Библиотека первоисточников евразийцев: 20–30-е годы

Сувчинский П. П. Вечный устой

ВЕЧНЫЙ УСТОЙ

Приди: Ты сделался нуждою моею,

и сделал, чтобы я нуждался в

Тебе...

(Из молитвы к Духу Святому

Симеона Новаго Богослова).

Когда происходить какое-нибудь бедствие, то, обыкновенно, ищут виновных, потому-что в их существовании никто не сомневается. Случилось бедствие — причинено многим горе, причинен ущерб — значить есть какая-то воля, которая эту разруху произвела, а раз есть воля, то должна быть и ответственность. Уже давно наше сознание и правосознание самонадеянно и убежденно провозглашают принцип ответственности всего разумно-человеческого, часто, однако, закрывая глаза перед тем, как жизнь сметает все законы и принципы, делая многое «безответственным», утверждая многое помимо человеческой воли, — как непререкаемый факт. И разве может быть найдена граница между сознательно- волевым и стихийно-предопределенным?..

Голоса уличения и обличения умолкают только перед лицом явления явно — стихийного. Перед ним жизнь на мгновение как бы останавливается, запинается. Какая-то чужая воля врывается в закономерность людской жизни и останавливает путает ее извечный бег. Ничего, кроме испуганного признания не может она к себе вызвать.

Но есть бедствия, которые лежат на грани человеческой разрухи и стихийной катастрофы. Перед такими событиями все находятся в смущении и отношение к ним всегда двойственное.

Таковы все резкие и великие смены человеческого бытия: войны, революции...

С одной стороны действующими лицами в этих трагедиях являются люди, обыкновенные и смертные, и к ним приложимо страстное и пристрастное суждение человеческое и человеческий суд, но с другой стороны, в самом свершении, развертывании, раскрытии этих трагических катастроф — появляется и утверждается нечто такое, — сверхчеловеческое — что невольно заставляет сопричислить эти бедствия к разряду стихийных.

О подобных событиях можно спорить, можно бороться с ними, стремиться противостоять, но можно и смиренно перед ними склониться, можно их просто принять.

Такова и русская революция. Чем дальше она развертывается, тем эта двойственность ее природы становится все яснее и яснее, причем социально-человеческие процессы, вскипевшие в ней, явно стушевываются перед неисповедимым явлением катастрофической смены времен и эпохи. Объяснить русскую революцию очень легко. На основании этих немудреных знаний нетрудно предсказать ее пути и завершения. Ведь социальные процессы, как и физиологические, весьма закономерны и постоянны. С внешней стороны, так или иначе, круг революционной законности замкнется. Революционное половодье рано или поздно спадет, оставив сушу в разорении, но приблизительно в прежних очертаниях. Те, кто учитывают революцию лишь по фактам и сменам событий, понимают ее как социально-политический процесс, может быть когда-нибудь и увидят оправданными свои недалекие суждения и чаяния; но главного им, конечно, в будущем не увидеть точно также, как и в прошлом, это главное они не видели или проглядели.

Можно учитывать жизнь и все ее события – методом исторического материализма, методом научного анализа, статистики, вообще – в принципах рационалистической данности. Такой учет жизни производится только на расстоянии, отступая от оцениваемого отдельного момента жизни, все равно вперед или назад. Ведь не даром говорят об «исторической перспективе». Мгновенной, непосредственной, настоящей оценки настоящего, исторический метод дать не может. Учет исторический – мертвый; факты и события учитываются им в статистической окаменелости. История может зафиксировать, что при такой-то битве было столько-то убитых, но как люди умирали, ибо в разные времена умирают по разному, с различным психическим состоянием – этого она зафиксировать не может.

Но есть иной учет событий, и этот учет и создает психический строй всякой эпохи, ее культурное обличие. Каждое событие в себе самом содержит безусловную потенцию воздействия, которая впечатляет своим свершением на человеческую психику, все равно, будь то предвиденное, творимое событие, или же случайное явление, лежащее вне человеческой возможности и учета.

Событие — есть определенная форма, которая, как таковая и учитывается человеческой психикой. Есть эпохи бесформенные, эпохи бесформенного человеческого быта, скудные действенными событиями, но есть вдохновенные, чеканные, когда всякий день и час — новые смены жизненной активности, перебои героического, событийнаго начала. События всегда организуют, объединяют человечество. Отсутствие их порождает психическую вялость, которая действует разъединяюще. Вместо организованного психическаго строя — появляются индивидуальные, разобщенные настроения, противоречивые, эгоцентрические мировоззрения.

Вот этот психический ответ на свершения и события жизни, ответ непосредственно близкий, лишенный всякой предвзятости и определенной точки зрения и может быть противопоставлен учету историческому. Закрепляется он с трудом в творчестве, в записях современников, в быту — и, обыкновенно, получает свою оценку и историко-культурную оформленность значительно позднее, долго спустя, когда нарождается новый психический тонус следующих поколений. Именно в этом плане жизнеприятия и совершаются великие откровения духа. Это самое драгоценное из того, чем обладает всякий современник. Углубляясь только в эту сферу непосредственного познания жизни можно открыть и утвердить свою истину жизни, истину данной эпохи, истину данных поколений, которая всегда глядит, то тускло, то ярко в лицо единой правде Мира.

Но мы так отравлены началом метода, дисциплины, во всех прикосновениях к жизни, что утеряли способность ее непосредственного понимания. Так привыкли все, убеждены, что все должно развертываться в закономерности и предвиденном порядке, что только и смотрят назад, или вперед, комбинируя, выводя одно из другого, — не видя, не слыша, не осязая только одного главного, того, что происходить, протекает на глазах, перед глазами. Но именно это — живое, настоящее всегда неожиданно и ново, а главное это то, что единственно истинно, потому что оно действительно есть, — мы сами его прожили, пережили.

Учитывая и оценивая действительность в мертвящих методах истории, считая дни и года в механическом и абстрактном чередовании фактов, не понимая событий, как живых форм откровения и развитая жизненного процесса, — многие не улавливают те смены и надломы основного строя человеческой психики, которые произошли в наши дни, в наши года, и которые наново утверждают все основы понимания мира.

Всю форму, всю совокупность неумолимых, трагических событий революции, совокупность окружающих их психического пафоса и мощи, которые незримо перевели человеческий дух на совершенно иные пути понимания – и можно назвать стихийным существом революции.

Это новое психическое существо нужно только принять, бороться с ним и улучшать его – бесполезно и безумно.

Обличие России после революции может оказаться похожим на бывалое, но сущность будет иная, и горе тому, кто на радости увидать прежние черты России, не вслушается в ее сердце, не вглядится в ее недра, где может быть отныне раскрыто новое содержание, целительное не для нее одной, «Реставрация» России окажется лишь мнимой и обманчивой...

Самое страшное в стихийных сменах человеческого бытия — это то, что они совершаются иногда невидимо. Простым глазом их не уловить. Зоркое и броское зрение, приноровленное к охватыванию поверхности, — недостаточно остро, чтобы вонзиться в глубь процессов стихийных. В одном случае зрение горизонтальное, в другом должно быть вертикальным. Прозреть толщу человек не может. Но можно ее прослушать, уловить ее скрытые процессы слухом. Зрение должно стать слухом. У кого нет слуха, тот и не увидит перемет скрытого строя жизни. Кажется все по старому, а на самом деле все новое. Лишенные слуха не могут следить за переменой ритма, а что такое стихийные надломы, как не перемены ритмов и биение мировой жизни, мирового сердца?..

Толкователи и прорицатели поверхностных процессов могут очутиться в странном положении: все события и явления, которые они учитывали, могут обернуться именно так, как они этого хотели; могут обернуться именно так, как они этого хотели; могут совершить именно те изгибы, которые были заранее начертаны на политических и социологических картах и схемах, но в конечном итоге вся эта суета может оказаться лишней, ибо она происходила на тонком, верхнем слое клокочущей земли. После затвердения земли, расплавленной революционным огнем, на новой коре расположение всех путей и перепутий может даже восстановиться, но сама поверхность, на которой все это бороздилось и вычислялось, вследствие глубинных сдвигов, окажется вознесенной на совсем иной уровень, на новую высоту. И сомкнуться старым путям с новыми, несмотря на их одинаковое расположение, будет немыслимым, ибо сдвиг окажется проистекшим не в плане поверхности, а снизу-вверх.

Глаза человеческой истории обыкновенно видят так: идут дни, протекают десятилетия и века, сменяются и чередуются эпохи и культуры, то отрицая друг друга, то необъяснимо и таинственно повторяя себя. Неизменно плывет время; сглаживая в своем течении все грани перемен, вплетая будущее в прошлое. Какое это движете — по кругу, по спирали, или же человечество стремится по бесконечно новой прямой — неизвестно. Определяется как-будто только одно — преемственность, неразмыкание основного движения.

Возникновение такого представления спаянности может быть толковано тем, что пути духовного движения человечества многочисленны и развертываются они в различной быстроте и расположены на разных уровнях. Кроме того, распространение, признание, общий охват и установление каждой новой эпохи – совершаются постепенно. Время, более или менее продолжительное, в которое новые формы и принципы бытия внедряются и укладываются в сознании большинства – создает подобие существования вводов и спадов, нарастаний и заключений между смежными эпохами, тогда, как в существе они надламываются круто и чередуются в остроте и неожиданности. Одна эпоха набегает на другую; одна оказывается на месте другой. И утверждение ее наличия есть такое же открытие, как открытие любого из бесчисленных законов мирового механизма. Если открытие сделано одним, значит оно сделано для всех; значит оно вообще сделано, значит отменен новый этап в понимании мира. Не важно, что многие, может быть, никогда об этом открытии не узнают; важно то, что без него дальнейшее познавание мира невозможно. Все дело в степени усвояемости открытия. Есть открытия великие, бьющие в сознание, есть малые, неощутимые для массы.

Процессы открытия протекают различно: иногда новая тайна раскрывается, потому что к ней приводит логическая необходимость, по заранее сложившимся вычислениям и умозаключениям, иногда же неизвестное угадывается случайно, по вдохновению, по наитию...

То же происходит и с ощущением смены эпох. Неожиданно кто-то один или несколько начинают говорить о чем-то непонятном для других. Все еще как будто под ногами незыблемо и твердо, но какие-то люди утверждают, что прежней почвы и былого упора уже нет. Когда это произошло – неизвестно, ибо человечество столько же творит, обусловливает собою культуру и эпоху, сколько подчиняется, приспособляется к очередным сменам и полосам стихийного бытия.

Нет, это не иносказание; нужно верить, что есть времена, когда Небо дается человеку, когда оно раскрывается для слепых в содрогании сокровенных своих сил, в насыщенности своего исконного бытия и тогда человечество ухватывает звездный лет, строй и хор тверди и потом отдает грядущим потомкам свои видения и сны. Но замыкается звено, заключается срок и для новых поколений, когда небо опять отлетает далеко от земли и становится пустым – эти образы и песни кажутся чужими и дикими...

Общение земли и неба навеки стало утверждением в символе Боговоплощения, когда небо снизилось до самой земли, вплотную до Воплощения, раскрылось и потом вознеслось. Когда Дух стал плотью, родился в Человеке, ступал на землю, в этом естестве учил о тайне неба, раскрыл пути восхождения и вознесся Человеком, в образе мира сего.

Не являются ли все позднейшие и дотоле бывшие искания и прозрения человечества – волнообразными касаниями земли и неба, только несоизмеримо ослабленными, по сравнению с единственным чудом Богооткровения?..

В огне, в горении, в озарении познается Небо и этот огонь познания низведен на землю; Он с нами...

Кто может оспаривать, что есть эпохи огненные, граненые, и есть тусклые, бесформенные? Кто не знает, что есть дни и года, которые протекают неуловимо и есть такие мгновения в жизни, которые, пока жива память остаются вздыбленными в ней и сторожат свою вечность, либо в мщении, либо в радости откровения?

Разве не делятся слова на звучащие, живые, которые сами в себе заклятие и звон, а их сочетания – псалмы и молитвы, и на глухие и мертвые? Есть образы, созданные людьми, в которых действительно запечатлен Дух, образы – нездешние видения, и есть изображения бессильные, бескрылые, не могущие взнестись выше рабства подражания и подделки.

Есть разница между живым органическим складом звуков в песне, где они сочтены между собой по таинственному закону тяготения и равновесия, когда кажется, что песенный лад, как форма в себе существует в мире и лишь открывается людьми – и случайно-надуманной, интервальной группировкой темы, где сложное психически-волевое содержание песни, сведено в симметричную, короткую звуковую формулу.

Есть деяния, открытия и творения людей и народов, которые поют в «мирском бреду» и будут петь до скончания жизни, которые «не истлеют и в аду». Но бывают времена, когда люди внезапно теряют, забывают свой дар жизненной воли, дар преодоления материала, дар пресуществления времени и пространства в иные дивные формы бытия. Меркнут глаза, замыкается слух, а вместе с этим отмирают и все дары Духа. Наступает ночь, мертвая темь...

...И ночь в звездах нема была.

Слишком много русскую революцию учитывают как событие внешнее, социально-политическое, как деяние человеческих рук и процессов и не видят ее как свершение культурное, как стихийный сдвиг основных форм бытия. Мало связывают ее духовно с недавними годами мировой войны.

С жутким тупосердечием и хладнокровием пережила Европа эту войну. Нужно было много лет искажать и приспособлять всю культуру, чтобы она выдержала подобное испытание и не взорвалась. Европейская культура – выдержала, показав свою эластичность, умение отодвигать вглубь проблемы и заветы духа. Все духовное на время послушно отступило назад и оделось в защитный цвет нейтралитета или молчания. Однако подобное предательство пройти даром не могло. Удержавшись с внешней стороны, европейская культура неминуемо начинает разлагаться изнутри. Ни в нее, ни у ней веры больше нет.

Не выдержала только Россия. Когда-то Горький, в начале революции, писал, что России легче, чем кому бы то ни было, опрокинуть буржуазный, капиталистический строй, так как она в нем не искушена, так как он в ней не пустил столь крепкие корни, как в Европе.

Если основами «капиталистического» строя считать право собственности и личную инициативу, то это рассуждение оказывается наивным, ибо начала эти познаются от рождения и настолько органичны, что для их усвоения и внедрения не нужно никаких сложных и развитых форм. В то же время мысль Горького в отношении общекультурном — правильна и мудра. Европа была более или менее крепко спаяна своей культурой во всех слоях общества и народа. В России же европейская культура коснулась верхов. Ту оборонительно - нейтральную идеологию войны, которую выработало европейское культурное сознание, оно могло довольно благополучно навязать всем. В России это оказалось невозможным. Война обострила, раздвинула издавна существующую трещину между верхним слоем интеллигентки и толщей народа; — разверзлась бездна, которая поглотила былую Россию.

Процессы расслаивания верхов и низов — давнишние. Верхи культуры давно отлетели в небо, тусклое и пустое, и замкнулись в «чистую» духовность. Дух без плоти — становится призраком. Духовность стала мечтательностью и вместе с этим потеряла форму жизни и плоти. Она стала безформенной и уродливой, в самоутверждающейся изысканности и отвлеченности. Утратив земную основу, отлетев от уровней жизни — она вынуждена была выявляться иносказанием и символом. Символизм — всегда в корне своем рационалистичен. Подлинная мистика — лишь в реализме. А чувство реальнаго и было утрачено, когда дух оставил плоть и стал тенью.

Тень редко бывает видением, чаще всего она оборотень. В данном случае символизм, ложная мистика и позитивная интуиция – были лишь новыми оборотнями вечного искусителя человеческого – рационализма. Страшнее всего подделки и фальсификаты. Отдаваясь спиритуализму, духовная культура еще дальше отталкивалась от подлинной веры, нежели в эпохи явного отрицания и материализма. Именно благодаря своей неверной и соблазненной природе, лжемистическая отвлеченность в конце концов уживалась и мирилась, с все больше расцветающими идеями позитивного, механического коллективизма и социализма. Может быть даже вследствие ее мистической слабости и не подлинности идеи социализма так укрепились и развились за последние десятилетия, до пределов религии. «Бессознательная» масса, стоящая крепко в своем врожденном чувстве реальности, слушает того, кто стоит на ее же основе. Отвлеченная культура на ней не стояла, ибо висела в воздухе и потому лишилась авторитета, который перешел к тем, кто все-таки сумел призрак фатализма – выдать за реальный устой.

Заболела земля. После долгого болезненного процесса выпаривания нездоровым огнем ложно-абстрактных идей, живой воды из тела земли – осталась одна соль. Но эта соль земли была горька и не мудра. Вода – стала паром; земля – солью. Соль томит жаждой; к тому же она разъедает раны, а их так много на дряхлом теле земли. Вода высоко парила над землею; то в лазурных облаках, то в тучах, пока тело земли изнывало от зноя и боли. Вода оказалась на самом верху и на самом низу, в толще, в тайниках земли и народа. Но и эти родники перестали бить, замкнулись, не получая верхней влаги. Образовавшаяся черствая кора земли нарушила таинственный обмен живой влаги – источников земляных и источников небесных...

Лишь после всесветного потрясения, после того как небесная молния в грохоте разодрала высокие тучи – начал падать дождь. Пока – только капли. Земля так раскалена, что капли эти сжигаются и впитываются мгновенно. Их целительность еле ощутима. Но если падают капли – можно ожидать и обильного ливня...

Только в сведении мистики и реализма в одно органическое целое, только в реальной религиозной культуре т.е. в мистическом оживлении многообразия жизненного опыта и в реконкретизации отвлеченной мистики – спасение и выход из тупика и бездны современного, в клочья разодранного, разобщенного в своих отдельных частях и заблудшего, культурного-духовного сознания.

После страшной полночи недавнего прошлого, когда, погасив в душе все звезды и факелы, люди бились в страхе и мраке, в нечеловеческой схватке народов, наступает ли рассвет или же ночь станет смертью?

Может быть это галлюцинация, привидение, но кажется, что рассвет настает, уже растилает свои светлые крылья на черном куполе недавно пустого неба.

Где его отблеск? Во всем; еле-еле, но он светится всюду. Как на рассвете, все формы и очертания одновременно начинают проступать, сначала мутно, тускло и невнятно, и позже стройно белея, разгораются и, наконец, после мучительной дрожи и предрассветного холода – уточняются и становятся самими собою – все занялось сразу, кругом – пока еще белым сиянием близкого утра. Светлее то, что ближе к солнцу.

Именно в искусстве это возрождение вдохновенного реализма пока всего сильнее и безотчетнее, может быть, сказывается, и это понятно почему. Искусство, как проявление человеческой воли реального, видимого и осязаемого выявления и творческого утверждения, первым отразило это стремление духа вернуться на землю.

Говоря об искусстве – приходится касаться этого вопроса во всей его широте, т. Е. Необходимо иметь в виду обще-европейское. Их устремления и основы – тождественны. Последний идеологический сдвиг в сторону творческой рекогнетизации – безусловно уровнял разнородные течения искусства и выпрямил линию общего движения и развития.

Однако мало – наметить и провозгласить новые пути – их нужно осуществить и оправдать и в этом отношении силы Европы и Евразии – не равнозначны. В то время, как европейское искусство, выдвинув новую идеологию, вследствие общекультурных условий не в состоянии вынести ее в жизнь, сделать органически-общей, - Россия, - после революционного надлома, когда в среду культуры влились свежие, неизношенные силы, - получила глубокую почву для развития и выращивания новых идеалов и методов художественного творчества. Поэтому, все суждения о современных устоях искусства вообще – приобретают особую значительность применительно к искусству России, которому суждено, может быть превратить зачатки новой художественной культуры – в целую и самодовлеющую культурную эпоху. Эпоха эта прежде всего должна будет раздвинуть упадочные грани и рамки творческого индивидуализма; она вновь раскинет и раскроет давно забытые просторы массового народного творчества, подчиняясь в этом общему, духовно-культурному сдвигу и перерождению.

Нельзя в исканиях современного искусства, в тех истинах, которые оно теперь исповедует, видеть лишь очередную смену эстетической преемственности, имеющую значение лишь в своей замкнутой сфере. Те проблемы, которые ставит себе теперь искусство, его завоевания и продвижения, выходят широко за пределы его области и являются первыми достижениями в опыте нового понимания мира.

Необходимо отметить, что современное художественное творчество безвозвратно отменило критерий «чистой» эстетики. Удачно, качественно хорошо не то, что в данной условности максимально красиво и декоративно, а то, что может быть оправдано в смысле наибольшей выразительности и в смысле соответствия основным внутренним законам построения, преодоления времени, пространства и материала. Не о возрождении прежней схоластики идет речь, а о вольной и в то же время строгой, постоянно разрешаемой в процессе творчества, проблеме формы. Художественное творчество целиком подчиняется всем законам механики мировых процессов и внедряется, вбирается этим самым в само существо органической жизни1.

Господствующим методом, современное искусство признает метод конструктивный, композиционный.

Материал преодолевается и распределяется — в себе замкнутой и исчерпывающей форме. Только нарождающееся вновь конкретное узрение миpa, смогло вернуть искусство к этому творческому принципу и закону.

Вдохновенная воля — одна способна подчинить себе материал и выстроить его в формах максимальной и совершенной выразительности и значимости, но только тогда, когда она отрешена и свободна от абстрактного, рефлекторного, или познавательно-условного подхода к феноменам жизни. Истинная и максимальная выразительность творчества никогда не может выявляться приемами натурализма, ибо выразительность жизни — всегда в напряжении динамической устремленности ее проявлений и явлений, а натурализм — лишь мертвая статика и копия. Подлинно реалистической может быть названа лишь та творческая форма, которая может удержать и зафиксировать эти постоянно текучие и меняющиеся изгибы живой выразительности.

Современный реалистический тонус искусства находится в состоянии непрестанной реакции на раздражения и впечатления жизни. Интенсивное восприятие мира всегда непрестанное. Лишь слабое чувство жизни возбуждается, воодушевляется порывами. Поэтому творческий повод в современном искусстве оказывается везде и всегда.

Все решительно включается в сферу познавания и преображения искусства. Важно не что воспринимается, а как. Прежде все-таки был лишь известный разряд понятий, образов и эмоций, которые казались достойными художественного касания и украшения. Теперь этого нет, ибо искусство, как познающая и утверждающая функция человеческого духа — живет везде и касается всего.

В связи с интенсивностью переживания находится и стремление свести воедино, в определенную познавательную форму максимум психического напряжения и выразительности. Все теории разложения современности и представляют собою попытки свести в единую выразительную форму, воспринимающуюся единовременно, всю разнородность составных элементов и ассоциаций сложных впечатлений, или внутренних представлений, приводя таким образом — разное — к единому.

Современные искания в области словотворчества — также основываются на раскрытии внутренней выразительности в звуковых сочетаниях, в нахождении временно-артикулативного ритма, который бы соответствовал ритму психическому, в искании совпадений и взаимоотношений — протяженности звуковой и сознательно-логической.

Музыка — раскрепощается из прежних стеснений гармонической, метрической и архитектонической схематики, стремясь выйти на путь свободного ладового гармонического и ритмического сложения, утверждая себя в пафосе ритма, в вольно-творимой форме.

Все это попытки связать возможно теснее материал творчества с побуждающей творческой энергией.

В противоположность заключившейся эпохе дематериализованного искусства, описательного изображения и сюжетной выразительности — современное искусство является искусством организованного, устроенного, материала. Степень организованности и преодоления материала и создает художественную выразительность творческого образа.

Материал перестал быть средством выявления творческих процессов, а слился с ними в единую творческую форму. Художественная интуиция, или эстетический закон, которые в современном искусстве, как и во времена расцвета, организуют материал в стройные конструкции и построения, суть лишь виды и проявления единой религиозной воли, которой обусловливаются все истинные творческие устремления человеческого духа, и которая направляет эти устремленья к единой, синтезирующей, религиозной форме мировоззрения и культуры.

Теперь, с новой силой, после долгого упадка и разложения, человечество, в новом откровении, пытается вновь обрасти свои удивительные силы увидать мир в непосредственной ясности и строить единые, общие, живые и конкретные формы его понимания. Разве не явственно притупляется в творчестве современности — авторское, индивидуальное начало, столь обострившееся к концу истекшего столетия? Не выявления и закрепления личных переживаний и толкований требует наша эпоха, а искания общих приемов, организующей творческой формы, общего психического ответа на явления жизни.

В религиозном творчестве — сущность вдохновения и форма сливаются воедино. Форма становится как бы самим естеством духовного горения. Современное искусство – вобрало форму в глубину самих творческих процессов, сделало форму живым и органическим составом всего творческого преодоления и этим поставило себя в возможность подойти к решению сложнейших духовно-конкретных запретов и заданий.

Такое приятие формы – вытекает, между прочим из стремления вернуться к реальному, «народному», непосредственному единству, к полостному восприятию Mира, к пониманию явлений жизни, в неделимости их феноменного начала— знаменует стремление отрешиться от дифференцированного и всеобособляющего отношения к жизни позитивного натурализма.

Искусство из высот отвлеченности и символизма сошло на землю в образы и формы конкретного быта. В то же время интенсивность Bocприятия этих образов стала максимальной. Нельзя безпоследственно произносить известные слова, касаться иных образов, жить в определенных вдохновениях, воспринимать действительность в максимальном масштабе и размерах. Эта ступень познания, эта скала напряжения жизни — уже в себе содержит возбужденье порядка религиозного. Пускай теперь, больше чем раньше, слышатся слова примитивного кощунства и надругательства над откровениями религии. Это ничего не значит. Во всяком случае это свидетельствует о том, что внутреннее беспокойство и волнение духа таково, что оно в упор стало перед лицом наивысшего строя человеческих представлений и вдохновений. Тот разряд звуков, красок и слов, который господствует сейчас — единственно способен поднять, возвысить человеческий дух до степени прежнего хваления и озарения.

Принимая все ресурсы техники бывших художественных эпох и школ (ибо в искусстве формы – техника, мастерство, приобретают исключительное значение), психологические касания и совпадения современного искусства – с прошлым, происходя высоко поверх промежуточных периодов спада и упадка, в точках наивысших подъемов бесконечной, волнообразной линии устремления человеческого творчества – и это в высшей степени показательно. Искусство выбилось из тупика и брело свои прежние, заклинательные силы времен расцвета. Дело общей культуры его в этом утвердить и направить к единой цели. Правда, и в других сферах сознания – беспокойство, спешная переоценка старого, постановка основных, кардинальных вопросов, и проблем. Современная философская мысль, стремящаяся утвердить реальную интуицию, сделать познание непосредственно опытным ощущением и приятием мира, слить воедино познающего субъекта и данность объекта – обернулась в ту же сторону, в сторону реально-мистического, религиозного познания мира, но этого мало. Это лишь внешние знаки, первые свершения мучительных предчувствий, первые капли живой воды. Нужно, чтобы вся культура, - и это будет – стала одним вдохновением в сознании и творчестве нового мировоззрения, новой эпохи жизни…

Европейское сознание, в некоторых своих проявлениях, бессознательно, чутьем – наметило основные контуры будущей культурной эпохи, но действительно утвердить их, водвинуть в жизнь, строить на них живое и сильное – оно уже не в состоянии. Это исторический удел нового мира, новых культурных сил, не надорвавшихся в слепом процессе утверждения Европейской гегемонии духа.

Религия может восприниматься, как идея, как мораль и этика; можно касаться ее эмоционально, эстетически. Все эти приятия религии – характерны для эпох упадочных и малосильных. Это скорее толкование, а не исповедание.

Вдохновение и крепость – заключены в чувстве религии, как формы. Религия, Откровение – как всеразрешающая, мистически-реальная форма.

Религия – раскрывает и утверждает свою тайну в реальной форме. Допуская любую по степени вдохновенности, любой пафос и напряжение духа – она, вместе с тем, требует равновесия в незыблемости догмата и канона. Нужно изнутри быть возженным, «нести огонь в себе» чтобы, оставаясь в этих гранях, - не замкнуться в них, а творчески их оживлять и развивать.

Это исполненное понимание религии – удел лишь великих и огненных эпох. Эмоциональность, морализм, эстетизм, словом все мелкочастичные и суррогатные ощущения религии – тонут в этом одном выпрямляющем и схватывающем все воедино – исповедовании строгих, но бесконечно емких и истинно-реальных форм религиозного Откровения. Поэтому великие религиозные эпохи и религиозные вдохновения – безличны, ибо всеми, хотя бы и по- разному возносится и утверждается единый Лик Богосознания.

Каждый – заражается – всеми. Может быть вдохновеннейшие творческие образцы религиозного искусства именно те, которые не запечатлены определенным авторством; те безымянные памятники, которые явлены и сотворены неведомо кем — общим взрывом массового вдохновения, как заведомые и всеобщие истины, неподдающиеся какому-либо касанию или изменению отдельных суетно-случайных человеческих сознаний.

Когда Богосознание начинает терять строгий строй и черты нерукотворного Лика и становится идеей, абстрактной идеологией — рассыпаются и монументальные формы культа и нарождается порочный и мучительный анализ индивидуализма, уродливые и самонадеянные толкования и реформации.

Может быть неправильно называть религиозное вдохновение и творчество—безличными, но их нельзя назвать и коллективистическими. Религиозное творчество — это вдохновение соборной личности. Только в обращении к конкретному Лику религиозного Откровения — человечество может достигать этой единой гигантской формы исповедания жизни и творчества.

Современная идеология позитивного коллективизма потому не способна соединить людей в единую религиозную форму, (а дерзание — на лицо и оно неизбежно!), что она стоить не перед конкретным раскрытием веры, а перед абстрактной идеологией и перед пустыми человеческими лозунгами.

Личность каждого теряет способность разрастаться до размеров соборной личности, или же сливаться с нею, а неминуемо дробится и мельчится в суете и искании, тщетно стремясь найти единую религиозно-идеологическую форму. Коллективистический идеализм идет наперекор врожденному тяготению человеческого духа — к синтезу, не дает возможности сочетать, сводить различное — в единое, оставляя, несмотря на общность идеала — каждого лишь с самим собой.

Если религия, воздвигая единую форму соборной личности — этим самым, как бы сплавляет личное начало в некий коллектив, в некий комплекс, то, наоборот — коллективизм, стремясь нивелировать личность, в конце концов, приходит к массовому индивидуализму.

Но религиозный коллектив, в силу признания свободной воли и самоответственности, оставляет форму личности нетронутой и сохранной, тогда как в коллективизме — индивидуальность — порабощена основной идеологической воле и перед ней ответственна. Откровение провозглашает «да будет воля Твоя» - доктрина прямо утверждает волю многих. В одном случае – человек только просит подчинения Богу, в другом – человек заведомо отдан воле человека. А рабство равного равному – самый страшный вид рабства, ибо остающееся сознание личности – упирается в сознание невозможности ее роста и слияния с другими, к несчастью ей подобными.

Как будто, когда нарушается закон притяжения меньшего к большему равные величины начинают друг от друга взаимно отталкиваться. И это последствие – предопределено и неизбывно.

Революция длится. И до тех пор, пока в Pocсии наличествует социально-политическое властвование большевизма — Pocсию нужно считать в состоянии революции, как бы долго это ни продолжалось. Насколько первый период революции (февраль-октябрь) — интеллигентский — «демократический», изжил себя конспективно быстро, ибо лозунги его и активно общественный слой, проводящий их оказались ненужным анахронизмом, на столько революция мучительно задерживается в своей народно-стихийной (культурной!) стадии.

Время революционных процессов оказалось прямо пропорциональным толщине пластов, которые они должны были прожечь. Революция тонкого, верхнего слоя — закончилась быстро, ибо он прогорел, как тонкий лист бумаги. Земля и огонь — в глубине еще борятся...

С точки зрения государственно-бытовой — эта задержка несет в себе гибель и разрушение многому, но — кто знает — может быть благодаря этому страшному прикрытию годов большевизма — и создается, и подгоняется то глубинно - новое, которое должно рано или поздно, взойдя на поверхность, оправдать русскую революцию, как великую революцию культуры.

Время — это смена поколений.

А вопрос надлома эпохи, смены одной культуры другой — есть вопрос поколений. Трещина, которая отделяет одно поколение от другого — извилиста и неровна, подобно тому, как в засуху земля раскалывается и пересекается целою сетью узких щелей. В одном случае она забегает далеко вперед, в самые юные поколения — в другом охватывает глубоко назад. Важно только установить, что эта трещина уже сечет людей, разделяя их на две стороны, что она уже, подобно змеистой молнии пробегает и выкраивает прихотливую границу между старым и новым. Кроме смены поколений, эпоха меняет и состав людей, и чем этот состав действующих на поверхности и руководящих людей меняется основательнее, тем интенсивность последующей культурной полосы — ярче и определеннее. Не без оснований думается, что в грядущей, новой форме культуры, Poccия будет играть первенствующее значение. Нигде, как в России не произошла такая радикальная смена человеческих слоев. Вследствие революции — глубинные пласты подняты к свету, а все прежние, поверхностные и выветрившиеся, засыпаны вглубь. Естественно, что откровение новых сил приятия мира, которое дано и раскрыто человечеству в наши времена — всего вдохновеннее, с наибольшим запасом нерастраченной мощи — воспримется и понесется, самыми новыми, самыми крепкими поколениям будущей России.

То, что эти поколения крепкие и что они уже отслоились на поверхности в деятельно-волевой состав — свидетельствует большевизм и бесплодные попытки уставших, отгоревших «белых» поколений — бороться с ним. Большевизм держится именно тем, что тот насос, который вытягивает на поверхность активно-государственной культуры, из народной толщи — необходимые силы и энергию, и который за последнюю эпоху держался на поверхностных высосанных слоях — опущен большевиками, сознательно или бессознательно — гораздо глубже, в полнокровные недра тучной земли. И, может быть невольно, и без сознательного желания поддержать и помочь, приток этих сил — настолько жизнесилен, что легко и щедро питает тот государственный организм, который его втянул в жизнь и обнаружил.

Самое страшное и непобедимое в борьбе с большевизмом это то, что врага, как определенного лица, как определенного содержания – нет.

Поднимая меч против коммунизма — невольно поднимается рука на крепко сомкнутые и мощные поколения новой Poccии, о которые разбиваются все попытки преодоления. Неспроста постоянно говорится о том, что большевики меняются. Поднятая со дна, по ожившим артериям, буйная кровь смешивается и вбирает в себя и обезвреживает те яды, которые искусственно в нее вводятся; подрастает многосильная поросль на месте срубленного леса, которая со временем заглушит редкие, оставленные семенники коммунизма, которые вместе со срубленными деревьями составляли один темный лес, где долгое время люди блуждали и теряли тропы и дороги...

И, пожалуй, только под сенью большевизма эта поросль и смогла развиться. После того, как большевистская революция затопила собою всю русскую землю, на ней, вместе с илом и мутью отложились новые плодоносные слои. Это страшно, но это так...

И мечем, и политикой Poccию не освободить. Она победит свой плен и, может быть плен всего Mира, внутренним ростом и вдохновением своих культурных сил.

Перелом эпохи произошел. Вместе с кризисом Западно-Европейской культуры, систематической и абстрактной — встает, как реальная необходимость — проблема нового осознания существа всякой культуры; становится необходимым раскрепостить человечество от культурной гегемонии Европы; раскрывается новая эпоха признания равенства всех культурных форм.

В то время, как Восток еще находит силы сохранять самобытность и независимость даже бывших и отгоревших своих культур — Европа находится целиком и неколебимо под властью единого, нивелирующего сознания своей первенствующей культуры, не взирая на различия национальностей, ибо тип культурного идеала у всех европейцев — единообразен.

Вот в эти то сроки великих катастроф, в целой части света обнаружилась новая порода людей, выдвинулся из темного спуда новый человеческий пласт, открыто встал новый строй понимания мира.

Духовная стихия России удержалась от организованной церковной реформации, ибо реформа Православия, все-таки шла от Лица Господствующей Церкви, а противляющияся и борствующия силы опирались на еще более незыблемый и конкретный опор учения и благочестия (старообрядчество); — она удержалась в реальных формах Православного Откровения, в противововес Западному Католицизму, который единым догматом Наместничества, утвердил, вместо религиозного реализма,— символизм культа и власти. Приняв византийское Православие, в котором с небывалой мощью и синтетичностью сплавлены разнородные элементы греко-азиатского религиозного сознания — Россия вынесла из первоисточников совершеннейшую форму Христианской Церкви, совершенную форму мистического реализма и утвердила его в своих судьбах великого народа.

Наконец, Россия, коснувшись Западно-Европейской культуры только поверхностными слоями — толщей своей не вобрала в себя того абстрактного идеализма и бесформенного индивидуализма, которые от гуманизма привели к духовному распаду Запада. Это не народничество и не богоносничество, а вера в стихию России, вера в то, что теперь она свободна и творчески вдохновенна.

Стихия эта — именно всегда сплавляла воедино- чудесное и простое, мистическое и реальное. Ее религия, эпос, чувство бытия и быта, темперамент и душа — искони определялись свойством видимо, ощутимо и конкретно принимать тайны откровения и веры. Не в бегстве от жизни, не отворачиваясь, не отлетая от нее, находить эта стихия свою истину, а в опыте и форме жизни, в ее повседневных сбываниях, в «земном и перстном», в святом реализме — ибо единая Воля — да будет — на небе и на земле и словами об этой Воле связаны в молитве прошения о Царствии неба и о хлебе земном.

Древо-Познания, которое отравило Адама и все поколения и роды его — побеждено древом Крестным. Этой победой восстановлена на веки возможность первичного понимания и касания мира. Чтобы спасти, из земли сотворенного человека, — Бог был погребен в земле. В Сошествии, Воплощении и Страстях наново и на веки утвержден, в реальной форме, завет непосредственно конкретного Причащения человека к Богу. Христос вывел из тьмы ада Адама, но змей, который «хитрей человека, и хитрей всех птиц и зверей», — продолжает и будет продолжать свой шопот соблазна; но после сошествия огненных языков — пребывает в мире тот Дух, который его побеждает и уже победил. Были и еще настанут времена свободы от плена искусительного «познания» жизни. Человечество не раз побеждало исконный свой соблазн. И наша эпоха — это новая страшная схватка борьбы с этим соблазном. Нужно только, — в такие дни избрания — слухом слушать и разуметь, смотреть и видеть; твердо стоять и устоять на вечном устое, на твердом камне первоначального Откровения, в которомъ познание и вера сплавлены в единое, непосредственное, вдохновенное постигание тайны мира, неисчерпаемое в разнообразии единой своей правды. То, к чему должна будет прийти духовная культура всего человечества, есть основная данность, основное существо и ядро русского прозрения и искуса жизни.

Не засветить ли русский духовный лик, до сих пор темный и потаенный, в преображении своем, ясным нимбом, среди черной, плотно сомкнувшейся и буревой ночи наших дней? Нет ли пророческого в толковании чуда Преображения в русском религиозно-бытовом обряде, который освящает в день Преображения — самое земное — плоды и хлеб, как утверждения самого существа этого Откровения? Пусть оно означает отречение от трех земных кущ во имя обители неба, но в то-же время оно есть знамение, что может просиять на земле — земной образ человеческий, что может плоть зардеться в белом огне Духа...

Будет ли Россия государственным организмом, или же станет колонизованными пространствами — она, безразлично, поднимет и вскормит для всех изнемогших и потерявшихся — новую культуру. И за помощью к ней, рано или поздно, потянутся все те, кто пребывает теперь в пустой гордыне и слепом бездушии. Истинная победа теперь за теми, кто, обличив ветхое прошлое, раздвинет ужасный тупик человечества и раскроет новые пути духовного бытия и укрепить свою веру на твердом камне. Этою крепостью, и только ею можно одолеть соблазняющего врага-оборотня, который сеет смерть в образе жизни, противоположное - в образе похожего.

«Вдруг уничтожились все середины, нет на земле никаких середин» — вот клич современного понимания жизни и не даром его крикнул из Poccии «футурист» Маяковский. Слепые и безумные те, которые этого не видят и еще пытаются серединными мерами засыпать пропасть, заживить то, что расторглось до основания.

Замкнулась, отмерла одна эпоха — нарождается другая. Бездна между прошлым и настоящим взрылась — и это нужно признать и нужно начать строить на другой стороне, на новом берегу с вдохновением и верой иную культуру, не пытаясь что-либо поднимать из обломков и пепла.

Ответственно и страшно определять и уточнять те предчувствия, в которых находится современность, но чудится порою, что эта культура зарождается, что происходить настройка духовной личности в лад единому, религиозному строю, что отдельный области человеческого творчества — подготовляют, вырабатывают для себя технические возможности отзываться в общей форме согласного мировоззрения, что открываются те пути духовного восхождения, которые должны привести в единое, твердое вместилище духа — в Церковь, что в будущем — лады единичных духовных сознаний не будут диссонировать, интерферировать с исконной формой слитного религиозного утверждения (безмерно оскудевшего за последние века Церковного окаменения), но, наоборот, сочетаясь с нею гармонически — вновь оживят, обогатятъ ее своими обертонными привнесениями.

Короче говоря, в будущем немыслим тип гения — индивидуалиста, раскольника, отщепенца и «еретика». Все подлинно-творческое будет укреплять, будить, развивать единую и общую форму веры. Всякая творческая воля, на какой бы крайности индивидуализма она ни стояла, помимо личного устремления, окажется в этой форме, с нею сольется, ибо все будет подхвачено в Единой Духе. Без коллективного сознания — человечество долее пребывать не может, понимая под коллективизмом не механическое уравнение множества, а сочетание свободной множественности в живую, бесконечно - емкую и вмещающую, религиозную форму бытия.

Утвердясь в этой объединяющей форме — каждый перестанет строить свою вавилонскую башню, дерзновенно вздымающую острие в пустое небо, бессильно возносящую в высь — свое земное, личное, а все совокупно, начнут возводить купольный храм, который бы парил над землею и своим живым и горящим сводом накрывал бы землю, приближал бы небо к земле, делая твердь небесную — твердыней земли и пусть «Россия, смерчем вскрученная в столб» — будет одним из столпов утверждения и устоя этого свода.

П.П. Сувчинский.







































1 Спекулятивные и эмпиристические обоснования и методы эстетики — ведь до сих пор не примирены. Современная феноменологическая и нормативная эстетика не может обойтись без методов эмпирической психологии. Проблема эстетическая как бы в большей своей части переносится, вбирается в проблему творчества, которая ищет обоснования своим законам в индивидуальном опыте.