношения к своей вере, о котором здесь идет речь, есть проблема личной жизни каждого. Создание национальной религиозной культуры, таким образом, связывается с личным религиозным перевоспитанием каждого. И в этом укреплении общего на личном, внешнего (культуры) на внутреннем, может быть, заключается главное отличие восточного способа разрешать жизненные проблемы от способа западного…
Примечания
1 — К сожалению, большинство европейских ученых находятся совершенно во власти подобных теорий. Даже такой прекрасный знаток ведийской мифологии, как A. Hillebrandt, исходящий из совершенно правильной мысли, что образ бога жил в сознании верующих главным образом в момент молитвы и богослужения, почему и следует изучать этот образ в связи с богослужением, — даже A. Hillebrandt в конце концов изучает ритуал не для того, чтобы определить функцию и характер данного бога (т.е. тот цикл прошений, который ему направлялся, на те настроения, которые при этом переживались), а для того, чтобы из разных подробностей ритуала выяснить, какое явление природы данный бог олицетворяет. Нечего и говорить, что большею частью отождествление бога с тем или иным явлением природы совершенно произвольно.
2 — Только один гимн
3 — Насколько сильна была роль учения о переселении душ в обосновании кастового строя, видно из того, что и сейчас кастовый строй не только продолжает покоиться на этом учении, но, к удивлению европейских наблюдателей, не может быть поколеблен никакой пропагандой. Для человека, убежденного в том, что его современное сословное положение есть прямое механическое следствие поступков, совершенных им в предшествующей его рождению жизни, что от современных его поступков будет зависеть его социальное положение в будущей жизни и что все это никем не установлено, а просто — закон природы, для такого человека социальная несправедливость не существует, а следовательно, не существует и «социального вопроса».
Г. В. Флоровский
О патриотизме праведном и греховном
Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть
еще нечто более прекрасное, — это любовь к истине.
Любовь к отечеству рождает героев, любовь к
истине создает мудрецов, благодетелей человечества…
Не через родину, а через истину ведет путь на небо
(Чаадаев. Апология сумасшедшего)
Без православия наша народность — дрянь…
(A.M. Кошелев. из письма к И. С. Аксакову)
I
Разгадать будущее России — для нас это означает, прежде всего, понять и осознать еще не вполне раскрытый смысл совершившейся и совершающейся русской революции. Речь идет здесь даже не об оценке, не об
II
В начальный момент своего развития русская революция была воспринята как правительственный переворот, как смена власти, как смена людей у власти. Одни называли это государственной катастрофой, другие приветствовали зарю нового «строя», но и те и другие не видели в происшедшем ничего другого, кроме перемены правительства: на место старых, непригодных к делу людей стали новые, вышедшие из «широких кругов общественности» и опиравшиеся — по их собственному ощущению и признанию — на «симпатии народных масс»… И казалось, что «революция», в сущности, тем уже и закончилась; осталось немногое — надо обновить и подправить
Этот оптический обман, внушенный привычными предпосылками «общественного» мировоззрения, был настолько могуществен, что разоблачавшие его предостережения, в виде нескончаемого ряда частных и общих кризисов власти, проходили совершенно бесплодно. Выше лихорадочного томления о «твердой власти» общественное сознание не поднималось, и в него
Октябрьская победа большевиков была фактическим обнаружением внутренней ошибочности такого взгляда: «вся власть» перешла к «советам» и вдруг стала «твердою» в руках народных комиссаров; ближайшая причина лежала здесь именно в том, что «большевики» немедленно сошли с
Со стороны, с точки зрения публичного права октябрьская революция была только взрывом бунтарских, анархических тенденций и сил, сосредоточенных и руководимых заблудшей и преступной волей отдельных лиц. Охарактеризованное выше понимание исторической динамики сказалось в этой оценке тем, что большевистский переворот был всецело отнесен за счет и ответственность его руководителей, которые будто бы его «сделали», осуществили напряжением личной воли. Я говорю не о моральной ответственности за содеянное: отвечая на вопрос о фактической, так сказать, о
III
Попыткою не считаться с жизнью, попыткою пойти напролом было «белое» движение, и здесь именно коренился его неизбежный неуспех. Со всею силой здесь надлежит подчеркнуть, что речь идет не о моральной стороне дела: ни в признании
Ярким показателем внутреннего противоречия, раздирающего идеологию «борьбы во что бы то ни стало» является т. н.
Если мы оставим в стороне все неполитические моменты, ограничиваясь оценкой большевизма как правительственной системы, точка зрения
Попытка обосновать эту борьбу на культе государства ведет к вступлению на «путь в Каноссу». И самое страшное здесь то, что путь, противоположный по направлению, но лежащий на том же уровне понимания событий ведет в такую же Каноссу и, быть может, для национального чувства и для великодержавной идеи еще более губителен. Низвергнуть немедленно теперешнее русское правительство может только внешняя сила и это возможно только в виде интервенции, менее или более замаскированной. Русскую «старую мощь» восстановить может лишь вмешательство иностранной державы, прямое или косвенное — в форме субсидии и снабжения. И вот спрашивается, если бы даже такое вторжение «Европы» в русские дела и состоялось, — по многим соображениям это весьма мало правдоподобно, — ставили ли бы иностранные силы своею действительною задачей чисто русские национальные интересы, или напротив, все реальное их дело свелось бы к своекорыстному использованию русской великодержавности? Слишком ясно, что действительное восстановление «старой мощи» России было бы равносильно умалению всех других наличных державных и экономических сил; и, выключая утопическую аппеляцию к международному альтруизму, трудно себе представить, чтобы нашелся
Так неизбежно перерождается в свою противоположность идеология, руководящаяся в своем патриотическом устремлении единственно мотивами
IV
Первый шаг патриотизма праведного — смирение. Надо признать бессилие свое, бессилие всякого человеческого индивида своею обособленною волею, своею личною мыслью определять и формировать жизнь. Надо признать историческую необходимость свершений и достижений. Но надо помнить: смирение не есть рабская покорность… Смиряясь, мы не должны отказываться ни от свободы действия, ни от свободы оценок. Историческая действительность пластична; это значит, что она открыта нашему воздействию. Но не ему одному, — в ней суммируются совместные действия многих взаимно независимых
Здесь кроется поистине страшная и соблазнительная опасность: действительно, очень и очень легко соскользнуть из исторической дедукции в моральную диалектику, и от объективной закономерности происшедшего и происходящего заключить к его нравственной необходимости, и, стало быть, оправданности. Это и есть «хитрость разума», воспетая Гегелем в его знаменитой «философии истории»; в сущности своей, она есть прикрытое торжественными восклицаниями признание метафизической необходимости зла и его «оправдание» на том основании, что кровавым и насильственным путем достигается «высшая справедливость». Мало того, что здесь самым грубым образом смешиваются необходимость факта с обязательностью нормы, и факт — ввиду его необходимости — включается в состав имманентно, стихийно осуществляемой нормы. Здесь речь ведется именно «о зле»; события воспринимаются в оценочной перспективе, — говорится не просто о том или ином явлении, а о явлениях «дурных» и «хороших». Конечно, историк должен «спокойно зреть на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно»; но именно поэтому он не может производить вообще никаких оценок. Иначе, из сочетания исторического беспристрастия с попыткою оценочной квалификации явлений, неизбежно получится «оправдание зла». Именно в этот соблазн впадают ныне по отношению к революции и большевизму те, кто их «приемлет». Ощущая революцию как зло, как начало гибели и разрушения, они в таком качестве и несмотря на такую оценку ее приемлют. Между тем, с одной стороны, «зло» не есть познавательная категория; а с другой — из того, что русская революция была исторически необходима, из того, что по этой причине ее нельзя обходить в своих практических расчетах, что ее нельзя вычеркнуть из жизни, что идти надо через нее, — изо всего этого, повторяю, никак не следует, что она благо, не следует, чтобы она и морально должна была быть. Такой вывод есть смешение разнородных сфер. Оправдывать правонарушения, попрание нашей, «человеческой» справедливости соображениями справедливости высшей, апелляцией к верховному «суду истории», перед которым право есть исчезающая величина, — это есть безмерное кощунство. Полагать, что «историческая сила, победившая в борьбе, есть историческая правда» (Н. В. Устрялов) — именно потому, что она победила, а «победителей не судят», — это есть нечестивое поклонение силе грубой и внешней, поклонение силе за то одно, что она — сила… В пределах исторического понимания вообще нет места «суду» и приговорам. А пред судом нравственного сознания не бывает ни «победителей», ни «побежденных». Говоря о «суде истории» и об его «оправдательных приговорах», мы попадаем в рамки того нравственного извращения, когда слезки невинного ребенка отираются завлекательными сказками о будущей всеобщей гармонии и благоденствии других людей. Такая «высшая нравственность» есть воистину безнравственность. Недаром сторонники этой точки зрения не обинуясь говорят о «кривых путях истории» и с сочувствием цитируют циничные слова Жозефа де Местра о крови как удобрении для гения (Устрялов); можно было бы для полноты повторить панегирики де Местра палачу как орудию все той же высшей справедливости… Здесь — чудовищная аберрация нравственного сознания, искажение его чисто логическими примесями. На деле нет, и не может быть, никакой высшей справедливости: весь смысл нравственного сознания именно в его полнейшей автономии, и все оправдание авторитарности нравственных оценок — в их абсолютности, в том, что совесть есть «всеобщее законодательство для всего царства духов». То, что осуждается нашим человеческим, нравственным сознанием, достойно осуждения вообще, само по себе, и если бы оно не было мерзостью пред Господом, то весь смысл этики исчез бы безвозвратно. Суд совести может резко разойтись с «судом» истории, — т.е. с
Русская революция, как факт, и революция, как «ценность», как объект моральной оценки, это два разные объекта. Принимая «достижения» революции, мы вовсе не обязываемся оправдывать ее кровь и разврат, все горе и весь ужас, порожденные ею; «достижения» и «ужасы» революции лежат в разных плоскостях; и потому, обратно, ни кровь, ни разврат не могут нам помешать признавать ее историческую необходимость «Слушать революцию» — как призывал Ал. Блок — не значит подчинить свою душу воле стихии: это значит прислушиваться к ее голосу и идти своим, свободно избранным и ответственным путем, только памятуя, что вокруг буря, а не штиль.
Русская революция совершилась, она — факт, она нерасторжимо вплелась в ткань мировой жизни; мало того, русская революция — не бунт, а переворот, катастрофа, свершение
Образы самовнушения заслонили для «скифов» всю непосредственную действительность. Говоря о том, «новом слове», которое миру несет Новая Россия, они, в сущности, этого слова не знают и потому не могут его произнести: они не могут сказать, что собственно нового несет миру Россия. Проклятия старому миру звучат у них сильно, мощно и ярко, — но о новом они говорят вяло, говорят в абстракциях, говорят так, как можно было говорить и много лет назад, когда еще «ничего не было». Они не выходят за пределы
Скифы мирятся с революцией, приемлют ее потому, что в сущности
Антиисторический рационализм той примитивной идеологии, о которой мы говорили выше, преодолевается здесь мнимо, призрачно. Происходит только смена тезиса — антитезисом, а узы заколдованного кольца остаются
Только
В итоге — тот же ирреализм, к которому приводит намеренное закрывание глаз на динамику происходящего: и те, кто не хочет вообще видеть наличность катастрофы, и те, кто катастрофу хочет уложить в формулы мирового «прогресса». — до живой действительности дойти не могут. И их рецепты обречены на бесплодие.
V
Предшествующий анализ привел нас к двум вполне конкретным задачам: одна — чисто эмпирического, фактического порядка, другая — проблема
Подымаясь в ретроспективном анализе к начаткам того строя, крушением которого представляется в
Петровская реформа была, по образному выражению Герцена, дерзновенною попыткою «сразу перевести Россию из второго месяца беременности в девятый», — попыткою не вырастить, а вдруг сделать Великую Россию, сразу и сверху перестроивши все наличные отношения по отвлеченному образцу, составленному по аналогии с чужеземными формами жизни. Этим в значительной мере были предопределеяы характер и направление дальнейшего развития Петербургской России; переживаемое нами ее крушение есть именно конечный результат того, что она создалась, а не родилась. Вся ее история слагалась из противоречий, — и именно потому, что человеческая мысль и воля постоянно стремились утвердить себя вне связи и в прямом диссонансе с тенденциями естественного, органического роста. И глубоко пророческим является сделанное давно уже Ключевским сравнение Новой России с птицею, которую вихрь несет и подымает ввысь не в меру силы ее крыльев: неизбежно наступить моменту, когда птица упадет на землю и больно расшибется… Есть
О противоречиях русской исторической жизни говорят часто и охотно, но обычно их сводят к одной только политической области, и освещая генезис русской революции сосредоточивают все внимание на расколе между властью и обществом. Не говоря уже о том, что политическим расколом раздвоенность русской жизни отнюдь не исчерпывалась (и, как мы увидим, не он был первичным и основным), — в обычных формулировках плохо схватывается и его собственное
Завязка русской трагедии сосредоточена именно в факте культурного расщепления народа. Разделение «интеллигенции» и «народа», как двух
Главное заключалось, однако, в том, что эта европеизация — все в силу того же своего прикладного характера — затронула лишь меньшинство населения: основная масса осталась, в существенном, в пределах старого мироощущения и миропонимания. Именно от него, от всей совокупности исстари складывавшихся
Русская революция — не только бунт; она не есть голое разрушение, не всплеск буйной неосмысленной стихии, — в ней есть свои свершения, свои достижения. Она не есть и окончательный исторический катаклизм, не есть тот скачок в царство свободы, которым по лжеупованиям многих должна кончиться историческая страда исканий и разочарований. Никаких последних решений, никаких всеобъемлющих откровений она не принесла с собой и не явила миру. Русская революция прежде всего русская — по происхождению своему, по смыслу, по своему объективному содержанию; и то, что в ней раскрывается, есть русская правда, правда о России. Если угодно, в революции совершился «суд истории», «суд» над определенным историческим периодом русской жизни, т.е. над определенным решением выдвигаемых жизнью задач. Революцией кончился не буржуазный строй и не эпоха капитализма, — революцией кончилась только петербургская Россия: и кончилась двояко — как факт и как «идея», как
VI
Восприятием русской революции как неизбежного итога некоего духовного извращения, лежавшего в основе всей русской жизни последнего исторического периода, предопределяется и единственно правомерный путь ее преодоления: разбушевавшиеся стихии могут быть умирены и успокоены только изнутри, только силою духа, очистившегося и обновившегося в испытаниях и преодолении соблазнов. Русская разруха может быть побеждена только духовным возрождением, только тогда, когда в основу строительства будут положены новые начала, глубоко отличные от тех, которыми определялась в своем сложении и развитии рухнувшая жизнь. Решение русской загадки может быть найдено только тогда, когда она будет поставлена в категориях «борьбы Бога и дьявола», совершающейся в сердцах людей; и когда будет осознано, что единственный выход дается сердечным исповеданием: не к кому нам идти, Господи, Ты имеешь глаголы жизни вечной. Лишь в пафосе религиозного творчества можем мы восстановить Россию.
В судорожном водовороте революционного процесса незаметно совершился великий сдвиг: восстановился патриарший престол Московский и Всея Руси и возродилось соборное начало в поместной Церкви российской. Этого события нельзя укладывать единственно в рамки публичного и канонического права, нельзя воспринимать его в категориях
И это тяжелое испытание кончилось: кончился «западнический» период русской церковной истории. И на наших глазах поместная русская церковь, не выступая ни на шаг из самим временем освященных форм и одеяний, стала действенной, горящей, властною и учительной, — снова, как древле, сделалась церковью торжествующей — в силе Духа, с какою бы давно не являющеюся силой натиска ни бушевали вокруг нее богоборческие стихии злого, сатанинского начала, какие бы исключительные соблазны ни терзали теперь христианскую совесть, сколько бы ни было отступничеств и падений… Так бывало и древле в эпохи мученичества, догматических искушений и отпадений… И надо закрыть свою душу сомнениям и страхам, ибо по неложному обетованию мир сей осужден и князь века сего изгнан вон. Надо с верою идти в церковную ограду, под сень храма — не затем, чтобы обрести там «тихую пристань» своему истерзанному духу, не за тем, чтобы в «объятиях отчих» забыться и «отдохнуть». Но затем, чтобы, соревнуя пути преп. Сергия и Святителя Филиппа, первосвятителя Московского и мученика, с новою силою дерзновения смиренного выходить в бушующую жизнь и в ней творить не дело свое, а дело Христово, созидать по кирпичикам в душах человеческих обетованную и взыскуемую — Господню Весь. Дело Христово есть «положительное всеединство», оно не исключает ни одной стороны конкретной повседневной жизни. Только нужно, чтобы всякое дело творилось во имя Божье, опиралось не на песок, а на то «лежащее основание», больше которого иного нет, — на Христа Иисуса, Сына Божия, Божию Премудрость, воплотившегося и вочеловечившегося.
Перед нами стоит задача творческая и созидательная — задача строительства религиозной культуры на твердой почве церковности православной и в неуклонном следовании преданным заветам отеческим. Не о
Для «внешних» ожидаемая в грядущем православная культура есть нечто загадочное и непонятное, к чему доверие не возникает в их душе. В нее глубоко запало давно ходячее представление о
В создании такой философии, философии, которая бы совмещала всю «образованность Западную» с «духом
VII
Революция разверзла перед нами новые пути… Мы не знаем, долго ли придется по ним идти. Но мы знаем, что эти пути — подлинно новые, никем еще нехоженные, и ведут они не к старому, не обратно, а в неведомую даль… Да, именно<…> русская православная культура, — и только православное дело, творчество в духе и под сенью Церкви есть в наши дни праведное русское дело.
София, декабрь 1921 г.
Прага, январь 1922 г.
Н. С. Трубецкой
Русская проблема
I
"Восстановление России" в том виде, как рисуют его себе русские политические эмигранты, есть ничто иное, как чудо. В одно прекрасное утро мы проснемся и узнаем, что все, что, по нашему представлению, сейчас происходит в России, было только тяжелым сном или что все это вдруг, по мановению волшебного жезла, исчезло. Россия опять оказывается великой державой, которую все боятся и уважают, которой на перерыв предлагают самые заманчивые политические и экономические комбинации, которой остается только свободно избрать себе самую лучшую форму правления и зажить припеваючи на страх врагам и себе на славу. Что это, как не чудо?
Нельзя отрицать, что чудеса бывали, бывают и будут. Но можно ли исходить из чуда при политических расчетах? Можно ли вводить чудо, как элемент, притом необходимый, в
II
Есть истины, признанные более или менее всеми. Война, революция и большевистские экспериментаторы довели Россию до такой полнейшей экономической разрухи, из которой она может выбраться лишь постепенно, в течение очень долгого срока и при непременном условии самой деятельной и энергичной помощи иностранцев. Советская власть, думающая прежде всего о самосохранении, сумела создать такой режим, при котором голодное и обезоруженное население способно, в лучшем случае, лишь к мелким местным бунтам, отчасти подавляемым силою, отчасти пресекаемым "взрывом изнутри" благодаря искусной системе пропаганды и провокаций.
Под именем "иностранцев" разумеются, конечно, те "великие державы", которые вели мировую войну. Кто они — мы теперь знаем. Война смыла белила и румяна гуманной
Вот каковы те иностранцы, без содействия которых "восстановление России" невозможно. Они воевали между собой за мировое господство. Мир надо было поделить или целиком отдать одному победителю. Однако, ни того, ни другого достигнуть не удалось. Огромная Россия, составляющая шестую часть света, осталась "ничьей". Пока ее не поделят или не отдадут одному из
Можно ли представить себе, что эти самые иностранцы, помогши России "восстановиться" и стать на ноги, любезно поклонятся и отойдут в сторону? В порядке чуда такую картину рисовать себе можно, но если стоять на точке зрения реальных возможностей и вероятностей, надо признать, что такой поворот дела определенно исключен. Те
Вот та реально возможная перспектива, которая рисуется при беспристрастном взгляде на создавшееся положение. Восстановление России возможно только ценою утраты ее самостоятельности.
III
Большевики, как политики вполне реальные, не могут не учитывать неизбежности иностранного ига. Вся политика иностранцев по отношению к Советской России в общем сводится к тому, что иностранцы надеются создать вышеупомянутое покорное русское правительство из большевиков; большевики же то играют в поддавки, то выпускают когти. Благодаря этому процесс затягивается. Иностранцам, безусловно, выгоднее "приручить" советскую власть, чем свергать ее и заменять
Всемирная революция, коммунистический переворот во всех
Для нас важно решить вопрос, внесет ли мировая революция существенное изменение в те перспекгивы, которые, как сказано выше, рисуются перед Россией. Если большевики ждут от этой революции спасения, то это потому, что главную опасность со стороны иностранцев они видят не в политическом и экономическом порабощении России, а в том, что опека "буржуазных"
Социализм и коммунизм суть порождения
Таким образом, всемирная революция по существу ничем не изменит мрачных перспектив, стоящих перед Россией. Без этой революции Россия будет колонией буржуазных
Это — единственная реальная возможность, существующая в будущем для России, и всякому реальному политику только с этой возможностью и следует считаться, если только не произойдет чуда.
IV
Вступление России в семью колониальных стран происходит при довольно благоприятных ауспициях. Престиж
При таких условиях вступление в среду колониальных стран новой колониальной страны, огромной России, привыкшей существовать самостоятельно и смотреть на
Ведя свою коммунистическую пропаганду среди "азиатов", большевики с самого начала сталкивались с одним общим явлением. Чисто коммунистические идеи, за отсутствием в азиатских странах подходящих
И все же дело сделано. В сознании значительной части "азиатов" большевики, а с ними вместе и Россия прочно ассоциировались с идеями национального освобождения, с протестом против
V
Но если сознание населения значительной части азиатских стран подготовлено к тому, чтобы принять Россию в ее новой исторической роли, то сознание самой России к этой роли отнюдь не подготовлено. Русская интеллигенция в своей массе продолжает раболепно преклоняться перед европейской цивилизацией, смотреть на себя, как на европейскую нацию, тянуться за природными
При таких условиях иностранное иго может оказаться для России роковым. Значительная часть русской интеллигенции, провозносящая
VI
Мы рассмотрели те перспективы, которые открываются перед Россией. Что же должны делать в настоящее время русские люди, жаждущие деятельности и стремящиеся хоть
Всемирно способствовать свержению советской власти и экономическому восстановлению России? Но мы уже знаем, что и то и другое возможно лишь при условии иностранного порабощения России. Что же ускорит этот неизбежный процесс? Сознательно привести иностранцев в Россию? Прежде всего, на такое дело у многих даже реальных политиков не поднимется рука. А
Готовить себя к участию в будущем правительственном аппарате "восстановленной" и "освобожденной от советской власти" России? Но мы знаем, какой это будет правительственный аппарат: с виду — настоящая русская власть, а фактически — проводник иностранной колониальной политики. Кому может улыбнуться работа в таком "аппарате"? Мелким честолюбцам, стремящимся к атрибутам власти, хотя бы фиктивной? Или беспринципным авантюристам, мечтающим обеспечить личное благополучие, хотя бы ценою собственного позора и гибели родины? Такие люди всегда были, есть и будут. Не для них, конечно, мы пишем все это. Пусть готовятся к своей будущей работе; помешать им в этом невозможно. Но пусть у других откроются на них глаза, пусть знают все, что это — предатели! Впрочем, кроме предателей, могут найтись и честные, идейные люди, которые захотят войти в будущее, угодное иностранцам, русское правительство с тем, чтобы путем упорного труда, соединенного с гибким маккиавелизмом, вывести Россию
Остается подготовка к чисто технической работе по восстановлению транспорта, товарооборота, упорядочению финансов и проч., причем все это — при неизменной перспективе деятельности в обстановке фактического иностранного господства. Эта перспектива делает всю эту техническую работу глубоко одиозной. Ведь вся эта работа будет проходить в тесном сотрудничестве с иностранцами и непременно будет направляться на закрепление России в положении колониальной страны. Пока перспектива этой новой фазы существования России реально не встает перед сознанием честных русских людей или пока от этой перспекгивы отмахиваются, мысль о технической работе по восстановлению разных сторон русской жизни является естественной и не вызывает внутреннего отпора, хотя в то же время она, будучи лишена связи с реальной перспективой, именно в силу этого превращается в
VII
Итак, все виды политической деятельности и даже аполитической работы по восстановлению разных сторон государственного быта России для русской эмиграции закрыты как явно нецелесообразные. Из этого, однако, отнюдь не следует, чтобы русские эмигранты могли со спокойной совестью предаться бездействию или всецело уйти в свои личные дела, забыв о России. Наоборот, нарисованные выше перспективы будущей судьбы России таковы, что, сознав их, никто из русских спокойным оставаться не может. Но только деятельность русской интеллигенции, и в частности русской эмиграции, должна направиться по совершенно иному руслу, чем то, по которому оно протекало до сих пор.
Мы уже указали выше, что будущее порабощенной иностранцами России в значительной мере зависит от того, сумеет ли русская интеллигенция оказать иностранному засилью надлежащий духовный отпор. Мы указали и на то, что для этого отпора необходим радикальный переворот в русском общественном сознании и настроении, так как современная русская интеллигенция по своей психологии ни к какому духовному отпору иностранцам не приспособлена. Эгим сразу указывается и направление деятельности для русской эмиграции. Центр тяжести из области техники государственного строительства и политической работы переносится в область выработки миросозерцания, создания и укрепления самобытной национальной культуры. Мы должны привыкнугь к мысли, что
Задача, о которой идет речь, жизненна и реальна для всей русской интеллигенции. Без ее выполнения Россия никогда не освободится от рабства. В настоящее время работа по выполнению этой задачи уже производится в отдельных умах, но этого мало, надо, чтобы она стала всеобщей. Разумеется, по самому своему существу работа эта должна производиться преимущественно в самой Советской России.
Эти-то
П. М. Бицилли
«Восток» и «Запад» в истории Старого света
От времени до времени очень полезно подвергать пересмотру наши привычные исторические понятия для того, чтобы при пользовании ими не впадать в заблуждения, порождаемые склонностью нашего ума приписывать своим понятиям абсолютное значение. Необходимо помнить, что правильность или ложность исторических, как и всяких других научных понятий, зависит от избранной точки зрения, что степень их соответствия действительности может быть большей или меньшей, смотря по тому, к какому историческому моменту мы их применяем, что их содержание постоянно, то незаметно и постепенно, то внезапно меняется. К числу понятий особенно часто употребляемых, и притом как раз с наименьшей степенью критики, принадлежат понятия Востока и Запада. Противоположность Востока и Запада — ходячая формула со времени еще Геродота. Под Востоком подразумевается Азия, под Западом — Европа, — две "части света", два "материка", как уверяют гимназические учебники; два "культурных мира", как выражаются "философы истории": "антагонизм" их раскрывается как борьба "начал" свободы и деспотизма, стремления вперед ("прогресса") и косности и т.д. В разнообразных формах длится их вечный конфликт, прообраз которого дан в столкновении Царя Царей с демократиями Эллады1. Я далек от мысли критиковать эти формулы. С известных точек зрения они вполне правильны, т.е. помогают охватить значительную долю содержания исторической "действительности", но всего содержания ее они не исчерпывают. Наконец, они верны только для тех, кто глядит на Старый Свет "из Европы", — а кто станет утверждать, что получающаяся при таком угле зрения историческая перспектива является "единственно правильной"?
Не для "критики", а для лучшего анализа указанных понятий и для введения их в должные границы я хотел бы напомнить следующее:
1. антагонизм Востока и Запада в Старом Свете может значить не только
антагонизм Европы и Азии. У самого Запада имеются "свой Восток" и "свой Запад"
2. Борьбой двух начал история Старого Света, понимаемая как история взаимоотношений Запада и Востока, не исчерпывается: слишком, уж, много в нашем распоряжении фактов, говорящих о развитии и на Западе и на Востоке также и общих, а не борющихся, начал.
3. Наряду с картиной истории Старого Света, получающейся тогда, когда мы смотрим "с Запада", может быть построена и другая, не менее "законная" и "правильная". По мере того, как наблюдатель будет передвигаться с Запада к Востоку, образ Старого Света будет перед ним изменяться: если остановиться в России, явственнее станут вырисовываться все очертания Старого континента: Европа предстанет, как часть континента, правда, часть очень обособленная, имеющая свою индивидуальность, но не более, нежели Иран, Индостан и Китай. Если Индостан естественно отделен от главной массы материка стеной Гималаев, то обособленность Европы, Ирана и Китая вытекает из их ориентации: они обращены "главным фасом" к морям. По отношению к центру, Европа и Китай держатся преимущественно оборонительно. "Китайская стена" стала символом косности и вовсе не премудрого "незнания иноземцев", хотя на самом деле ее смысл был совершенно иной: Китай заслонял свою культуру от варваров; таким образом эта стена вполне соответствует римскому "рубежу", которым средиземье старалось отстоять себя от варварства, давившего с Севера и Востока. Монголы явили пример гениальной дивинации, когда в Риме, Римской Империи, увидели "великий Китай",
Концепции истории Старого Света, как истории дуэли Запада и Востока, может быть противопоставлена концепция взаимодействия центра и окраин, как не менее постоянного исторического факта. Таким образом, в целом обнаруживается то же явление, которое нам до сих пор было более известно в своем обнаружении в одной части этого целого: проблема Центральной Азии соответствует проблеме Центральной Европы. Сосредоточение в одних руках торговых путей, ведущих с Запада на Восток, связующих наше Средиземье с Индией и с Китаем, вовлечение нескольких хозяйственных миров в одну систему – такова тенденция, проходящая через всю историю Старого Света, обнаруживающаяся в политике царей Ассирии и Вавилона, их наследников, Великих Царей Ирана, Александра Великого, позже монгольских ханов и, наконец, Императоров Всероссийских. Впервые с полной ясностью вырисовывается эта великая задача в конце VI века в 568 г., когда
Одновременно с этим
Византии идея
Приведенный пример показывает, какое значение для понимания политической истории "Запада" имеет знакомство с политической историей "Востока".
Между тремя
кристаллизации возникают и исчезают с невероятной быстротой; несколько раз создаются и распадаются исполинские империи, живущие не долее одного поколения, несколько раз едва не реализуется гениальная идея
экзальтацией. Они продолжают политику халифов и великих Царей, — политику экспансии на Запад, в Малую Азию, и на
В XIV ст. — аналогичная ситуация: в битве под Никополем Баязет уничтожает крестоносное ополчение Императора Сигизмунда (1394 г.), но вскоре сам попадает под Ангорой в плен к Тимуру (1402 г.)… После Тимура единство Туранского мира рушится бесповоротно: вместо одного является два центра туранской экспансии: западный и восточный, две Турции: одна "настоящая" в Туркестане, другая "иранизированная", на Босфоре. Экспансия идет от обоих центров параллельно и одновременно. Высшая точка — 1526 год – год двух битв
Расширение Китая на Западе в XVII, XVIII вв. было продиктовано теми же мотивами, которыми руководился Китай в древности, когда возводил свою стену: экспансия Китая носила чисто оборонительный характер. Совершенно
иной природы была русская экспансия.
Продвижение России в Среднюю Азию, в Сибирь и в Приамурский Край, проведение Сибирской железной дороги — все это с XVI в. и до наших дней составляет проявление одной и той же тенденции. Ермак Тимофеевич и фон Кауфман или Скобелев, Дежнев и Хабаров — продолжатели великих монголов, пролагатели путей, связующих Запад и Восток, Европу и Азию,
Подобно политической истории, и культурная история Запада не может быть оторвана от культурной истории Востока.
Преобразование нашей исторической вульгаты и здесь не следует представлять себе упрощенно: дело идет не о ее "опровержении", а о
Еще недавно господствовало мнение о полной самостоятельности
Столь же несостоятельно противоположение
"умственного прогресса вообще", истощает самое себя в ребяческих прениях о
Св.Франциска и Св.Бонавентуры, не уступающая восточной ни в мощи настроения, ни в глубине, — все же ниже восточной как мировоззрение. Этим, однако, не умаляется ее роль в истории культуры Запада: на почве мистики, возникает иоахимизм, сообщивший мощный толчок новому историческому пониманию и явившийся тем самым идейным источником раннего Возрождения, великого духовного движения, связанного с именем Данте, Петрарки и Риенци, как впоследствии в XV в.
Ворождение мистики в Германии явилось источником реформации Лютера, как испанская мистика порождает контрреформацию Лойолы. Это еще не все. Современная наука выдвигает необходимость сравнительного изучения философии христианской — западной и
Подобно тому как держава Абасидов является продолжением державы Сасанидов, так и ислам в Иране приобретает специфически иранскую окраску, вбирает в себя идейное содержание маздеизма3, с его мистикой и с его грандиозной
Мы подошли к основной проблеме истории мировой культуры. Мы поймем ее всего скорее, если проследим вкратце ее возникновение. Преодоление исторической вульгаты началось с постепенного расширения сферы интересов историков. Здесь надо различать XVIII век и наше время. Благородный универсализм Вольтера, Тюрго и Кондорсе коренился в предположении одинаковости людской природы и, в сущности, в отсутствии подлинного исторического интереса, в отсутствии чувства истории. Западным европейцам, которые до сих пор дают себя водить за нос, "жрецам", Вольтер противопоставлял "мудрых китайцев", успевших
1. понять психологию религиозных явлений путем привлечения материалов, подбираемых отовсюду (лишь бы сопоставляемые факты приходились на одинаковые стадии развития);
2. построить, так сказать, идеальную историю развития человеческого духа, историю, которой отдельные эмпирические истории являются частичными проявлениями. Другая сторона вопроса — возможное взаимодействие фактов развития культурного человечества — оставлялась в стороне7. Между тем данные в пользу этого предположения таковы, что поневоле обращают на себя внимание. Современная наука остановилась перед явлением исключительной важности: синхронизмом в
Единство истории духовного развития старого света можно проследить и дальше. Относительно причин несомненного сходства умственного развития Эллады и Китая в одну и ту же эпоху можно делать только предположения. Трудно сказать, в какой степени индусская теофанистическая религиозная философия оказала влияние на ближневосточный гносис и на теофанизм Плотина, другими словами, на религиозную философию христианства; но отрицать самый факт влияния вряд ли возможно. Один из главнейших элементов христианского мировоззрения, оставивший, быть может, наибольший след на всей европейской мысли, мессианизм и эсхатология, был наследован иудаизмом от Ирана. Единство истории сказывается и в распространении великих исторических религий. Митра, старый арийский бог, культ которого пережил в Иране реформу Заратустры, становится благодаря купцам и солдатам хорошо знакомым всему римскому миру как раз в то время, когда начинается
проповедь христианства. Христианство распространяется на Востоке по великим торговым путям, по тем же путям, какими переносится ислам и буддизм. Христианская религия в форме несторианства была широко распространена по всему Востоку вплоть до половины XIII столетия, пока неосторожная и неловкая деятельность западных миссионеров, развившаяся после объединения Азии Чингисханом, не вызвала на Востоке враждебного отношения к христианству. Со второй половины столетия христианство начинает исчезать на Востоке, уступая место буддизму и исламу. Легкость и быстрота распространения великих духовных течений в Старом Свете обусловлена в значительной мере качествами среды, а именно — психическим
складом населения Средней Азии. Туранцам чужды высшие запросы духа. То, что Людовик Святой и папа Александр IV наивно принимали за "природную склонность монголов к христианству", было на самом деле результатом их религиозного индифферентизма. Подобно римлянам, они принимали всяческих богов и терпели любые культы. Туранцы, вошедшие в качестве
Деятельность Тимура была более разрушительной, нежели созидательной. Тимур не был тем исчадием ада, тем сознательным губителем культуры, каким его рисовало себе напуганное воображение его врагов, ближневосточных турок, а по их следам и европейцев. Он разрушал для созидания: его походы имели определенную по своим возможным последствиям, великую культурную цель — объединение Старого Света. Но он умер, не довершив своего дела. После его смерти Средняя Азия, истощенная войнами нескольких веков, гибнет. Торговые пути надолго перемещаются с суши на море. Связи Запада с Востоком прерываются; из четырех великих центров культуры один — Иран — духовно и материально поникает, три остальных изолируются друг от друга. Китай застывает в своей религии социальной морали, вырождающейся в бессодержательную обрядность; в Индии
Какая роль в возрождении Старого Света может принадлежать России?.. Нужно ли напоминать о традиционном истолковании русской "мировой миссии".
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас,
Монголов и Европы!…
Это не ново. О том, что Россия "грудью своей отстаивала европейскую цивилизацию от напора азиатчины" и что в этом ее "заслуга перед Европой" — мы слышим давно. Такие и подобные формулы только свидетельствуют о нашей зависимости от западной исторической вульгаты, зависимости, от которой, как оказывается, трудно отделаться даже людям, ощутившим русское "евразийство". Миссия, символ которой "щит", "стена" или "твердокаменная грудь", кажется почетной и даже подчас блистательной с точки зрения, признающей только европейскую "цивилизацию" "настоящей" цивлизацией, только европейскую историю "настоящей" историей. Там, за "стеною" нет ничего, ни культуры, ни истории — только "монгольская дикая орда". Выпадает щит из наших рук — и "свирепый гунн" будет "мясо белых братьев жарить". Символу "щита" я бы противопоставил символ "пути", или, лучше сказать, дополнил бы один другим. Россией не столько отделяется, сколько связывается Азия с Европой. Но Россия не ограничилась этой ролью продолжательницы исторической миссии Чингисхана и Тимура. Россия не только посредница в культурном обмене между отдельными азиатскими окраинами. Вернее, она меньше всего посредница. В ней творчески осуществляется синтез восточных и западных культур…
Да, скифы мы, да, азиаты мы,
С раскосыми и жадными очами.
И далее:
Мы поглядим, как смертный бой кипит
Своими узкими глазами.
Снова приходится подвергать "холодному" анализу вдохновенные слова большого поэта, потому что такой анализ вскрывает любопытную и очень типичную путаницу представлений.
Сущность путаницы заключается в том, что весь "Восток" берется за одну скобку. У нас "узкие" или "раскосые" глаза – признак монгола, туранца. Но тогда, почему же мы "скифы"? Ведь
Здесь сказывается
но, разумеется, не с лишенными художественной самостоятельности среднеазиатами, а с китайцами и японцами.
"Восток" — термин многозначный, и нельзя говорить об одной "восточной" стихии. Восприимчивая, передаточная стихия
Изложенный здесь набросок плана новой исторической схемы стоит в сознательном противоречии как с известной нам по учебникам исторической вульгатой, так и с некоторыми от времени до времени всплывающими попытками ее преобразования. В основе предложенного плана лежит признание связанности истории и географии – в противоположность вульгате, в начале "руководства" отделывающейся от "географии" небольшим очерком "устройства поверхности" и "климата" с тем, чтобы более к этим скучным вещам не возвращаться. Но в отличие от Гельмольта, взявшего географическое деление в основу распределения материала в своей
всемирной истории, автор выдвигает необходимость считаться с подлинной, а не с условной географией учебника, и настаивает на единстве Азии. Это облегчает путь к уяснению факта единства азиатской культуры. Тем самым мы приходим к необходимости внести некоторый корректив в новую концепцию всемирной истории, предложенную немецким историком Дитрихом Шефером. Шефер порывает с вульгатой "всемирной истории", обратившейся давно уже в механическое собрание отдельных "историй". О "всемирной истории", утверждает он, можно говорить лишь с того момента, когда разбросанные по земле народы начинают приходить между собою в соприкосновение, т.е. с начала нового времени. Но из самого изложения Weltgeschichte der Neuzeit Шеффера видно, что, с его точки зрения, "всемирной истории" предшествует все та же старая "история Западной Европы". С нашей же точки зрения,
1. история Западной Европы есть только часть истории Старого Света;
2. история Старого Света не подводит путем последовательного развития к стадии "всемирной истории". Здесь отношение иное — более сложное: история "всемирная" начинается как раз тогда, когда единство Старого Света нарушается. То есть здесь нет прямолинейного прогресса: история в одно и то же время и выигрывает в "экстенсивности", и теряет в "цельности".
Предложенный план является также коррективом и к другой — хорошо известной схеме, изображающей
Нет нужды, что идейные источники этой теории восходят не только к насилующей историю, "как она на самом деле происходила", метафизике Гегеля, но еще хуже – к мифологическим представлениям античности и средневековья о "кочеваньях культуры": ибо ошибка здесь заключается не в констатировании факта, но в его осмыслении. Факт же, что культура не держится постоянно на одном и том же месте, но что центры ее перемещаются, как и другой факт, что культура вечно меняется, и притом не количественно, но и качественно, или, вернее, только качественно (ибо культуру нельзя вообще "измерять", а только оценивать), — не подлежит никаким оспариваниям. Но было бы бесплодно пытаться подвести трансформации культуры под "закон" о прогрессе. Это
синхроничность и внутреннее единство истории Старого Света в его совокупности. Сначала — причем это "начало" тянется примерно от 1000 года до Р.Х. до 1500 г. после Р.Х. – одно огромное, необыкновенно мощное и напряженное движение, из нескольких центров сразу, но центров, отнюдь не изолированных: за это время все проблемы поставлены, все мысли передуманы, все великие и вечные слова сказаны. Этот "евразийский" период оставил нам такие богатства, красоты и истины, что мы до сих пор живем его наследием. За ним следует период дробления: Европа отделяется от Азии, в самой Азии выпадает "центр", остаются одни "окраины", духовная жизнь замирает и скудеет. Новейшие судьбы России, начиная с XVI в., можно рассматривать, как грандиозную попытку восстановления центра и тем самым воссоздания "Евразии". От исхода этой попытки, еще не определившегося и ныне более темного, чем
1922 г.
П. Н. Савицкий
Степь и оседлость
Положение России в окружающем ее мире можно рассматривать с разных точек зрения. Можно определять ее место в ряду "отдельных историй" западной половины Старого Света, в которой расположены исторические очаги ее культуры. Можно исходить из восприятия Старого Света, как некоего целостного единства. На этих страницах мы хотим привести некоторые замечания — исторические и
Прежде всего укажем следующее: без "татарщины" не было бы России. Нет ничего более шаблонного и в то же время неправильного, чем превозношение культурного развития дотатарской Киевской Руси, якобы уничтоженного и оборванного татарским нашествием. Мы отнюдь не хотим отрицать определенных — и больших — культурных достижений Древней Руси XI и XII вв.; но историческая оценка этих достижений есть оценка превратная, поскольку не отмечен процесс политического и культурного измельчания, совершенно явственно происходивший в дотатарской Руси от первой половины XI к первой половине XIII в. Это измельчание выразилось в смене хотя бы относительного политического единства первой половины XI в. удельным хаосом последующих годов; оно сказалось в упадке материальных возможностей, например в сфере художественной. В области архитектуры упадок этот выражается в том, что во всех важнейших центрах эпохи храмами, наиболее крупными по размерам, наиболее богатыми в отделке, неизменно являются наираннепостроенные: позднейшие киевские бледнеют перед Св. Софией, позднейшие черниговские — перед Св. Спасом, позднейшие новгородские — перед Св. Софией Новгородской, позднейшие
Если Св. София Киевская первой половины XI в. по размеру и отделке достойно противостоит современным ей романским храмам Запада — что значат перед парижской Notre Dame, законченной в 1215 г., ее русские современники вроде церкви Св. Георгия в Юрьеве Польском или Новгородского Спаса Нередицы? Мы не будем касаться эстетических достоинств одних и других храмов; в отношении к размерам материальным Русь начала XIII в. являет картину ничтожества: в сравнении с Западом — различие масштабов, десятикратное, стократное; подлинная "отсталость", возникающая не вследствие, но до татарского ига!
Ту беспомощность, с которой Русь предалась татарам, было бы нелогично рассматривать как "роковую случайность"; в бытии дотатарской Руси был элемент неустойчивости, склонность к деградации, которая ни к чему иному, как к чужеземному игу, привести не могла. Это черта, общая целому ряду народов; средневековая и новейшая история отдельных славянских племен построена, как по одному шаблону: некоторый начальный’ расцвет, а затем, вместо укрепления расцвета, разложение, упадок, "иго". Такова история ославянившихся болгар, сербов, поляков. Такова же судьба дотатарской Руси. Велико счастье Руси, что в момент, когда в силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам, и никому другому. Татары — "нейтральная" культурная среда, принимавшая "всяческих богов" и терпевшая "любые культуры", пала на Русь как наказание Божие, но не замутила чистоты национального творчества. Если бы Русь досталась туркам, заразившимся "иранским фанатизмом. и экзальтацией", ее испытание было бы многажды труднее и доля — горше. Если бы ее взял Запад, он вынул бы из нее душу… Татары не изменили духовного существа России;но в отличительном для них в эту эпоху качестве создателей государств, милитарно организующейся силы, они, несомненно, повлияли на Русь.
Действием ли примера, привитием ли крови правящим, они дали России свойство организовываться военно, создавать
Быть может, не только это, не одну жестокость и жадность, нужно было иметь, чтобы из Внешней Монголии пройти до Киева, Офена, Ангоры и Анкгора. Для того, чтобы это сделать, нужно было ощущать
II
В эпоху дотатарскую русское население,
Лесной и земледельческий на заре своего существования народ российский за последние века стал также "степным". В этом, повторяем, одно из важнейших обстоятельств новейшей русской истории. Пережив в начальные века развития влияние степных народов как влияние внешнее, ныне народ российский сам как бы охватывает степь. Степное начало, привитое русской стихии, как одна из составляющих ее начал со стороны укрепляется и углубляется в своем значении, становится неотъемлемой ее принадлежностью; и наряду с
III
В трех раздельных сельскохозяйственных задачах сказывается совокупность
1. В проблеме "европеизации" сельского хозяйства во всех доступных европейским методам улучшенного земледелия областях России; эта основная задача заключает в себе бесконечное количество более мелких; она касается не только земледелия, но обнимает скотоводство и пр. Наряду с основной массой "европейских" русских областей в качестве оазисов "европейских" условий выступают
2. В проблеме приспособления сельскохозяйственного уклада степей к своеобразным, нигде в Европе — да и не только в ней — не находящим подобия географическим условиям последних; эта задача опредленно и резко распадается на две: преимущественно земледельческую и преимущественно скотоводческую. Первая касается тех частей степи, где земледельческий быт установился или его, возможно, установят; вторая — областей "абсолютного" скотоводства. В применении к областям земледельческим намечается, как проблема главенствующая, при сохранении трехполья усиление его в противоборствовании засухе (более ранняя, многократная пахота и т. д.). Не только доступные земледелию части киргизской, но также значительные пространства черноморской и азовской степи стоят по количеству осадков у предела земледельческой зоны и приближаются по характеру к пустыне. Ровность рельефа, дающая возможность лучшего, усвоения осадков, качество почвы, а также запасы влаги, сберегаемые к началу вегетации снежным покровом, — составляют преимущество российских степей по сравнению, например, с американскими. Но чтобы земледелие стало крепким, земледельческий быт должен творчески приспособиться и целиком использовать эти благоприятные, но ограниченные в благоприятности и весьма своеобразные свойства.
3. Четыре сельскохозяйственные зоны сменяют друг друга на территории российского мира: первая — зона "европейского" земледелия (картофель и клевер); вторая — область земледелия степного (неизбывное трехполье, пшеница); третья — зона "абсолютного" скотоводства; последняя переходит в пустыню, где уже невозможно ни произрастание пшеницы, ни прокормление скота. И вот как преодоление пустыни возникает зона искусственного орошения [3]. Насколько можно судить по сохранившимся остаткам, нынешняя оросительная система Муганской степи, Астрабадской и иных провинций Персии, афганского и китайского, а также отчасти и русского Туркестана есть незначительная часть ранее в историческом прошлом существовавшей системы. Предпосылки в естественных условиях, т. е. наличие пригодных к использованию водных ресурсов, остались, исчезла человеческая воля. Если русскому народу окажется непосильным восстановить и расширить оросительную систему перечисленных выше земель, весьма мало вероятия, чтобы проблема эта оказалась посильной и, главное, достаточно интересной для
Так раскрывается в хозяйственных категориях образ России как территориального "центра" Старого Света, как сопряжение экономических "Европы" и "Азии", как "Евразии" не только в общеисторическом и общекультурном, но
Сопряжение дополняется примыканием российских земель к сфере "средиземноморской". Ныне примыкание это осуществляется в обладании южным Крымским и
В сочетании "центрального" мира с определенной частью "окраин" Россия — Евразия охватывает собою "ядро", "сердцевину" Старого Света. Вовне остаются "окраины", прижатые, выдвинутые в.море. Тем самым "окраины" эти обращены преимущественно к соучастию в хозяйстве океаническом. Хозяйство же России — Евразии образует в перспективе развития особый внутриконтинентальный мир.
Существует определенная связь между заданиями экономическими и заданиями политическими. Первые могут быть осуществлены только в условиях устойчивого политического строя, под покровом объемлющей pax rossica. В начертании последней пусть не прикрепляется наш взор исключительно и только к pax romana. Как ни ужасно монгольское владычество в его возникновении и расширении, замирением, наиболее объемлющим из числа известных в истории, была pax mongolica; та эпоха, когда "купцы и францисканские монахи" проходили беспрепятственно из Европы в Китай, когда русские князья
Пред лицом жестокой голодной смерти, грозящей ныне миллионам русских людей, пред лицом долга, который накладывает на каждого эта страшная смертная угроза, суждения об экономическом составе и экономической природе России могут показаться видением. Да, этот долг существует, напряженный и явственный. Да, в обстановке происходящего эти суждения — подлинное видение. Но есть видения, в которых высшая реальность, и как раз таким видением почитаем мы хозяйственный образ России.
Не заботой хозяйственной и не одной "интенсификацией" спасется, если спасется, Россия. Через духовное просветление и через духовное горение пролегают пророческие пути. Но, поднимаясь к Духу, было бы грешно и безумно презирать Богом данную плоть.
В напряжении Духа, в преодолении, устранении бедствия родная страна — как женщина, готовая зачать и понести. Приникнув, свято любите родную земную плоть. Изумруд лугов на прибрежье Волхова!
1922
Примечания
1 — Как известно, картофель привезен в Европу из Америки. Но именно в Европе возделывание его развилось до значения важнейшей сельскохозяйственной культуры.
2 — См. выпуск, посвященный древностям времен переселения народов, в исследовании Н. П. Кондакова о "Русских древностях". С. -Пб., изд. гр. И. Толстого
3 — Может ставиться вопрос о распространении искусственного орошения также в степной земледельческой полосе, в частности в низовьях Волги и Днепра. Сколь ни важно и плодотворно для будущего такое распространение, возможную значительность его не нужно преувеличивать. По условиям рельефа и дебита вод речь может идти об орошении (главным образом в Северной Таврии, в Самарской и Астраханской губ.) никак не более миллиона десятин (нынешняя ирригационная площадь русского Туркестана около 2 млн. десятин). Орошенное пространство явилось бы в экономическом отношении величиной чрезвычайно ценной, но
1 Сладостно и почетно умереть (лат.).
2 (Специально) для этого случая (лат.)
3 Сведение к абсурду (лат.)
4 Люди действия (англ.).
5 В тот день (шт.). "Dies irae, dies illa"— Тот день, день гнева — первая строка реквиема, авторство которого приписывается итальянскому монаху Фоме иэ Челано (ХШ в.)
6 — Впрочем еще раньше (97 г. по Р.Х.) Китай уже посылал посольство к императору "Та- Тзина".
7 — более того, к этому предположению относятся с прямым предубеждением: оно мешало открытию или подтверждению «социологических законов»