Михаил Назаренко — Рукописи, которые почти сгорели

Булгаковский бум.

Вспомните, что это было. Вспомните светлой памяти 1987-й год, когда — наконец-то! — вышли в свет едва ли не все запретные, забытые и полузабытые книги Мастера. Когда само слово «Мастер» затрепали до неприличия. Вспомните 1990-й, когда на полках появились пять строгих черных томов — первое и лучшее собрание сочинений.

Это был конец.

Полвека посмертной судьбы Булгакова — это история того, как рукописи, изо всех сил стараясь не гореть, пробивались к читателю. Пробились. Разошлись на цитаты. На литературоведческие опусы сомнительной достоверности (Мастер — это Горький! Шариков — это Сталин!..). А уж когда Булгаков вошел в школьную программу…

«Лолиту» можно переиздать хоть сто раз (а может, уже и переиздали), — но культовым романом она так и не станет. «Гумберт», «Лолита» и «нимфетка» — вот все, что остается в памяти неприхотливого читателя. Трудный стиль сам себя защищает, как заметил Умберто Эко. Булгаков, блестящий стилист Булгаков, оказался беззащитен. Его книга слишком «понятна», слишком «проста» — и вот, старшеклассники уверенно заявляют, что лучшая глава романа — это «Великий бал у Сатаны», а про Иешуа лучше было бы вообще не писать.

Так «Мастер и Маргарита» превратился в бульварное чтиво. Стал попсой, если угодно. Цитаты перестали быть паролем. Клуб Почитателей Мастера разросся до размеров страны — и перестал существовать. «А, ну как же, Воланд, Бегемот… Читал. Ну, не читал, но слыхал».

Один почтенный филолог перестал заниматься Мандельштамом, когда это стали делать все.

То же произошло и с Булгаковым.

Некоторые интеллектуалы — по старой памяти — выказывают классику всяческое уважение, но слишком уж ясно, что тема им… как бы это сказать… приелась. Другие, «Бога не боясь и людей не страшась», цедят сквозь зубы: примитив… для толпы… неглубоко… и вообще сталинизм.

Есть и третьи — назовем их ортодоксами. Причины их возмущения понятны. В конце 60-х годов «Мастер» стал для многих Библией, в прямом и переносном смысле. (Как не вспомннть историю с премьерой «Евангелия от Матфея» Пазолини в московском Доме кино! Кто хвалил, кто ругал, но, как выяснилось, хвалили главным образом те, кто Евангелия в руках не держал и впервые услышал Нагорную проповедь.) Когда же времена изменились (зловеще звучит!) и оказалось, что Булгаков, мягко говоря, не ортодоксален… Да как он смел! этот манихеец! либеральный богослов! еретик!

«…и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?»

А в самом деле — кто?

Почему настоящее произведение искусства — это всегда ересь, кто бы его не создал, атеист или верующий? Почему художник не может удержаться, чтобы не переступить за грань? Да потому, конечно, что он — художник. «Ибо путь комет — поэтов путь» (Цветаева). Не вульгарное осмеяние, не зубоскальство и не кощунство. Построение нового мира, или, вернее, преображение нашего мира по новым законам. Художнику позволено все… пока он художник. Грань перейти очень легко, чему примером Толстой. Почему духовные поиски Пьера трогательны, а Нехлюдова — вульгарны? Первый ищет, а второй уже нашел и позволяет себе свысока поправлять Христа (Толстой и в самом деле хотел написать книгу «Ошибки Иисуса»).

Но художнику — позволено все.

«Надлежит быть разномыслиям между вами, дабы явились искуснейшие» (апостол Павел).

Да, Булгаков не ортодокс; да, на него сильнейшим образом повлиял Ренан; да, он «неглубок» (хотя — кто измерял?); да, он работает «на грани фола», но — живет и мыслит. И если книгу его не смогли убить даже миллионные тиражи и школьная программа, — значит, рукопись эта действительно не горит. Во веки веков.

P. S. Говоря об «интеллектуалах», мы совсем не хотели задеть тех, кто всерьез и профессионально изучает творчество писателя, — таких, например, как замечательный киевский литературовед Мирон Петровский, чья книга о Булгакове увидела свет в 2001 году.

© «Книжник-review», 2001