Михаил Назаренко — Типы и прототипы в комедии «Недоросль»

Русский язык, литература, культура в школе и вузе (К.). — 2005. — № 2. — С. 7–13.

В ходе бытования классического текста, претендующего на создание картины определенной эпохи, рано или поздно возникает вопрос о прототипах героев и реальных источниках сюжетных ситуаций.

Соотношение типа и прототипа — безусловно, важное для понимания художественного произведения — меняется от одной культурной эпохи к другой, а вместе с ним изменяются критерии оценки и интерпретации текста. Попытки наивно-генетического объяснения того, что послужило толчком для возникновения того или иного культурного явления, свидетельствуют, что изначальный контекст уже утерян. Вспомним бесконечные поиски прототипов Евгения Онегина и Татьяны Лариной, которые актуализируются или в те времена, когда утрачена живая связь с культурой пушкинской поры, или как противовес попыткам академического рассмотрения генезиса образов. Не менее ярким примером может служить эволюция поисков «безыменной любви» Пушкина, завершением которых стала точка зрения Ю.Лотмана, видевшего в неназванной деве не реальное лицо, а литературную условность.

Можно предположить, что последовательное рассмотрение всех «кандидатов в прототипы» фонвизинских героев — и конкретных лиц, и социальных групп — позволит не только определить закономерности того, как изменялось восприятие комедии за два века, но и показать, как изменялись за это время представления о художественной типизации. Хотя история восприятия «Недоросля» хорошо изучена [Бараг 1940; Шамес 1958], до сих пор в литературоведении не было попыток такого рода систематического описания.

Современников любого писателя «прототипичность» текста интересует только в двух случаях:

1) он очевиднейшим образом написан «a clef», то есть в нем выведены реальные лица, которые могут быть известны читателю (не столь важно — любому читателю или представителю той же культурной и профессиональной среды, что и автор),

2) «скандальное», «сенсационное» содержание подталкивает к предположениям о том, с кем и когда произошли эти события (как это было с «Госпожой Бовари»).

Если же не происходит ни того, ни другого, то сведения о возможных прототипах остаются на уровне «домашних» слухов, и вспоминают их, только когда книга становится классикой, то есть — удаляется на достаточное временное расстояние и требует комментирования. Именно так произошло и с «Недорослем».

1-й этап восприятия текста — последние десятилетия XVIII в.

Общеизвестно, что в русской литературе этого времени противостояли два понятия о целях сатиры. С некоторой долей условности их можно назвать «новиковским» и «екатерининским» — «сатира на лица» и «сатира на пороки». В литературоведении не раз было показано, что обе стороны нарушали свои абстрактные принципы: сатира Н.Новикова стремилась к обобщениям (более социальным, нежели общечеловеческим), Екатерина же выводила на сцене неугодных ей придворных. По сути, полемика велась не о том, можно ли осмеивать конкретных и узнаваемых лиц, но о том, кому можно это делать и кого можно изображать.

П.Вяземский в книге о Фонвизине приводит отзыв Новикова на пьесу В.Лукина: «Сочинитель ввел в свою комедию два смешные подлинника, которых представлявшие актеры весьма искусным живым подражанием, выговором, ужимками и телодвижениями, также и сходственным к тому платьем, зрителей весьма смешили». «Сей отзыв просвещенного Новикова, — комментирует Вяземский [1848: 194], — доказывает, что подобные личности были не только терпимы на театре нашем и угодны публике, но и не оскорбляли нравственного чувства, за которое в противном случае он бы вступился».

Фонвизин не оставил свидетельств о создании «Недоросля». Мы можем только перенести на эту комедию единичные упоминания о «Бригадире» из «Чистосердечного признания…» писателя.

Некая москвичка «послужила мне подлинником к сочинению Бригадиршиной роли; по крайней мере из всего моего приключения [с ее дочкой] родилась роль Бригадирши». После чтения комедии при дворе Никита Панин обратился к автору: «Я вижу, — сказал он мне, — что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо Бригадирша ваша всем родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу». Слово «нравы» не случайно. Фонвизин тут же приводит слова Панина о «Бригадире»: «Это в наших нравах первая комедия…».

Очевидно, что под словом «нравы» подразумеваются конкретные российские условия, «предлагаемые обстоятельства». Соответственно, и в комедии происходит узнавание не «личности», но «нрава». Известно, что петербургские дамы обиделись за Советницу: такая реакция не только заложена в самой природе сатиры, но зачастую и сознательно моделировалась в XVIII веке: вспомним «письма издателю „Живописца“», якобы написанные столичными петиметрами и жеманницами.

Единственный рассказ, посвященный, так сказать, «технологии» создания «Недоросля», был записан много позже Вяземским. Речь идет о сцене, в которой Еремеевна защищает Митрофанушку от Скотинина. «Пересказывают со слов самого автора, что, приступая к упомянутому явлению, пошел он гулять, чтобы в прогулке обдумать его. У Мясницких Ворот набрел он на драку двух баб. Остановился и начал сторожить природу. Возвратясь домой с добычею наблюдений, начертал он явление свое и вместил в него слово зацепы, подслушанное им на поле битвы» [Вяземский 1848: 214–215]. Наблюдение за «природой» вписывается в указанный контекст.

Претензии современников к «Недорослю» известны: «непригожесть», то есть несоответствие канонам. «…Баба непригоже / С ногтями лезет к роже», — так саркастически пересказал эпизод «Недоросля» И.Богданович, тот самый эпизод, который Фонвизин взял из «природы». Закономерен следующий шаг — отрицание самой «природы». Уже через двадцать два года после премьеры комедии можно было прочитать: «Скажите, м.г., бывал ли терпим у нас когда-нибудь столь подлый учитель немец […]? Кто усомнится сказать, что это одна выдумка для театра, вольность стихотворческая… Никогда не видали мы у себя таких чудаков бояр и учителей, какими их представил нам г. Фонвизин» [цит. по: Шамес 1958: 13].

Отказ в праве на изображение низкой действительности и отрицание самой этой действительности — типичные реакции на сатирическое произведение. Столь же типичен и обратный перенос — текста на жизнь: так, Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» несколько раз упоминает героев Фонвизина. Один из контекстов особенно любопытен. «Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенный на возрасте будет каляка. Недоросль будет всегда Митрофанушка […]» (глава «Торжок»). Речь идет об обществе вообще и литературе в частности; роль няньки играет чуткая цензура. Радищев, таким образом, не только косвенно опровергает высказывания, подобные приведенным выше, но и прямо выступает против них.

Влияние литературы на жизнь и в особенности восприятие жизни через посредство литературы — наследство эпохи Просвещения, определившее литературоцентризм русской культуры XIX-XX веков. Примечательно, что и сам Фонвизин использовал имена своих героев как нарицательные — можно сказать, как диагноз. В его дневнике 1786 года читаем:

«24 [июня]. Около обеда приехали в Глухов и стали было у попа; но как квартира была плоха, то перевезли нас к Ивану Федоровичу Гум….. Он с женою своею, Марфою Григорьевною, суть подлинные Простаковы из комедии моей Недоросль. Накормили нас изрядно, да и во всей Малороссии едят хорошо. Весь день пробыли мы у них в превеликой скуке.

25. Хозяева дали нам обед преизрядный. Целый день принуждены мы были остаться в Глухове за мытьем белья.

26. Поутру белье сохло, а между тем отправил я в Москву почту. Обедали очень хорошо.

27. Подарив Гум….. пять червонных, да людям его два червонных, кои госпожа Простакова тотчас вымучила у бедных людей своих, поутру выехали мы из Глухова […]» [Фонвизин 1866: 508].

Здесь Фонвизин вплотную подходит к гоголевскому миру — и географически, и тематически, и отчасти даже стилистически. Гоголь мог читать фонвизинский дневник, впервые опубликованный в 1830 г. (не забудем и то, что будущий писатель играл Еремеевну в лицейском спектакле). Неудивительно, что в своих оценках «Недоросля» Гоголь подчеркивал: «[…] все взято живьем с природы» [Гоголь 1953: 171].

Еще одно любопытное свидетельство, которое давно вошло в литературоведческий обиход, но, кажется, не было в достаточной мере оценено. Это воспоминания мемуариста, подписавшего свои записки, напечатанные в 1876 г. в «Русском вестнике», псевдонимом «Сто-один» (подлинная фамилия — Сербин). Родился он в 1807 году, то есть принадлежал к поколению внуков, как и Пушкин, преобразивший героев «Недоросля» в «Капитанской дочке». Сербин имел возможность наблюдать за помещичьей жизнью начала XIX века и пришел к выводу, что быт того времени «сохранил еще многие черты провинциального дворянства Екатерининской эпохи» [Сто-один 1876: 103–104]. Важно отметить, что «Недоросля» Сербин прочел уже после того, как собрал в детские годы запас социологических наблюдений.

Далее в записках следует неоднократно приводившийся в работах о Фонвизине рассказ о том, как мемуарист развлечения ради читал «Недоросля» неким «двум барыням». «[…] вместо сочувствия я увидел недовольные, сердитые физиономии. Ясно было, что Простакова им не чужая, что и в их домах имелись бестии которым не дозволялось бредить. Продолжать чтение не следовало, и я, сильно сконфуженный, закрыл книгу при неодобрительном, почти угрожающем молчании барынь, которые вероятно заподозрили меня в умышленном желании нанести им личное оскорбление» [Сто-один 1876: 104].

Неудовольствие столичных жителей добралось в провинцию через добрых сорок лет после премьеры комедии, но не это важно в рассказе Сербина. Мемуарист описывает повседневную жизнь рязанских помещиков — своих родичей, в том числе и кузена-недоросля, который вбегал в дом «разгоревшийся до нельзя, весь в поту и пыли», «с большою палкою в руке, чуть-чуть не с дубиной». Вбегал, узнавал, что подадут на обед, и — «вон из комнаты дотравливать свиней. Я был изумлен таким образчиком митрофанства» [Сто-один 1876: 105]. Эти слова литературоведы не учитывали, а, между тем, они существенны. Как ранее говорил сам Сербин, «Недоросля» он в то время еще не читал — следовательно, мог изумляться всему, но не «митрофанству». Перед нами — очень типичная для русской (и, наверное, не только русской) мемуаристики ситуация, когда реальные события прочитываются как отражение литературного текста и выстраиваются в соответствии с ним. Нередки и случаи, когда сам автор таким же образом осмысляет жизненный эпизод.

Ощущение безусловной реальности персонажей «Недоросля» отразилось в известной строке Пушкина, верного сына XVIII века: «Творец, списавший Простакову» (курсив наш). Ощущение это поддерживалось многочисленными продолжениями и вариациями на темы комедии, которые создавались как известными, так и никому не ведомыми писателями, начиная от Радищева («Памятник дактилохореическому витязю») и заканчивая анонимным автором «Сватовства Митрофанушки» [см.: Пигарев 1954: 204–206]. Пройдет более полувека — и эту традицию возобновит Щедрин, поместивший героев Фонвизина, наряду с персонажами Грибоедова, Гоголя, Сухово-Кобылина, в русскую действительность времен великих реформ. Примечательно, что никто из продолжателей «Недоросля», кроме Щедрина, не сделал то же, что Фонвизин в «Друге честных людей, или Стародуме», — не отменил «счастливый финал» комедии.

В конце XVIII века обсуждается прежде всего правомерность эстетических принципов комедии. Образы как отражения «нравов» немедленно становятся нарицательными.

2. Начало XIX в.

Жесткая привязка к реалиям екатерининского времени не только ослабляла сатирическую силу пьесы, но и заставляла предполагать, что ее герои и проблемы отошли в прошлое вместе со своей эпохой. Такие утверждения были довольно распространены в начале XIX века [см.: Шамес 1958: 14]. Парадокс, но это впервые стимулировало интерес к поиску прототипов: текст объявлен памятником эпохе, и возникает уверенность, что он связан с эпохой, так сказать, напрямую, как копия, а не отражение.

Именно в первые десятилетия XIX века возникает ряд предположений о прототипах героев «Недоросля», причем до наших дней дошли, видимо, далеко не все. Первыми возникли гипотезы политические, оставшиеся, правда, лишь на уровне намеков. «Надменин автора исподтишка кусал», — пишет в 1820 году граф Хвостов, не уточняя, в чем заключалось коварство этого, видимо, высокопоставленного лица. А.Шаховской называл прототипом Стародума генерала-аншефа Петра Панина [Пигарев 1954: 180]. К.Рылеев в «Послании к Н. И. Гнедичу» высказал самую провокативную версию:

…И Змейкина, себя узнавши в Простаковой,

Сулила автору жизнь скучную в удел

В стране далекой и суровой.

Под Змейкиной очевидным образом подразумевается Екатерина II, «что, впрочем, не подтверждается историческими фактами» [там же: 208].

Насколько были распространены такие слухи и к какому времени они восходят, судить трудно. Но одновременно циркулировали и другие, переводящие вопрос о прототипах из политической в бытовую плоскость. Вяземский, собиравший материалы для «Фон-Визина» на протяжении 1820-х гг., писал об этом довольно смутно — видимо, чтобы избежать обвинений в клевете: «В сей комедии так много действительности, что провинциальные предания именуют еще и ныне несколько лиц, будто служивших подлинниками автору. Мне самому случалось встретиться в провинциях с двумя или тремя экземплярами Митрофанушки, то есть будто служившими образцом Фон-Визину. Вероятно, предание ложное, но и в самых ложных преданиях есть некоторый отголосок истины» [Вяземский 1848: 218–219]. К этому же времени относится и самая живучая легенда — о том, что прототипом Митрофана был А. Н. Оленин, устыдившийся такого изображения и взявшийся за науки. Имя А. Н. Оленина в связи с комедией Фонвизина В.Бурнашев услышал якобы в 1832 году [Тимофеев 1983: 5]. Много позже Л.Трефолев записал «предание о том, Фонвизин срисовал тип Митрофанушки, — личность не карикатурную, как полагают некоторые, а действительно существовавшую, — с барчука, обитавшего близ Ярославля» [Трефолев 1991: 87].

В массовом интеллигентском сознании «оленинская» версия остается наиболее распространенной и поныне — не в последнюю очередь потому, что ее не раз повторял в своих книгах Ст.Рассадин (правда, оговаривая, что это скорее всего легенда) [см., напр.: Рассадин 1985: 48]. На самом деле, как легко убедиться, она совершенно беспочвенна: комедия Фонвизина была впервые представлена публике в сентябре 1782 года, а недоросль Оленин (вернее, Аленин — фамилию он изменил гораздо позже) уже в 1774 году был принят в Пажеский корпус. Год спустя он составил каталог собственной библиотеки — довольно большой по тем временам (49 названий) и довольно взрослой по нынешним меркам [Мартынов 1977]. Сочинения Вольтера, Мольера, Расина, Буало, военные уставы и учебники, труды по географии, всемирной и естественной истории, грамматика Ломоносова и «Письмовник» Курганова, педагогические труды Яна Амоса Коменского и Джона Локка — всё это свидетельствует о том, что Оленин действительно был типичным ребенком своего времени, но — совсем иного круга и воспитания. Не будем забывать и о том, что за границу Оленин был отправлен в 1780 году (то есть опять же до премьеры «Недоросля») за преуспевание в учебе, «для совершенствования знаний в воинских и словесных науках» [цит. по: Голубева 1997: 10]. Что же касается семьи Оленина, то можно было бы сказать, что она сошла со страниц не Фонвизина, а Щедрина, — если бы до появления «Господ Головлевых» не оставалось еще столетие.

Как видим, о том, что Оленин был прототипом Митрофана, говорить не приходится. Даже крайне нерасположенный к Оленину М.Корф в воспоминаниях не говорит о таком обстоятельстве [см.: Корф 1899]. Видимо, легенда жила в устном бытовании — ни одного печатного источника нам обнаружить не удалось.

Комедия рассматривается как памятник ушедшей эпохе, и ведутся споры относительно того, насколько адекватно ее отразил Фонвизин. Начинается поиск реальных прототипов в политической и частной сферах.

3. 1830–40-е гг.

Споры о соотношении «Недоросля» с действительностью приобретают теоретический характер, который им будет присущ на протяжении следующих десятилетий. В первой главе монографии «Фон-Визин» Вяземский писал: «[…] комедии его — не картина нравов, господствовавших в обществе: некоторые из списанных им лиц, соглашаюсь, и верны, и подсмотрены с природы; но истины сии суть почти отвлеченные, отдаленные, без живого применения к лицам, для коих они были писаны, пред коими были представлены. Комедии Фон-Визина были читаны и играны в столицах […]; следовательно, настоящие Простаковы в глуши губерний и деревень, вероятно и не знали, что двор смеется им, глядя на их изображение. Вероятно, были Недоросли и Бригадиры в числе зрителей комических картин Фон-Визина; но комик колол не их глаза. Смех их был от того добродушнее, но менее было и пользы» [Новонайденный автограф Пушкина (НАП) 1968: 16–17]. При таком подходе последующее замечание о «Недоросле» («Нравственное действие [комедии] несомненно» [Вяземский 1848: 218]) звучит иронически: пьеса оказывала действие не на тех, на кого была направлена — да и могла ли?.. Показательно замечание Пушкина на полях рукописи Вяземского: «Бабушка моя сказывала мне, что в представлении Недоросля в театре была давка — сыновья Простаковых и Скотининых, приехавшие на службу из степных деревень, присутствовали тут и следств[енно] видели перед собою своих близких знакомых, свою семью» [НАП 1968: 16–17].

Противостоят не два набора фактов — две концепции. Подтверждения можно найти для обеих, но — в свидетельствах XIX века, а не фонвизинской эпохи. О незнакомстве провинциальных дворян с «Недорослем» свидетельствует Сербин, а с другой стороны — в «Словаре русских светских писателей» Болховитинова говорится о прямом влиянии комедии на нравы: «Многие, почувствовав себя в роли Простаковых, тогда же отпустили из домов своих Вральманов» [цит. по: Пигарев 1954: 211].¹

Позиция Пушкина, как отмечают В.Вацуро и М.Гиллельсон, — «типично просветительская»: «познание [социальных] процессов позволяет писателю влиять на формирование общественных нравов» [НАП 1968: 96]. Точка зрения Вяземского, как нам представляется, ближе к романтической иронии: недаром вслед за приведенным наблюдением он делает вывод «о скудости способов и средств применять жизнь действительную к явлениям жизни умственной» [там же: 17]. И не случайно, что Пушкин, характеризуя один из эпизодов «Стародума», говорит: «Все это, вероятно, было списано с натуры», — а Вяземский называет Скотинина «карикатурой». Столкнулись два непримиримых взгляда на сущность комического. (Позднейшая формулировка Гоголя учитывает оба полюса: «Всё в этой комедии кажется чудовищною карикатурою на русское, а между тем нет ничего в ней карикатурного» [Гоголь 1953: 171]; курсив наш.)

Эти же два взгляда сталкиваются на протяжении всего XIX века, а порой и весьма своеобразно сочетаются. Так, для Белинского периода «Литературных мечтаний» герои Фонвизина «не создания фантазии, а слишком верные списки с натуры» (что осуждается критиком) [Белинский I: 176]. В его же статье «Русская литература в 1841 году» дана характеристика пьес Фонвизина как «драгоценных летописей общественности того времени», но им отказано в праве называться «комедиями в художественном значении» [Белинский IV: 291]. Наконец, во «Взгляде на русскую литературу 1846 года» встречаем дословно повторенную формулировку, но на этот раз — в безусловно положительном контексте: «В его лице русская литература как будто даже преждевременно сделала огромный шаг к сближению с действительностью: его сочинения — живая летопись той эпохи» [Белинский VIII: 186]. Мысль о «карикатурности» персонажей «Недоросля» даже не возникает — меняются только критерии оценки фонвизинских «списков с натуры».

Актуально обсуждение роли Фонвизина в истории русской литературы и, следовательно, природа сатирической типизации. Герои комедии воспринимаются как типы XVIII века. Проблема прототипов снова исчезает.

4. Вторая половина XIX в.

Еще одно свидетельство того, что восприятие «Недоросля» в позапрошлом веке одновременно идет в противоположных направлениях: в то же само время, когда И.Гончаров, Г.Елисеев, А.Скабический и многие другие настаивают на принципиальной устарелости комедии как памятника эпохе, писатели-сатирики — а кроме Щедрина, это и В.Курочкин, и Д.Минаев, — подчеркивают современный характер фонвизинской сатиры. «Вы, Митрофанушки, наш „роковой вопрос“, / Еще Фонвизиным отмеченный когда-то!„ — провозгласил Минаев в 1882 г. [цит. по: Шамес 1958: 55].

“Недоросль» превращается в «учебную пьесу», «спектакль для гимназистов и гимназисток» [Ключевский 1990: 55, 56]. Одновременно происходит максимальное отдаление от текста (как устаревшего) и максимальное приближение к нему (актуализация образов на современном материале).

5. 1880–1980-е гг.

Пятый, последний и самый долгий этап, открывает именно В.Ключевский, который в своих известных работах «Речь… в день открытия памятника Пушкину» (1880) и «Недоросль Фонвизина» (1896) восполнил потребность в синтетическом, подлинно историческом рассмотрении «Недоросля».

Статьи Ключевского слишком насыщенны и слишком известны, чтобы пересказывать их основные тезисы. Напомним только, что историк очень осторожно и корректно совместил принципы культурно-исторической школы и «реальной критики». Может показаться, что Ключевский только повторяет мнения предшественников о соотношении комедии и русской действительности («Эта комедия — бесподобное зеркало». «Фонвизин взял героев Недоросля прямо из житейского омута […]». «Митрофан сбивается на карикатуру, в комический анекдот. В исторической действительности недоросль — не карикатура и не анекдот, а самое простое и вседневное явление, к тому же не лишенное довольно почтенных качеств» [там же: 61, 62, 82]). Однако тезисы, которые до Ключевского оставались простой констатацией, теперь становятся частью системного рассмотрения. Митрофанушка — не просто обобщенный тип, но один из ряда, в котором оказываются и Петруша Гринев, и все те, кто «сделали нашу военную историю XVIII в.» [там же: 83]. С другой стороны, всеми отмечаемую бледность положительных героев Ключевский (первым!) объясняет тем, что «и их действительные подлинники были не живее своих драматических снимков» [там же: 59]. Вопрос о конкретных прототипах, таким образом, окончательно снимается — именно потому, что «действительные подлинники» героев оказываются более широкой и сложно организованной группой, чем это представлялось предшественникам Ключевского. Соединение имен Фонвизина и Пушкина неслучайно: именно Пушкин, с его историческим чутьем, первым создал сложный образ поколения Митрофанушек, настолько связанный с комедией-"оригиналом", насколько и противостоящий ей.

Долгое время идеи Ключевского оставались невостребованными, хотя впоследствии советское фонвизиноведение фактически полностью от них зависело. В 1920–30-е годы господствовали вульгаризаторские трактовки социального содержания комедии. Об этом свидетельствуют постановки «Недоросля» — например, спектакль Ленинградского ТРАМа (1933), в котором единственными положительными героями были Тришка (по ходу пьесы сидящий на цепи и жалобно поющий) и Палашка. В финале Тришка возглавлял восставших крестьян и забрасывал дворян яблоками [Бараг 1940: 123–124].

Противостоять этому могли бы формалисты, но специально Фонвизиным они не занимались, а метод Ключевского был для них неприемлем в принципе.² «Социологи» прототипами не интересовались; в позднейшее время советские литературоведы всё же обратились к этой проблеме, однако, в отличие от большинства дореволюционных исследователей, искали конкретных прототипов не Митрофанушки и Скотинина, а Стародума, Правдина, безымянного наместника и др. [Пигарев 1954: 180–184], стремясь подтвердить «прогрессивные» образы внетекстовой реальностью.

Последней на сегодняшний день полемикой о типах и прототипах «Недоросля» была дискуссия С.Рассадина [1985] и О.Чайковской [1987]. Рассадин, несколько механически развивая идеи Ключевского, демонстративно уравнивает Митрофана, Гринева и Фонвизина, а заодно их воспитателей, мамок и дядек. По мнению исследователя, спасением для каждого из них стал исход из отчего дома — для Митрофана и Петруши в армию, для Фонвизина в университет (хотя еще Вяземский [1848: 218] замечал, что Митрофан окажется для службы «хорошим подарком»). Понятно, почему Рассадин воскресил легенду об Оленине-Митрофане: такой пример как нельзя лучше подтверждал бы его теорию… если бы он соответствовал действительности. Напротив, О.Чайковская отказывается рассматривать «недорослей» как неразделимую массу: для нее важнее противопоставить судьбы Простакова и Гринева как результаты двух совершенно разных систем воспитания, определяемых не социальной группой, а частными условиями. Можно сказать, что полемика Рассадина и Чайковской — заведомо упрощенное возобновление дискуссии между «реальной» и «эстетической» критикой, стремившихся к обобщениям и индивидуализации, соответственно.

Эстетические достоинства и классический статус комедии не подвергаются сомнению. Разнообразные попытки научно определить исторический контекст комедии и место в нем персонажей. Методология варьируется от вульгарного социологизма до эссеистики, соответственно и результаты прямо противоположны. Неизменно утверждение типичности героев, и столь же неизменны попытки отыскать их реальные прототипы. Любые попытки «переосмысления» текста — в том числе попытки выстроить новую историко-социальную перспективу — отталкиваются от общепринятого, «школьного» понимания. Комедия уже настолько отдалена во времени, что не может напрямую влиять на литературный процесс, как это было во времена Белинского.

Нам представляется, что подобная схема приложима к истории восприятия не только «Недоросля», но и ряда других текстов русской литературы (в первую очередь критической направленности, но не только). Маятниковое чередование обобщений и внимания к частностям определяет динамику литературоведческих поисков.

ЛИТЕРАТУРА

Бараг Л. А. Судьба комедии «Недоросль» // Минский гос. пед. ин-т им. А. М. Горького. Учен. зап. кафедры литературы. — Вып. II. — 1940.

Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. — М., 1976–1982.

Вяземский П. Фон-Визин. — СПб., 1848.

Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 6 т. — Т. 6. — М., 1953.

Голубева О. Д. А. Н. Оленин. — СПб., 1997.

Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // Русская старина. — 1899. — Т. 100. — Ноябрь.

Ключевский В. О. Сочинения. — Т. IX. — М., 1990.

Мартынов И. Ф. О библиотеке екатерининского пажа // Памятники культуры. Новые открытия. — М., 1977.

Новонайденный автограф Пушкина. — М.-Л., 1968.

Рассадин С. Б. Сатиры смелый властелин. — М., 1985.

Сто-один. Первые годы жизни до поступления в школу (Из записок человека) // Русский вестник. — 1876. — Т. 123. — Май.

Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз. — Л.: Лениздат, 1983

Трефолев Л. Н. Исторические произведения. — Ярославль, 1991.

Тынянов Ю. Н. Сокращение штатов // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977.

Материалы для полного собрания сочинений Д. И. Фонвизина. — СПб., 1894.

Сочинения, письма и избранные переводы Д. И. Фонвизина. — СПб., 1866.

Чайковская О. Гринев // Новый мир. — 1987. — № 8.

Шамес П. Фонвизин в русской критике и литературе // Фонвизин в русской критике. — М., 1958.

«Бесподобное зеркало» (Типы и прототипы в комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль») // Русский язык, литература, культура в школе и вузе (К.). — 2005. — № 2. — С. 7–13.

¹ См. также возражения Н.Тихонравова Вяземскому [Фонвизин 1894: XXXII-XXXIII].

² «[…] того и гляди наши пушкинисты выпустят исследование о родственниках Евгения Онегина», — иронизировал Тынянов [1977: 145–146], который, конечно же, прекрасно знал статью Ключевского «Евгений Онегин и его предки», написанную в том же ключе, что и «Недоросль Фонвизина».