М. Л. Гаспаров Владимир Маяковский

Писать об идиостиле Маяковского и легче, и труднее, чем об идиостиле любого поэта. Легче, потому что первопроходческая работа здесь уже сделана, а труднее, потому что теперь от исследователя можно требовать больше точности и подробности, чем на первых шагах. Мы попробуем, во-первых, не выборочно, а равномерно обследовать весь состав выразительных средств языка Маяковского; во-вторых, опираться при этом на подсчеты, показывающие их место в общей системе; в-третьих, обратить внимание на эволюцию этой системы от раннего к зрелому творчеству Маяковского.

Первопроходческая работа по нашему предмету была сделана классическим исследованием Г. О. Винокура «Маяковский — новатор языка» (Винокур 1943). Ее разделы: «Слово и классы слов», «Слово внутри класса слов», «Слово в фразе», «Слово в выражении». Ее итоги — параграфы «Ораторско-диалогическая композиция» и «Фамильярный стиль» как два главные начала языка Маяковского — публичность и разговорность. К этому добавляется (из предыдущего раздела о слове в идиомах и метафорах) третье, невыделенное: материализация образов.

Замечательно, что эти три итоговые характеристики языка Маяковского в точности соответствуют трем аспектам речевого поведения, выделяемым классической риторикой: соответствие языка с предметом, с адресатом и с образом говорящего. Отношение Маяковского к предмету — это установка на вещественность, материальность, конкретность изображаемого мира. («Нам надоели небесные сласти — хлебище дай жрать ржаной! Нам надоели бумажные страсти — дайте жить с живой женой!»). Отношение к адресату — установка на прямой контакт, обращение, требующее отклика («Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой этот стих обращен». XII, 113). Образ говорящего — человек безъязыкой улицы, простой, свойский и резкий, отсюда — установка на разговорно-фамильярный стиль, вульгарность, грубость: даже нежность для Маяковского слышнее в иронично-грубом слове, чем в предписанно-мягком. («Скажем, почему грубые слова употребляются… Я очень люблю, когда поэт, закрыв глаза на все, что кругом творится, сладенько изливается, и вдруг взять его и носом как щенка ткнуть. Это просто поэтический прием». «Человеку, действительно размякшему от горести, свойственно прикрываться словом погрубее». XII, 431, НО).

Но кроме того, и это главное, его говорящий — человек современности, объявляющий новые истины, для которых старый язык не приспособлен: отсюда — подчеркнутое старание сломать привычные традиционные формы языка. («Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни». I, 350. «Мы приказываем чтить права поэтов… на непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку» — «Пощечина общественному вкусу», XII, 245. «Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, ветшают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово — партия»). Поэтому вдобавок к образу мира, образу адресата и образу говорящего, можно сказать, что для Маяковского существен образ языка как такового. Когда его союзники, формалисты из Опояза и Московского лингвистического кружка, говорили, что героем всякой поэзии является язык, то применительно к Пушкину или Надсону это была метафора, но применительно к Маяковскому буквально точное выражение. Г. О. Винокур, сам вышедший из Московского лингвистического кружка, хорошо это понимал: оттого он подчеркивал самим заглавием своей работы, что Маяковский был именно новатором языка, а не только новатором стиля.

Языковой образ говорящего в стихах Маяковского целиком строится как образ площадного митингового оратора. Маяковский сам декларировал это с навязчивой настойчивостью — от проповедника улицы, «крикогубого Заратустры» в первой его поэме до «агитатора, горлана, главаря» в последней. Маяковский и в реальном поведении старался вписываться в этот образ — отсюда его страсть к публичным выступлениям, свойский тон и зычный голос перед публикой, многократно описанные мемуаристами. Из этого образа могут быть выведены все черты поэтики Маяковского. Стих без метра, на одних ударениях,- потому что площадной крик только и напирает на ударения. Расшатанные рифмы — потому что за этим напором безударные слоги стушевываются и неточность их созвучий не слышна. Нарочито грубый язык — потому что на площадях иначе не говорят. Нововыдуманные слова, перекошенные склонения и спряжения, рваные фразы — как крушат старый мир, так взламывают и язык старого мира. Гиперболические, вещественно-зримые, плакатно-яркие образы — чтобы врезаться в сознание ошалелой толпы мгновенно и прочно. Все черты поэтики Маяковского возникли в литературе русского модернизма до него, но только у него получили единую мотивировку, которая сделала их из экспериментальных общезначимыми.

Задача нижеследующего разбора — показать, как с вещественностью мира, ощутимостью адресата и огрубленностью стиля в поэтике Маяковского соотносятся конкретные особенности языка: нестандартный отбор слов, нестандартное словоизменение, нестандартное словообразование, нестандартное словосочетание, нестандартное словоосмысление. О нестандартной метри-

ке и рифмовке Маяковского нам приходилось говорить в других местах (Гаспаров 1974, 1991).

Материалом были взяты: для раннего Маяковского — поэма «Облако в штанах» (1914–1915), все 450 стихов; для позднего Маяковского — поэма «Владимир Ильич Ленин» (1924), первые 450 стихов (кончая строкой «Кандалами раззвенится в кресле»). Стихом считался отрезок текста от рифмы до рифмы, а не графические «ступеньки», пронумерованные в академическом издании (Маяковский 1955). Мы старались выявить все случаи каждой языковой аномалии в этих текстах и представить их в цифрах, абсолютных и относительных («столько-то случаев на сто стихов», «в „Ленине“ во столько-то раз чаще или реже, чем в „Облаке“»). Конечно, было много сомнительных случаев, из которых далеко не все приходилось комментировать; вероятно, были и случаи, ускользнувшие от нашего внимания, но, хочется надеяться, в несущественных количествах.

1. Нестандартный отбор слов. Под этим имеется в виду обращение к словам и оборотам, стилистически отклоняющимся от нейтрального словарного фонда — прежде всего, отклоняющимся в сторону низкого, грубого стиля, непривычного в поэзии. Функция этого отбора очевидна: именно его средствами создается образ автора — человека простого и свойского, вызывающе грубо пришедшего в поэзию из доселе чуждого ей мира, носителя языка улицы. Тема языка улицы, врывающегося в поэзию, поставлена в «Облаке в штанах» самим сюжетом (второй главы): «Улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать… Улица муку молча перла… Улица присела и заорала: „идемте жрать!“… Во рту умерших слов разлагаются трупики, только два живут, жирея: „сволочь“ и еще какое-то, кажется, „борщ“» — и далее апофеоз носителей этого языка, «студентов, проституток, подрядчиков»: «Мы сами творцы в горящем гимне…» и т.д.

Стилистическая классификация слов русского языка, как известно, еще несовершенна, словари расходятся в употреблении помет «разг.», «фам.», «прост.», «вульг.» Мы проверяли наш отбор нестандартной лексики Маяковского, главным образом, по словарю Ушакова как наиболее близкому по времени. Отбор был скорее неполным, чем избыточным: при желании его можно пополнить многими разговорными словами, которые обычно воспринимаются как нейтральные, но в общей стилистической атмосфере Маяковского могут ощущаться и как нестандартные. Но и при таком ограниченном отборе мы насчитываем в «Облаке» 56 нестандартных слов и оборотов (по 12,5 на 100 строк), в «Ленине» 46 (по 10 на 100 строк). Сниженная лексика напоминаем о себе в среднем на каждом десятом стихе: этого оказывается достаточным, чтобы произвести на современников то впечатление невероятной грубости, которым бравировал молодой Маяковский.

При этом сразу можно заметить, что между «Облаком» «Лениным» есть разница; в «Ленине» количество нестандартных слов и оборотов чуть ниже, стиль нейтральнее. Еще виднее это, если различить среди них лексику вульгарную («просторечную», более грубую), разговорную (умеренно грубую) и, наоборот, высокую. Соотношение их в «Облаке» будет 23:20:13, в «Ленине» 16:29:1 (в процентах 40:35:25 и 35:63:2). Мы видим: стилистика «Облака» строится на резком контрасте грубых вульгаризмов и высоких поэтизмов, в «Ленине» вульгаризмы стушевываются на господствующем фоне разговорного стиля, а поэтизмы почти исчезают. Соответственно и образ автора упрощается: в «Облаке» перед нами как бы высокая душа поэта, вынужденная объясняться с читателями на языке сволочи и борща, в «Ленине» — собеседник, стоящий на равной ноге с читателем и поэтому о самых высоких предметах говорящий с фамильярной простотой. Этот сдвиг стилистики между «Облаком» и «Лениным» мы еще будем наблюдать не раз в самых различных формах.

К вульгаризмам в «Облаке» мы относим такие слова и обороты: переть («улица муку перла»), орать, жрать, глотка, выхаркнуть, прохвосты, гулящие, кобылы (дарить кобылам, т.е. бесчувственным женщинам), девочки (проститутки), космы, ложить («вы любовь на скрипки ложите»), ржать («хохочут и ржут»), эй, вы! (к небу), этакой (глыбе), нагнали каких-то (вместо «кого-то»); этот, за тобою, крыластый. В «Ленине»: переть («прет на нас непохожий»), становить (рабочей человечьей диктатурой), переплюнуть, сжевать («съесть»), любовные лясы, чужой горлец, пузо, лысый чорт, вашинский, враз (дважды), годов за двести. Особый вид вульгаризмов — нестандартное произношение обычных (и даже книжных) слов: ставлю nihil (произн. «нигиль» через твердое "г", рифма — «книги»), фантазия у Гете (рифма «паркете»); ударения: приводные ремни, красивее видал и умней, трико феодальное ему тесно, в человечьем месиве; графикой подчеркнуто разговорное, неполносложное произношение: уличные тыщи (и рифмой «чищу» — боюсь этих строчек тысячи); когда графика подчеркивает обычное литературное произношение: как вам не скушно, то это в русской традиции тоже понимается как знак вульгарности (ср. «што» вместо «что» у Фурманова и других реалистов 1920-х гг.).

К разговорным словам и оборотам в «Облаке» мы относим: громадина, пятерня, здоровенный, крошечный, мотаешь (головой), трепались (флаги), натыканы (булавки в глаза), натащу тебе (девочек); вы не смеете (вместо "не смейте ); послушайте, господин Бог; давайте, знаете, устроимте; одни сплошные губы, у каждого порядочного праздника, в самом обыкновенном евангелии, абсолютно спокоен, невероятно себя нарядив; и те, что обидели (вместо «даже те»); и которая губы спокойно перелистывает (вместо «и та, кото-

рая»); а если у которого нету рук, пришел чтоб и бился лбом бы. Сюда хочется отнести ироническую обмолвку: на дереве изучения добра и зла (вместо «на древе познания»). В «Ленине»: лезть (не зовут — мы и не лезем; лез не хуже, чем ныне ползут), шпилить, выколупить, тужиться, раем разделали, машина размахалась, инстинктивно хоронюсь, прочая чепуха, видимо-невидимо; в открытую встанем, рос во-всю, к врагу натурой, хватил лишку, с часами плохо, больше нашего, по всему поэтому, каждый всяк; похоже (вместо «кажется»), скажем (вместо «например»), так (вместо «праздно»: «со знаменами идут, и так»), ничего («был, ничего, деловой парнишка»), просто (его женская прислуга), у каких-нибудь годов на расстоянии, вот («вот этой безграничной смерти», «крови вот этой красней»), да где ж, да это ж. Видно, что здесь ощущение разговорности создают не только отдельные слова, сколько словосочетания и обороты. Здесь же нужно отметить такую тонкость, как употребление предлога «про» вместо "о": неужели про Ленина тоже, я буду писать и про то, и про это (с аллюзией на собственное заглавие «Про это» — заведомо ощутимое как разговорное на фоне нейтрального «Об этом»).

К элементам высокой лексики в «Облаке» мы относим: предтеча, уста, златоустый, стенать, петь (вместо «писать стихи»), грядет (дважды: грядет шестнадцатый год, грядет генерал Галифе) и др.; в «Ленине» только однажды: разить войною классовой. Здесь тоже один раз высокость выражается средствами фонетическими: звЕзд вместо звёзд (рифма: съест). Бросается в глаза, что почти все эти примеры контрастно оттенены разговорным стилем: легко разжал уста; необычная форма: златоустейший; рядом с «петь» стоит «выпеть»; всесильный божище; всемогущий, ты выдумал…; вездесущий, ты будешь в каждом шкапу. Из этого видно, что высокая лексика у Маяковского — выразительное средство не основное, а вспомогательное, осложняющее, но не отменяющее основной слой вульгарно-разговорной лексики и общий образ автора — глашатая «улицы».

2. Нестандартное словоизменение. Прием сравнительно редкий: 13 случаев в «Облаке» (3 раза на 100 стихов), 9 случаев в «Ленине» (2 раза на 100 стихов).

Более половины случаев — это употребление во множественном числе существительных, обычно множественного числа не имеющих. Некоторые случаи могут считаться дозволенными традицией. Во-первых, это антономасии — встречающиеся в языке употребления собственных имен в качестве нарицательных (во множественном числе — обычно с оттенком пренебрежительности): плевать, что нет у Гомеров и Овидиев людей, как мы; а в рае опять поселим Евочек; Тьерами растерзанные тени коммунаров. Во-вторых, это «поэтизмы», специфичные для модернистской словесности; смешались облака и дымы

(ср. у Блока: Ввысь изверженные дымы и.т.п.); морями и солнцами омытого сразу; изумруды безумий; цветочек под росами (характерно, что оба последних случаях — это «чужие слова», вложенные в уста оппонентов поэта). В двух случаях аномалия видна только из контекста: бог смертей пришел и поманил (при ожидаемом «бог смерти»); у него от работ засалится манишка (при ожидаемом «от работы»). Оба раза образ делается конкретнее: не общая для всех смерть, а личная смерть каждого, не неопределенная работа, а череда отдельных работ. Более резкие случаи, ощущаемые как специфичные для Маяковского,- только в «Облаке»: несу («на шее») миллион огромных чистых любовей; из любвей и соловьев какое-то варево; поляжет женщиной, заерзает мясами. В последнем случае бросается в глаза резкий вульгаризм, в предпоследнем — разговорная пренебрежительность; в первом множественное число мотивировано скорее конкретностью образа, «любови» олицетворены «потноживотыми женщинами». Случайно ли с этим совпадает разница форм («любовей» напоминает о поэтизмах XVIII в.- род.п.ед.ч. «любови» и т.д.; «любвей» от этих ассоциаций свободно) — сказать трудно.

Остальные аномалии словоизменения — более разнородные.

Единственная деформация падежной формы существительного — а в рае опять поселим Евочек (вместо ожидаемого «в раю») — по-видимомому, работает на конкретность образа: «в раю» привычно воспринимается не только как обозначение места, но и как обозначение состояния блаженства, «в рае» — это только обозначение места. Деформация формы рода — один сомнительный случай: муча перчатки замш (может быть, оплошность орфографии: замша — *замшь — замш? или метонимическая инверсия: мн.ч. замши перчаток — перчатки замш, как в метафорической инверсии: на рублях колес землища двигалась, о которой ниже).

Деформация формы степени сравнения прилагательного встречается дважды — марш в пустыни, огня раскаленней; я, златоустейший,— и, по-видимому, выполняет ту же функцию. Формы типа «раскаленней» встречались и у символистов, форма «златоустейший», предполагающая превращение относительного прилагательного в (более вещественное) качественное, более необычная и специфична для Маяковского.

Единственная деформация личной/неличной формы глагола — живот подведя, плелась безработица,— тоже явно работает на конкретность образа-олицетворения (подсказывается ассоциация «подпоясав живот»). Три раза деформации подвергается причастие: перееханную поездом лапу; Колонный зал дрожит, насквозь прохожей (как бы многократный вид от обычного однократного «пройден»); чтоб во всем этом кофе, враз вскипелом. Здесь трудно сказать, чему служит этот прием,- разве что общей ощутимости языковой ткани. Два раза употреблены неупотребительные формы деепричастий: заерзает

мясами, хотя отдаться (грубее, чем желая"; вероятно, сознательна омонимия с союзом «хотя»); лишь наживая, жря и спя, капитализм разбух и обдряб.

Два периферийных случая спорны: то ли это аномальные словоформы, то ли это аномальное, разговорно-скомканное произношение нормальных словоформ: пригоршнью звезд (тв.пад. от *пригоршнь или деформация обычного: пригоршнею?); дай им, заплесневшим в радости (гаплология, вместо: заплесневевшим?).

В целом нестандартные словоизменения у Маяковского примерно одинаково часто работают на образ мира (конкретность, вещественность — 5 несомненных случаев) и на образ автора (разговорность, грубость языка — 7–8 несомненных случаев, но при этом не менее 5 случаев противоположного, возвышающего рода, как «дымы» и «солнца»).

3. Нестандартное словообразование. Это — неологизмы или, точнее, окказионализмы,- одна из самых ярких примет языка Маяковского. Они значились на первом плане в программах футуристов, начиная с «Пощечины общественному вкусу»: «Мы приказываем чтить права поэтов… на увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (слово-новшество)…» (XIII, 245). Конечно, при этом словотворчество Маяковского, Хлебникова и Игоря Северянина развивалось в очень непохожих направлениях, но останавливаться на этом здесь нет возможности. Неологизмам Маяковского посвящена целая монография А. Гумецкой (А. Нumesky 1964), но она ценна преимущественно перечнями и статистикой материала.

В «Облаке в штанах» мы насчитали 63 неологизма, в «Ленине» 43, т.е. соответственно 14 на 100 стихов и 9,5 на 100 стихов. Сразу видно, что в «Ленине» Маяковский становится в полтора раза сдержаннее в употреблении неологизмов; это существенно для эволюции его идиостиля. Однако было бы грубым преувеличением считать, будто в «порядке исключения, поэма „Ленин“ почти не содержит неологизмов» (Humesky 1964, с.21): один неологизм на каждые десять строк — это совсем не мало.

Неологизмов-существительных, неологизмовприлагательных и неологизмовглаголов (с причастиями и деепричастиями) в «Облаке» соответственно 18, 17 и 28, в «Ленине» — 13, 15 и 15. Это дает процентное соотношение 30:25:45 и 30:35:35 (при среднем для Маяковского 32:33:35 — по Гумецкой, с некоторыми поправками). От «Облака» к «Ленину» убывает количество глаголов и нарастает количество прилагательных: стиль становится статичнее, описательнее, бурный темперамент самовыражения уступает место рассчитанной технике агитвоздействия.

За. Среди неологизмов-существительных с первого же взгляда выделяются две большие группы — в «Ленине» они в совокупности составляют половину всех неологизмов-существительных, в «Облаке» треть. Это, во-первых, увеличительные и

уменьшительные, часто в рассчитанном контрасте: я думал, ты — всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик; Круппы и Круппики; кто сейчас оплакал бы мою смертишку в трауре вот этой бесконечной смерти; на рублях колес землища двигалась; покрывая детвориный плачик. Суффиксы такого рода очень продуктивны, поэтому некоторые слова, которые в ином контексте, может быть, и не ощущались бы как неологизмы, в «Облаке» явно приближаются к ним: кулачищ замах, обугленный поцелуишко, звоночки коночек. К собственно уменьшительным приближаются суффиксы для обозначения детенышей — именно в этом смысле в «Облаке» противопоставляются миллионы ОГРОМНЫХ чистых любовей и миллион миллионов МАЛЕНЬКИХ грязных любят; ср. МАЛЕНЬКИЙ смирный любеночек. К увеличительным, в свою очередь, приближается суффикс в слове желтоглазина (впрочем, поданном как «чужое слово» фабричной частушки). Художественная функция этих гиперболизирующих средств языка очевидна: они работают на образ мира Маяковского, оппозиция «большой — малый» — простейший способ подчеркнуть его величественность.

Во-вторых же, это отглагольные существительные с нулевым суффиксом: грозящих бровей морщь; в плаче и всхлипе; каждой капле слезовой течи; телеграф охрип от гуда земля дрожит от гуда (вместо: наморщиванье, всхлипыванье теченье, гуденье). Художественная функция здесь та же: вместе с суффиксом -енье ликвидируется главный признак отглагольности, действие как бы превращается в предмет, вещественный мир становится еще вещественней. Один раз этот суффикс захватывает и отыменные существительные: упираются небу в склянь горы, каторги и рудники: здесь «склянь» явно означает нечто вроде *стеклянность (ср. ту же этимологизацию в наречии у Асеева: все просквози и промой всклянь, утра синяя рань; в отличие от этого Пастернак употребляет это наречие в правильном значении «до краев»: еще не всклянь темно). Суффикс -ение в неологизмах Маяковского появляется единственный раз, и то ради семантической игры: долго ходят размозолев от брожения,— здесь в неологизме «брожение» совмещаются значения двух разных глаголов «бродить»: «расхаживать» и «кваситься, перекисать». Это уже рубеж тех «семантических неологизмов», родственных метафорам, о которых будет речь дальше.

Особую группу, характерную только для «Облака», составляют субстантивации прилагательных и наречий. Субстантивации прилагательных знакомы русской поэтической традиции («невыразимое» у Жуковского и т.п.), но здесь они применяются к более «земным» образам: звон свой спрятать в мягкое, в женское; тучи и облачное прочее подняло на небе качку. субстантивация наречий звучит гораздо непривычнее: в светлое весело грязных кулачищ замах; закисшие в блохастом

грязненьке. Сюда же можно причислить субстантивацию местоимения: и чувствую: "я" для меня мало: здесь это "я" явно более вещественно, чем в философском языке. В позднейших стихах Маяковского такое словообразование исчезает: субстантивация: в перекоре шествий в «Ленине» образована уже по другой модели. «Опредмечивание» образа мира у Маяковского видно здесь особенно ярко.

Остальные типы неологизмов-существительных единичны. Обозначений лиц больше в «Ленине» (пролетариатоводец; заступник и расплатчик; подготовщиком цареубийства), чем в эгоцентрическом «Облаке» (голгофник). Остальные — это венецианское лазорье; мушиное сеево; жевотина старых котлет. Изолированный случай — раздвоение названия: у Иванова уже у Вознесенска каменные туши,- кроме обычного оживления состава слова, здесь возможен намек на фольклорный стиль: в следующей строке речь идет о частушках. Относительно слова горлец (тянется упитанная туша капитала ухватить чужой горлец) неясно, то ли это неологизм, то ли незарегистрированный вульгаризм (как «бабец»).

Зб. Среди неологизмов-прилагательных в обоих поэмах самые заметные — притяжательные: в «Облаке» их больше четверти, в «Ленине» почти половина: в хорах архангелова хорала (по смыслу притяжательность здесь даже неуместна); над тюремной капиталовой турой; капиталовы твердыни; комму-низмовы затоны; на капле слезовой течи; с шагом саженьим (тоже неуместная притяжательность); небье лицо; слоновий клык; с флажьих покрасневших век; сатрапья твердость; детвориный плачик; губы вещины. Вместо «человеческий» Маяковский настойчиво пишет: человечий (в человечьем месиве; настоящий, мудрый, человечий ленинский огромный лоб), это не неологизм, но тоже создает иллюзию притяжательности. Предметность мира об этого как бы оживает.

Другая заметная группа неологизмов-прилагательных (около трети их количества) — сложносоставные: от сочетаний существительных с числительными (стоглазое зарево; класс миллионоглавый; Ильич семнадцатигодовый), с прилагательными (потноживотные женщины), с существительными (слова проклятья громоустого; крикогубый Заратустра; задолицая полиция; заступник солнцелицый,— первые два эпитета метонимичны, последние два метафоричны). Чтобы этот легкий прием стал ощутимее, деформируется соединительный шов: в четыре-этажных зобах; в сорокгодовой таске (оба случай — в «Облаке»). Ни на образ мира, ни на образ автора этот тип, кажется, не работает: только на образ языка.

Далее следует ряд прилагательных с суффиксом -аст-: кудластый (бог); этот, за тобою, крыластый; крыластые прохвосты; худой и горбастый рабочий класс; в блохастом грязненьке. Видимо, этот суффикс указывает на более сильную степень качества, чем -ат-, и тем самым способствует уже

отмеченной гиперболизации образа мира Маяковского. Тому же служат уменьшительные: идите, голодненькие, потненькие, покорненькие (ср. в наречии: солнце нежненько треплет по щечке) — если только их можно считать неологизмами. Остальные суффиксы единичны: пол ампиристый, потолок рококовый; улица безъязыкая; стекло окошенное. Они, видимо, работают только на образ разламываемого языка.

Изолированный случай — раздвоение прилагательного: этого не объяснишь церковными славянскими крюками,— очевидным образом оживляет первоначальное значение обоих составляющих, превращает нейтральное «лингвистическое» содержание слова в одиозные «религиозное» и «националистическое».

Зв. Среди неологизмов-глаголов четко различаются две группы: приставочные образования, в подавляющем большинстве отглагольные, и бесприставочные, от других частей речи.

Доля приставочных образований, более легких, со временем убывает: в «Облаке» они составляют более 75%, в «Ленине» только 60%. Круг предпочитаемых приставок тоже меняется: в «Облаке» это вы-, из-, об-, в «Ленине» это раз-. Характерны для «Облака»: выстонать, выпеть, выплясать, вымолиться, вылюбить («Любовница, которую вылюбил Ротшильд»); изъиз-деваться (!), изодраться, изругаться, исслезить, исцвести («губ неисцветшую прелесть») испешеходить, изъязвить; обрыдать, окапать, оплясать, обжиреть, обсмеять, огромить. Нехарактерны: наслезнить, перехихикиваться, размозолеть, свиться. Характерны для «Ленина»: развихрить, размозолить, рассиять, раззвенеться, рассинеться. Нехарактерны: встучнетъ, вымычать, довидеться, обдрябнуть. Даже по этому списку видно, что семантика новообразованных глаголов в «Облаке» и «Ленине» различна: в «Облаке» это доведение действия до предела (вы-, из-) и охват со всех сторон (об-), в «Ленине» — распространение действия во все стороны (рас-). В «Облаке» глаголы-неологизмы динамичнее и напряженнее, в «Ленине» спокойнее и увереннее. Гиперболизация действий так же характерна для мира Маяковского, как и гиперболизация предметов; в «Облаке» перед нами один оттенок этой гиперболизации, в «Ленине» другой.

Из этих 31 приставочных глаголов 6 образованы не от глагола, а от существительного, и 1 от прилагательного. От существительных: ленинские лозунги развихрь; грудь испешехо-дили; мир огромив мощью голоса (от «гром», не от «громить»!); долго ходят, размозолев от брожения, каждый труд размозоливая лично (от «мозоль», не от скованного фразеологией глагола «мозолить глаза»!); золото и грязь изъязвили проказу («распространили покрывающую язвами проказу»: от «язва», а не от метафорического «язвить»). От прилагательного: глаза наслезненные бочками выкачу ( от «слезный», не от «слеза»: ср. от «слеза» — окровавив исслезенные веки). Интересное плеонастическое отглагольное образование мы имеем в

словах: земли с еще большей болью не довиделось видеть мне — здесь скрещиваются пассивный оборот «не довелось видеть» и активный «видел — не довиделся».

Явный стилистический оттенок имеет употребление приставочной формы об- вместо о-: обсмеянный, как анекдот; обжи-ревший, как любовница: капитализм разбух и обдряб. С приставкой о- эти глаголы не были бы неологизмами. Форма об-привносит в них оттенок грубости (ср. соотношение надсмехаться — насмехаться) и этим работает на создание образа автора. Противоположный стилистический оттенок, возвышенность — только один раз, иронически о торжествующем капитализме: встучнел, как библейская корова или вол.

Бесприставочные глаголы-неологизмы преимущественно образованы от существительных: небо иудит; каждое слово именинам тело; ночь по комнате тинится; мысли морщинят кожей; город глыбил пуза касс; капитал рос и креп, штыками иглясь. Они, понятным образом, работают на предметность образа мира: достаточно сравнить: мысли морщинят кожей и *мысли морщат кожу. От прилагательных образованы: гнев густится в тучи; милел людскою лаской; то ли от прилагательного, то ли от существительного — дождинки гримасу гро-мадили. От глагола, посредством возвратной частицы -ся: зашвырнувшись в трактирные углы. От причастия-прилагательного "новорожденный’’ любопытным образом реконструируется глагол: каждое слово душу новородит. (А само это причастие-прилагательное разрубается на составные части: и новым рожденным дай обрасти сединой). Наконец, от звукоподражания образован глагол: (железом клацая и) лацкая: слово «клацать» нам встречалось в русской литературе, но «лацкать», по-видимому, уникум.

4. Нестандартное словосочетание. 4а. Это преимущественно (в «Ленине» — исключительно) случаи приглагольного управления. В «Облаке» таких случаев можно насчитать 29, в «Ленине» — 27: частота одинаковая, около 6 на 100 стихов. Это нечто вроде синтаксических неологизмов, аккомпанирующих лексическим.

С первого же взгляда обращают внимание две особенности. Во-первых, около половины нестандартных словосочетаний — это беспредложные обороты вместо предложных, микроэллипсы, телеграфная экономия слов; в «Облаке» и в «Ленине» эта тенденция одинакова. Во-вторых, падежи, с которыми преимущественно экспериментирует Маяковский,- это дательный, падеж цели, и творительный, падеж средства; сосредоточенность на них усиливается от «Облака» (ок. 45% всех случаев) к «Ленину» (ок. 75% всех случаев).

Вот примеры беспредложных оборотов вместо предложных. При родительном падеже: инстинктивно хоронюсь трамвайной сети (вместо «хоронюсь от»: здесь глагол «хоронюсь» явно подменяет беспредложный глагол «сторонюсь» — с такими под-

именами мы еще встретимся). При дательном: трясущимся людям в квартирное тихо зарево рвется (вместо «к трясущимся»); надо кастетом кроиться миру в черепе (вместо «у мира»); вам я душу вытащу, растопчу и дам как знамя (вместо «для вас»; от пропуска предлога возникает двусмысленность — «вашу душу»); и краске и песне душа глуха (вместо «к краске»). При творительном: криком издерется рот (вместо «от крика»); (нервы) мечутся отчаянной чечеткой (вместо «в чечетке»); которые влюбленностью мокли (вместо «от влюбленности»); дождь, лужами сжатый жулик (вместо «в лужах»); рассияют головою венчик (вместо «вокруг головы»); ленинизм идет вширь учениками Ильичевой выверки (вместо «в лице учеников»). В контексте таких случаев ощутимы становятся и более обычные в языке беспредложные обороты: пролетариат — неуклюже и узко тому, кому коммунизм — западня (вместо «для того»); пощелкал счетами (вместо «на счетах»); трудящихся мира подымем восстанием (вместо «на восстание»); будет вождь такой, что мелочами с нами (вместо «в мелочах»). В «Облаке» этих случаев мало, в «Ленине» больше: стиль становится более сглаженным.

Общая функция этого приема очевидна: он работает на образ языка, создает впечатление лаконичной сжатости, отвечающей новым темпам нового времени. Но это не самоцель: наряду с устранением предлогов мы находим, хотя и в меньших количествах, случаи, когда один предлог лишь заменяется другим, более обычный менее обычным, и даже когда ожидаемый беспредложный оборот заменяется предложным. Это оттого, что система нестандартных словосочетаний работает также и на образ мира — его пространственности, вещественности, одушевленности.

Пространственность мира подчеркивается преимущественно винительными и предложными падежами. Пространственным становится время: о том, что горю, в столетия выстони (вместо «скажи столетиям»); от которых в столетия слеза лилась (вместо «в течение столетий»); голос похабно ухает от часа к часу (вместо «час за часом»). Пространственность привносится в обозначения действий: опять выйду в игры (вместо «пойду играть», ср. «уйду, погружусь в игру» — только в ед.ч.): мы сами творцы в горящем гимне (вместо «горящего гимна»). Когда же речь идет о реальном пространстве, то универсальный пространственный предлог "в" вытесняет все остальные: в улицах люди жир продырявят, в заводе каждом стоя стоймя (вместо «на улицах», «на заводе»); скользящего в небесном паркете (вместо «по паркету»). По-видимому, пространственность присутствует и в двух трудных для интерпретации оборотах: рассияют головою венчик («вокруг головы», «по голове», «на месте головы») и: я себя под Лениным чищу (смысл: «под Ленина», «наподобие Ленина», но трудно отделаться от представления «под изображением Ленина», как «под

иконой»). В «Облаке» пространственность подчеркивается таким образом вдвое чаще, чем в «Ленине»: видимо, лирическая тема "Облака’’ больше нуждалась в такой космизации. чем и без того мировой масштаб эпического «Ленина».

Вещественность, предметность мира подчеркивается преимущественно творительным падежом — особенно в «Облаке». Это видно в уже цитированных примерах: криком издерется рот; мечутся отчаянной чечеткой: влюбленностью мокли; лужами сжатый жулик. И крик, и чечетка, и влюбленность превращаются здесь из действий в орудия действий; ср.: отстояли винтовками селеньице (вместо «вооруженной борьбой», метонимически); тени коммунаров вопят парижскою стеною (вместо «вид расстрельной стены — как напоминающий вопль», метафорически); звезды обезглавили бойней (вместо «в результате бойни»; соединено зевгмой с более естественным: небо окровавили бойней). В творительный падеж сгущаются глагольные обороты: птица побирается песней (вместо «распевая песню»); пытками ушедших переплюнуть тужится (вместо «подвергаясь пыткам»); небо иудит пригоршнью обрызганных предательством звезд («предает за монеты-звезды»); ср. в родительном падеже: сколько гроз гудит от нарастаний (вместо «нарастая»). Кажется, что слово в творительном падеже представлялось Маяковскому выпуклее, чем в именительном или винительном: не зря чтоб кровью литья (ср. «проливать слезы»); Россия рассинелась речками (ср. «по России синеют речки»). Из других падежей лишь однажды, но очень ярко в этой функции выступает винительный с предлогом: вашу мысль буду дразнить об окровавленный сердца лоскут (вместо «лоскутом»).

Одушевленность мира подчеркивается прежде всего дательным падежом. Так одушевляются «небеса» в оборотах: мы прорвемся небесам в распахнутую синь; упираются небу в склянь (вместо «в синь небес», «в склянь неба»); усиливается одушевленность «дождя» в обороте: уткнувшись дождю лицом в его лицо рябое (вместо «в лицо дождя»); ср. уже цитированное: кроиться миру в черепе. То же с родительным падежом: у каких-нибудь годов на расстоянии (вместо «на расстоянии годов»); чтоб флаги трепались, как у каждого порядочного праздника (вместо «как во время…»). Когда адресат действия и так заведомо одушевлен, Маяковский все-таки предпочитает оборот с дательным падежом всем иным: вам я душу вытащу (вместо «для вас»); он к врагу вставал железа тверже (вместо «против врага»).

4б. Наконец, те несколько случаев нестандартных словосочетаний в «Облаке», которые не относятся к падежному управлению, тоже эллиптичны, тоже пропуском служебного слова демонстрируют сжатость языка. Это три инфинитивных оборота: поцелуишко броситься вырос (вместо «чтобы броситься»);

высунут глазки перехихикиваться (вместо «чтобы перехихикиваться»); страх схватиться за небо высил руки «Лузитании» (вместо «высил, чтобы схватиться»); ср. в «Ленине»: класс напрягает глаз — себя понять. Это: как в гибель дредноута бросаются в люк (вместо «во время гибели»): «гибель дредноута» оказывается чем-то вроде названия картины. И, наконец, ради краткости Маяковский допускает даже неожиданный у него возвышенный архаизм: чтоб стали дети, должные подрасти (вместо «которые должны подрасти»). Все эти обороты заметно трудны для понимания (инверсия в «страх схватиться», омонимия предлога «в гибель — в люк»); видимо, именно поэтому в «Ленине» Маяковский от них отказывается.

4в. К нестандартным словосочетаниям могут быть отнесены и эллипсы более обычного типа — пропуски знаменательных слов, восстанавливаемые из контекста. Они, конечно, тоже работают на образ модернизированного, ускоренного языка, а отчасти также и на образ автора, скомканностью речи демонстрируя его торопливую эмоциональность. К последнему случаю можно отнести опущение полувспомогательных слов в «Облаке»: сделал (так), что у каждого есть голова; выдумал, чтоб (можно) было без мук целовать; и в «Ленине»: даже (если) не позвать, (а) раскрыть бы только рот, (то) кто из вас не шагнет вперед? (с анаколуфом вместо «не шагнул бы»).

Эллипсов обычного типа мы насчитали в «Облаке» 14, в «Ленине» — 19, т.е. 3–4 раза на 100 стихов. Вместе с эллиптическими беспредложными конструкциями, о которых шла речь выше, они дают частоту 7 раз на 100 стихов: сжатый стиль напоминает о себе читателю приблизительно на каждой пятнадцатой строке.

Какие части речи пропускаются в эллипсах,- по этому признаку «Облако» и «Ленин» различаются очень резко. В «Ленине» две трети пропусков приходятся на глаголы; как кажется, это совпадает с тенденциями обычной речи и поэтому ощущается не резко. Примеры: над кострами (стоят) обмороженные с ночи; сквозь мильоны глаз (висят) лишь сосульки слез; но не мелочь (поставлена) целью в конце; пролетариат — (звучит) неуклюже и узко; люди, и те (отданы) ей; неужели про Ленина (скажут) тоже «вождь милостью божьей»’; ср. в «Облаке» а за поэтами (стремятся) уличные тысячи; обгорелые фигурки (тянутся) из черепа, как дети из горящего здания; душу растопчу, чтоб (стала) большая. Зато пропуски существительных в «Ленине» часто очень ощутимы: художник — не один! — по стенам поерзал (кистью); стенки — (в стиле) Людовика ХIV, Каторза; становил (пешек) рабочей человечьей диктатурой над капиталовой турой. В «Облаке» пропуски существительных менее заметны и легче восстанавливаются из контекста, зато более многочисленны: откуда большая (любовь) у тела такого?; (ребра рухнули; как двумя такими (словами) выпеть...?: (ночь) пришла. Пиру-

ет Мамаем. Столь же многочисленны в «Облаке» и пропуски местоимений; и то, что (я) бронзовый, и то, что сердце (у меня) холодной железкою; лез за кем-то вгрызаться в бока (кому-то); кровью сердца дорогу радую — (она) липнет цветами у пыли кителя, и др.; в «Ленине», пожалуй, только он вместе (с нами) учит в кузничной пасти . Самый сложный из эллипсов — метонимизированный: грудь испешеходили. Чахотки площе (т.е. «грудь стала площе, чем становится от чахотки»).

Если эллипсов в «Облаке» и «Ленине» приблизительно поровну, то приемов противоположного рода, плеоназмов, в «Облаке» ощутимо меньше, а в «Ленине» больше. В «Облаке» можно отметить лишь два бесспорных случая: сегодняшнего дня крикогубый Заратустра (вместо «сегодняшний») и: запутавшись в облачных путах. В «Ленине» — не менее шести: надо писать и описывать заново; Марксу виделось видение Кремля; назревали, зрели дни, как дыни; в заводе каждом стоя стоймя; ленинизм идет все далее и более; глазами видел каждый всяк (вульгаризм?); ср. лишние «бы» в фразах: я бы стал бы в перекоре шествий; я бы жизнь свою за одно б его дыханье отдал; ср. этимологики: этот самый человечный человек; пеньте пену, бумаги белей; машину он задумал и выдумал. Известно, что в развитии языка сосуществуют противоположные тенденции — эллиптическая и плеонастическая; первая в эпоху Маяковского больше заметна в письменной речи («телеграфный стиль», газетная хроника, дорогая Лефу), вторая в устной (разговорная речь, речи на собраниях). Маяковский последовательно старался опирать свою художественную речь на первую тенденцию; но, по-видимому, чем ближе он подходил к советской действительности, тем больше поддавался второй, амплифицирующей тенденции.

4г. Наконец, к числу нестандартных словосочетаний следует отнести инверсии. В «Облаке» можно насчитать 10 ощутимых случаев, в «Ленине» только 4, причем все — в начальной, лирической части; с переходом к повествованию надобность в них отпадает. Функция их все та же — способствовать напряженности, ощутимости образа языка. Большинство инверсий расположены в рифмующей части строки и имеют конкретной целью вынести в рифму малоупотребительное в ней слово: сядешь, чтобы солнца близ; я тревожусь, не закрыли чтоб. Особенно это заметно, когда инверсируются частицы: изящно пляшу ли; пришел чтоб и бился лбом бы (вместо «изящно ли пляшу», «и бился бы лбом»); ср. видите — спокоен как? Там, где рифма не участвует, инверсия обычно мотивируется разговорным синтаксисом — вынесением наиболее важного слова на первое место: он как вы и я, совсем такой же; подходящее (слово) откуда взять?; о том, что горю, в столетия высто-ни; я — где боль, везде. Инверсии в рифме традиционны в русском поэтическом языке (особенно между определяемыми и

определениями), поэтому ощутимость некоторых инверсий ослаблена: об окровавленный сердца лоскут (вместо «лоскут сердца»); у пыли кителя (вместо «у кителя пыли»). Самый ощутимый случай инверсии (осложненной плеоназмом): дай им, заплесневшим в радости, скорой смерти времени (вместо «дай им скорую смерть») — здесь инверсия явно делает текст трудным для понимания, поздний Маяковский таких случаев избегает.

5. Нестандартное словоосмысление. В основном это — метаформы, метонимии и другие, более редкие тропы. Но прежде, чем говорить о них, следует сказать еще об одном менее частом, но не менее важном приеме.

5а. Малые семантические сдвиги. Они отличаются от метафор и метонимий тем, что последние ощущаются как окказионализмы, вводимые в текст по конкретному случаю и не притязающие на то, чтобы войти в язык,- малые же семантические сдвиги представляют собой как бы дополнительные оттенки основных словарных значений слова, менее заметные и поэтому в принципе способные войти в язык. Иногда в них можно найти зачатки метафоры или метонимии, иногда это трудно.

Примеры существительных: чинная чиновница ангельской лиги («лига» в значении «ангельский сонм», «ангельский чин» все слова означают одно и то же, «совокупность лиц», но стилистические и словосочетательные значения их различны); потертые в сорокгодовой таске (слово «таска» образовано не от «таскать», как обычно [«задать таску»], а от «таскаться»); капитал объявляет покоренной силу деревенщины (вместо «деревни»); клонились над решением немыслимых утопий (метонимическая подмена слова: вместо «над созданием утопий» или «над утопическим решением задач»); встану бок о бок (под ударением, рифма — «бог»: реанимация существительного из наречия).

Примеры прилагательных: цветочная Ницца (как «цветочная клумба»); растекаться слезной лужею (не «вызывающей слезы», а «состоящей из слез»); к товарищу милел людскою лаской (обычно — «человеческой», в значении «живой, доброй», ср. «не по-людски»); будет с этих нар рабочий сын («рабочий, сын рабочих»); нервы, большие, маленькие, многие (не в обычном значении «многие из…», а в абсолютном — «много»).

Примеры глаголов: любовь на скрипки ложите («перекладываете», как мелодию); вся земля поляжет женщиной (вме-"ляжет": может быть, метонимия вместо «население всей земли»?); лопались люди, проевшись насквозь (обычное значе-"протратившись на еду"); не вздымая глаз свой (вместо не подымая", с дополнительным значением "с трудом, как венком его величь («возвеличивай, величай»; ср. «ве-личит душа моя Господа»); сюда же можно отнести зевгму:

хватил вина и горя лишку; и уже упоминавшееся: хоронюсь трамвайной сети (вместо «сторонюсь») и: золото и грязь изъя?звили проказу.

В «Ленине» семантически сдвинутых существительных, прилагательных и глаголов примерно поровну, в темпераментном «Облаке» глаголов немного больше, чем в «Ленине» — тенденция, уже отмечавшаяся. Всего мы насчитали по 11 малых семантических сдвигов в каждой поэме, т.е. около 2,5 раз на 100 строк.

5б. Метафоры. Это основное средство всей поэтики Маяковского, сразу замеченное критикой. В «Облаке» мы насчитали 159 метафор (35 на 100 строк, т.е. по 1 на 3 строки); в «Ленине» — 125 метафор (28 на 100 строк, т.е. по 1 на 4 строки): виден некоторый спад метафоричности, но не очень большой.

Ничем иным, как раскрытой, двучленной метафорой являются также сравнения. В «Облаке» мы насчитали 52 сравнения (12 на 100 строк), в «Ленине» — З1 сравнение (6 на 100 строк); здесь спад гораздо заметнее — вдвое. Этот спад прокомментирован самим Маяковским в «Как делать стихи»: «Один из примитивных способов делания образа — это сравнение. Первые мои вещи, например, „Облако в штанах“, были целиком построены на сравнениях — все „как, как и как“. Не эта ли примитивность заставляет поздних ценителей считать „Облако“ моим „кульминационным“ стихом? В позднейших вещах… конечно, эта примитивность выведена» (XII, 108).

Если взять метафоры и сравнения вместе — как формы единого тропа переосмысления через сходство — то в «Облаке» их будет 211 (50 на 100 строк, т.е. по 1 на 2 строки), а в «Ленине» 156 (35 на 100 строк, т.е. по 1 на 3 строки). Сосредоточенность Маяковского на его главном художественном приеме ослабевает, «примитивность выведена», стиль становится разнообразнее.

Соотношение метафор-существительных, метафор-прилагательных и метафор-глаголов в «Облаке» — 4:2:4, в «Ленине» — 6:1:3. Мы видим знакомую картину: существительных становится больше, стиль делается статичнее, крик застывает в плакат.

Функция метафор в идиостиле Маяковского очевидна: они работают на образ мира, делают его нагляднее, вещественнее и ощутимее. Все они конкретны, все стремятся приблизить образ к читателю.

Особенно это видно там, где Маяковский намеренно оживляет стершуюся метафору. Таковы его знаменитые картины в «Облаке»: пляшущие нервы (из разговорного «расходились нервы») и пожар сердца (из разговорного «сердце горит»). Другие примеры из «Облака»: люди нюхают — запахло жареным (от фразеологизма со значением «можно иметь выгоду»); на размягченном мозгу, как на кушетке (от медицинского термина);

в душе ни одного седого волоса («молодая душа»); кто-то из меня вырывается упрямо («я выхожу из себя»); глаза наслез-ненные бочками выкачу («выкатить глаза»); полночь, с ножом мечась, догнала, зарезала («без ножа зарезать»); крик торчком стоял из глотки («застрял в горле»); душу вытащу, растопчу, чтоб большая («раскрыть душу»); попробованный всеми, пресный (пресный = «привычный, скучный»); раздобревшие глаза («добрые глаза» и «толстое лицо»).

В «Ленине» такие материализации метафор исчезают почти совершенно: можно указать лишь слова негра о ’’черных днях": чтоб чернее были, чем я во сне. Вместо этого остается лишь освежение фразеологизмов, по существу не меняющее образа: за него дрожу, как за зеницу глаза; любим свою толочь воду в своей ступке; далеко давным, годов за двести; мы уже не тише вод, травинок ниже; станет Гоголем, а ты венком его величь; золотого, до быка доросшего тельца. Это тоже черта нарастающей сдержанности в использовании метафор.

Классификация и систематизация разновидностей метафор, как известно, очень трудна. Для общей поэтики важнее всего была бы классификация семантическая по tertia comparationum, с приложением тезаурусов образов сравниваемых и образов, привлекаемых для сравнений. Но это — не столько уровень языка, сколько уровень образов и мотивов. Для лингвистической поэтики предпочтительны другие подходы.

Мы взяли за основу классификацию, предложенную Ю. И. Левиным, с уточнениями, внесенными В.П. Полухиной (Левин 1965, 1969; Полухина 1986). Эта классификация разделяет метафоры на 4 категории по степени выраженности сходства между субстратным и метафорическим образом. Различаются: 1) метафоры отождествления: субстратный образ равноправен с метафорическим: люди — лодки; язык — парламент; дело — корректура выкладкам ума; 2) метафоры сравнения: субстратный образ вспомогателен при метафорическом: призрак коммунизма; сосульки слез; заступник солнцелицый; облачный кисель; 3) метафоры замещения: субстратный образ опущен и лишь подразумевается при метафорическом: голос первого паровика (подразумевается: «гудок»); трико феодальное ему (капитализму) тесно (подразумевается: «общественные отношения»); рукой дописывая восковой (подразумевается: «бледной»); плыть в революцию дальше (подразумевается: «делать революцию»); 4) метафоры приписывания: метафорический образ опущен и лишь подразумевается при субстратном — выступают только отдельные его черты, приписываемые субстратному образу: время родило брата Карла (подразумевается: «как какое-то живое существо»); голосует сердце (подразумевается: «как при принятии решения»); глазки, потертые в таске (подразумевается: «как кто-то или что-то затасканное, усталое, изношенное, обессиленное»). Границу между этими категориями не всегда легко провести — особенно между «замещением»

и «приписыванием». Легко видеть, что только существительные могут быть метафорами любого рода, прилагательные же и глаголы обычно бывают метафорами замещения и приписывания.

Соотношение метафор отождествления, сравнения, замещения и приписывания (округленно) для 159 метафор «Облака» будет 5:10:30:55; для 115 метафор «Ленина» — 10:20:45:25. Разница очевидна: в «Облаке» вдвое повышен процент самых сложных и зыбких метафор — приписываний; в «Ленине» вдвое повышен процент самых простых и недвусмысленных метафор — отождествлений и сравнений. Для «Облака’» характерны такие «приписывания» образу невозможных свойств и действий: в душе ни одного седого волоса; маленькие грязные любята; эй, вы! небо! снимите шляпу; город дорогу мраком запер; раздобревшие глаза, отяжелевший глаз; секунда бенгальская, громкая; темно (и понуро) возьму сердце; канделябры хохочут и ржут; дождь обрыдал тротуары; застрявшие поперек горла такси и пролетки; улица выхаркнула давку на площадь; в глаза натыканы булавки шляп. Для "Ленина’ характерны такие прямые «отождествления», как: люди — лодки; этика, эстетика и прочая чепуха — просто его (капитализма) женская прислуга; каждое село — могила братская; капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка; такие разъясненные «сравнения», как: бороду зеленую водорослей; потоки явлений; крови топи; вспышки восстаний; молнии ильичевых книжек; седин портретных рама; задолицая полиция; заступник солнцелицый. Разница между парадоксальными метафорами «Облака» и сдержанными, упрощенными метафорами «Ленина» ощутима даже невооруженным слухом. Это еще один аспект эволюции идиостиля Маяковского от сложности к простоте.

Можно посмотреть и детальнее. Самый распространенный вид метафор-приписываний — это олицетворения, приписывание неодушевленному объекту признаков одушевленного объекта: простейший способ «оживить» (в прямом и переносном смысле) образ мира. В «Облаке» олицетворения составляют около трети всех метафор-приписываний (31 и 84), в «Ленине» — половину (16 из 32). Это объясняется тем, что «Облаке» большая часть таких метафор относится к "я", не нуждающемуся в одушевлении (душу вытащу, растопчу; плавлю лбом стекло; душа от осмотров укутана; ночь глазами не проломаем; и лишь реже: хохочут и ржут канделябры; дождь обрыдал тротуары; вселенная спит),- в «Ленине» же большая часть таких метафор относится к персонифицированным образам капитал(изм)а и пролетариата (капитал, его величество; капитализм был ничего, деловой парнишка; наконец и он перерос себя; пролетариат взрослел и вырос из ребят; ер. также: время, ленинские лозунги развихрь; время часы капи-

тала крало). Таким образом, даже зыбкие метафоры приписывания в «Ленине» приобретают плакатную четкость.

Не все метафоры Маяковского резко оригинальны. Малую часть их составляют метафоры традиционные. В «Облаке» это: горящий гимн; сердце горящее; петь не могу; поэт сонеты поет; железный Бисмарк; глазами в сердце въелась Богоматерь (на Богоматерь перенесен расхожий фразеологизм «есть глазами начальство»). В «Ленине»: победим, но мы пойдем путем другим (цитата); шагом человеческим, рабочими руками, собственною головой прошел он этот путь («прошел руками и головой» — десемантизация на грани комизма); первый шажок революционной тропкой; разве путь миллионам филантропов тропы; лег у истории на пути; плыть в революцию дальше; может быть, также: Маркс пролетариат поставил у руля. Мы видим: в двух поэмах таких метафор поровну, но в «Ленине» они гораздо однообразнее — все вокруг образа «пути» (сквозного образа поэмы).

Некоторые метафоры соединяются в пары. По большей части это простые параллелизмы — они встречаются в обеих поэмах: на ресницах сосулек слезы из глаз водосточных труб; слезы снега с флажьих покрасневших век. Но дважды эти пары метафор сходятся в один сложный образ — и оба раза в раннем «Облаке»: небо опять иудит пригоршнью обрызганных предательством звезд («предает, как Иуда, за пригоршню звезд-монет, обрызганных кровью предательства»); обрызганный громом городского прибоя («в шуме города, как в брызгах прибоя» — здесь в метафору входят элементы метонимии). В «Ленине» такие сложные образы исчезают.

Другие случаи вторжения метонимии в метафору: хочется звон свой спрятать в мягкое («хочется смягчить напряженность нервов, натянутых до звона»); кровью сердца дорогу радую: липнет цветами… («покрываю, как цветами, доставляющими радость»). Это не так уж много: у старых романтиков такие сомнительные тропы чаще. Интересно выражение: не прожить себя (метонимия) длинней (метафора: вместо «дольше своего срока»): временное измерение подменяется пространственным, мир Маяковского предпочитает постигаться зрением, а не мыслью. Вторжение сравнения в метафору: закат, красный, как марсельеза; ночь, черная, как Азеф (если бы не сравнения, переосмысляющие «красный» в «революционный», а «черный» в «злодейский», то перед нами не было бы метафоры). Вторжение перифразы в метафору: стоящий от него поодаль («посторонний»); слово за словом из памяти таская («вспоминая»). Метафоры в зевгме с неметафорическим значением слова: вином обливаю душу и скатерть; и пока растоптан я и выкрик мой… Эллипс в метафоре: землю всю охватывая разом, видел… (может быть, «охватывая мыслью»?). В метафоре: улиц забитый булыжником труп — возникает образ тела преступника, по древнему обычаю забросанного камнями; но Маяков-

ский мало интересовался древними обычаями, поэтому нет уверенности, что это не случайность. Неясной для нас остается метафора «(я с сердцем ни разу до мая не дожили, а) в прожитой жизни лишь сотый апрель есть»: значит ли это «(полного расцвета в жизни не было ни одного, а) было много неполных»?

Что касается сравнений, то бросается одна особенность: в богатом сравнениями «Облаке» почти нет сравнений, выраженных сравнительной степенью (меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий): только 3 из 52; а в бедном сравнениями «Ленине» их почти половина, 13 из 31 (он к врагу вставал железа тверже; пеньте пену, бумаги белей, и т.п.). Мир «Облака» необычен, субъективен, творится на глазах у читателя, и сравнения призваны показать само наличие таких-то его качеств; мир «Ленина» объективен, знаком читателю по жизненному опыту, и сравнения лишь усиливают и ослабляют уже наличные его качества.

В остальном, конечно, обильные сравнения «Облака» гораздо разнообразнее: в них есть даже такой букет, как: (кто-то вытянул руки) будто по-женски, и нежный как будто, и будто бы пушки лафет. Вторжение метафор в сравнения в двух поэмах одинаково часто, но в «Облаке» они резче: резкая, как «нате!»; женщины, истрепанные, как пословица; ночь, черная, как Азеф (ср. с этим: вождь хлеба проще, рельс прямей; и — с паронимией: назревали, зрели дни, как дыни). Сокращенные сравнения, выраженные творительным падежом, в двух поэмах часты одинаково: сердце — холодной железкою; ликерною рюмкой вытягивалось лицо Северянина; раем разделали селеньице; пирогом победа на столе. Развернутые сравнения, где сравнивающая часть выделена в самостоятельное предложение, наоборот, имеются лишь в «Облаке» (6 раз: Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий; Это труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилии, и т.п.). Любопытно, что сравнений антитетических у Маяковского почти нет — только: не мужчина, а — облако в штанах, и: поведет полями битв, а не бумаг. На образном уровне антитеза у Маяковского царствует безраздельно, но на стилистическом уровне выражена очень скромно.

5в. Метонимии. Этот троп обычно противопоставляется метафоре, и тенденции его развития у Маяковского противоположны. В «Облаке» мы насчитали 36 метонимий и синекдох (8 на 100 строк), в «Ленине» 84 метонимии и синекдохи (18,5 на 100 строк), т.е. в два с лишним раза чаще. Метафоры от «Облака» к «Ленину» убывают, метонимии — нарастают. Может быть, можно сказать: это — та же разница между художественным миром субъективным, творимым, структурно организуемым по сквозному принципу внутреннего сходства, и художественным миром объективным, устоявшимся, с закрепившимися приметами внешней смежности.

На это, как кажется, указывает и распределение внимания Маяковского к метонимиям разного вида.

Классификация метонимий, в отличие от метафор, существует издавна, но очень несистематична («вместилище и вместимое», «материал и изделие», «автор и произведение», «означающее и знак» и т.п.). Очень приблизительно можно свести эти рубрики к четырем самым общим: 1) «абстрактное — конкретное», скольким вдруг из-за декретов Нерчинск кандалами раззвенится в кресле? (вместо «из-за государственной власти — каторга») — реже «конкретное — абстрактное», под витринами, живот подведя, плелась безработица (вместо «безработные»); 2) «внутреннее — внешнее», чтобы шествия и мавзолеи не залили б приторным елеем ленинскую простоту (вместо «чтобы формальный культ не заслонил бы внешним благообразием…»), реже «внешнее — внутреннее», и вывесил слово: расчет (вместо «вывеску со словом»); 3) «причина — следствие», в снегах России, в бреду Патагонии (вместо «в жаре, доводящей до бреда»), реже «следствие — причина», не каждый удар сотрешь со щеки (вместо «след удара»); 4) «свойство — носитель», мне — бильярд, отращиваю глаз (вместо «зрение»), реже «носитель — свойство», небесам в распахнутую синь (вместо «в синие небеса»). Конечно, и здесь точное разграничение трудно: сплошь и рядом «абстрактное» является и «внутренним», и «причиной» для метонимического образа, но на сомнительных случаях здесь нет возможности останавливаться.

В «Облаке» пропорции этих четырех категорий (АК, ВВ ПС, СН) приблизительно равны, по 25% (6–7 случаев). В «Ленине» они характерным образом сдвигаются: 15:45:25:15%. На первый план выступает рубрика «внутреннее — внешнее», причем преимущественно в самом наглядном своем варианте «предмет — признак» (около 40% от всех ВВ): чтоб шествия и мавзолеи… (вместо «формальный культ»); триумфаторской коляской мнущая тебя (вместо «в триумфе»); в трауре вот этой безграничной смерти (вместо «среди скорби о…»); рукой, отяжелевшей от колец, тянется туша капитала… (вместо «рукой богача»); он (капитализм) враз и царства и графства сжевал с коронами их и с орлами («короны…» как признак «царств и графств», а они — как признак феодальных порядков); и, пожалуй, ярче всего: коротка и до последних мгновений нам известна жизнь Ульянова, но долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново (где имя «Ульянов» — знак человека, а имя «Ленин» знак его дела). Называть сложный и отвлеченный предмет по конкретному и наглядному признаку — в этом для Маяковского суть метонимии. Трудно отделаться от представления, что в этом сказывается опыт плакатной графики РОСТА, где и капитализм и пролетариат должны были изображаться зримыми и сразу узнаваемыми фигурами.

Такая установка на конкретность в метонимии — не самоподразумевающаяся черта. Мы видели, что наряду с подменой «абстрактное — конкретное» в этом тропе возможна и подмена «конкретное — абстрактное» и аналогичные ей. У Маяковского соотношение конкретизирующих и абстрагирующих метонимий в «Облаке» — 6:4, в «Ленине» — 8:2, т.е. опять-таки тенденция к конкретизации нарастает. В «Облаке» достаточно заметны были такие метонимии, как: в ночную жуть; губ неисцвет-шую прелесть; бровей загиб (вместо «изогнутые брови»); судорогой пальцев (вместо «судорожными пальцами»); в раздетом бесстыдстве, в боящейся дрожи ли; бредит малярия (вместо «малярийный больной»). В «Ленине» такие характерные приметы традиционного модернистского стиля исчезают.

Остальные рубрики метонимий менее интересны. Можно отметить некоторые настойчиво возвращающиеся образы: в «Облаке»: улица вместо «городской плебс» (трижды: улица корчится безъязыкая, улица присела и заорала, поэты бросились от улицы: это тип «вместилище вместо вмещаемого», ср. в «Ленине»: этажи уже заежились, дрожа, клич подвалов подымается по этажам; кто из вас, из сел, из штолен не шагнет вперед); в «Ленине»: глаз вместо «зрение» (четырежды: отращиваю глаз, глазом упирается в свое корыто, не вздымая глаз свой, куда глаза ни кинь; ср. в «Облаке»: где глаз людей обрывается куцый). Один раз в метонимию вторгается редкая фигура гендиадис, раздвоение: поклонениям и толпам поперек (вместо «поклоняющимся толпам»); один раз мы видим противоположный этому прием, соединение: оазисы пальмовых нег (вместо «где пальмы и нега»).

Особо следует отметить такой употребительный прием, как перенос прилагательного (причастия, наречия) с определения в родительном падеже на определяемое: пытливой сединой волхвов (вместо «сединой пытливых волхвов»); в испуганной тряске (вместо «в тряске от испуга»); Тъерами растерзанные тени коммунаров (вместо «тени растерзанных коммунаров»); голос похабно ухает (вместо «похабными словами»); водорослей бороду зеленую; сухие цифр столбцы; звонкую силу поэта; чернорабочий подвиг; железный и луженый голос первого паровика; барышни их (булавки) вкалывают из кокетливых причуд (вместо «кокетливые барышни»). Эти два определения как сосредоточиваются на одном определяемом, делая картину мира ощутимее и выпуклее. Любопытно, что сам Маяковский, комментируя пример «несут стихов заупокойный лом» вместо «стихов заупокойных лом» (XII, 109), называл этот прием не метонимизированием, а «метафоризированием».

Синекдоха у Маяковского по функциям очень близка к метонимии. Синекдоха типа «род — вид» (распял себя на кресте вместо «страдаю за всех») трудно отличима от метонимии типа «абстрактное — конкретное» (ночь придет, перекусит и съест вместо «погубит»). Синекдоха типа «целое -

часть», гораздо более частая (на — ладони обе! вместо «обе руки»; в четыреэтажных зобах вместо «в толстых лицах»; взвивая трубы за небо вместо «строя заводы») трудно отличима от метонимии типа «предмет — признак» (батистовая чиновница ангельской лиги вместо «одетая в батист»). Синекдоха типа «многие — один» в «Облаке» отсутствует, а в «Ленине» появляется сразу довольно часто (рабочего повел колоннами стройнее цифр; двум буржуям тесно (вместо «буржуазным государствам») — это тоже черта плакатной поэтики. Такой вид синекдохи, как антономасия, мелькает в «Облаке» трижды (вы Джиоконда; крикогубый Заратустра; Крупны и Крупники), а в «Ленине» дважды (под витринами всех Елисеевых; время нового зовет Стеньку Разина). Такую готовность пользоваться собственными именами, ставшими нарицательными, Маяковский выказывает и вне тропов: любовница, которую вылюбил Ротшильд; гримасой железного Бисмарка; Наполеона поведу, как мопса; солнце опляшет Иродиадою землю; ночь, черная как Азеф, пирует Мамаем, (Иродиада названа вместо Саломеи, Мамай — вместо татар на Калке). Для Маяковского это как бы готовые знаки. В «Облаке» их больше, в «Ленине» почти нет — потому что «Облако» предназначалось для искушенных предреволюционных эстетов, а «Ленин» для новой широкой читательской публики.

5г. Отступление. Роман Якобсон в статье 1935 г. «Заметки о прозе поэта Пастернака (Якобсон 1987, 324–338) начертил блестящее противопоставление Маяковского — поэта метафорического и Пастернака — поэта метонимического. «В стихах Маяковского метафора… становится не только самым характерным из поэтических тропов — ее функция содержательна: именно она определяет разработку и развитие лирической темы… Но не метафоры, несмотря на их богатство и изощренность, определяют поэтическую тему у Пастернака, не они служат путеводной нитью. Система метонимий, а не метафор — вот что придает его творчеству „лица необщее выраженье“. Его лиризм, в прозе или в поэзии, пронизан метонимическим принципом, в центре которого — ассоциация по смежности» (Якобсон 1987, с. 328–329). Для Якобсона это противопоставление имело широчайший смысл: сходство и смежность противополагались и как поэзия и проза, и как романтизм и реализм, и как селекция и комбинация, и как различные типы афазии (Якобсон 1990). Но, кажется, никто не пробовал проверить, насколько подтверждается это противопоставление непосредственно на уровне стилистики: насколько насыщены метафорами и метонимиями произведения того и другого поэта.

Мы взяли для сравнительного подсчета первые 400 строк сборника Пастернака «Сестра моя — жизнь» (кончая стихом «Из катакомб, безысходных вчера»). В них мы насчитали 132 метафоры и 57 метонимий. Строки в лирике Пастернака короче, чем в поэмах Маяковского, поэтому лучше делать отсчет не

от числа строк, а от числа слов. В «Облаке в штанах» — 1689 фонетических слов, в разобранной части «Ленина» — 1718, в разобранной части «Сестры моей — жизни» — 1221 слово. Это значит: в «Облаке» один троп (считая метафоры и метонимии вместе взятые) приходится на 9 слов, в «Ленине» — на 8 слов, в «Сестре моей — жизни» — на 6,5 слов. Бросается в глаза, вопервых, необычайная густота тропов у обоих поэтов. Вовторых — то, что сдержанный «Ленин» хоть немного, но больше насыщен тропами, чем неистовая первая поэма: тропы стали традиционнее, малозаметнее, но по-прежнему держат поэтическую ткань. Втретьих — что Пастернак ощутимо больше насыщен тропами, чем Маяковский — на одну пятую или даже четвертую часть. Как кажется, это совпадает с интуитивным читательским впечатлением: Пастернак — более «трудный» поэт, чем Маяковский: потому что чаще пользуется переосмыслениями слов.

Соотношение 159 метафор и 36 метонимий в «Облаке», 125 метафор и 84 метонимий в «Ленине», 132 метафор и 57 метонимий у Пастернака таково: для «Облака» — 8:2, для «Ленина» — 6:4, для Пастернака — 7:3. Иными словами, нельзя говорить, будто у Пастернака метонимии преобладают над метафорами: у обоих поэтов метонимий значительно меньше, чем метафор,- это, по-видимому, общая тенденция русского языка. Мало того, нельзя говорить, будто Пастернак «более метонимичен», чем Маяковский: он «метонимичнее», чем «Облако у штанах», но уступает в «метонимичности» «Ленину». Утверждение Якобсона на собственно языковом, стилистическом уровне не подтверждается. Если Пастернак — «поэт метонимии», то в каком-то ином, расширительном смысле.

Из 132 метафор Пастернака — 6 отождествлений («сестра моя — жизнь»), 2 сравнения («как стон со ста гитар» вместо «как струнный звук»), 67 замещений («миллионом синих слез» вместо «капель»; «очки по траве растерял палисадник» вместо «светлые пятна»; «жизнь в вермут окунал» вместо «упивался ею»), 57 приписываний («там книгу читает тень», «солнце, садясь, соболезнует мне», «одна из южных мазанок была других южней»). Это дает пропорцию 5:1:50:44. Сравним ее с пропорциями «Облака» (5:10:30:55) и «Ленина» (10:20:45:25) — разница разительная. Пастернак почти полностью сосредоточивается на самых сложных и зыбких формах метафор — на замещениях и приписываниях; только в 6% случаев он снисходит до того, чтобы подсказать читателю субстратный образ своей метафоры. Отсюда «загадочность» его текстов, над которой немало шутили критики.

Можно отметить еще одну причину причудливости образов у Пастернака. Не менее 14 его метафор (10,5%) имеют в виду не объективно присущее субстратному предмету сходство с метафорическим образом, а лишь иллюзорное, вызванное особенностями точки зрения субъекта. «Разбег тех рощ ракитовых»,

«бились об землю скирды и тополя», «вокзал, Москва плясали по насыпи», «рушится степь от ступенек» — все это только потому, что зритель находится в движущемся поезде. «Сад тормошится в трюмо», «вбегает ветка в трюмо», «к качелям бежит трюмо», «сад бежит на качели» — только потому, что зритель смотрит не на сад, а на отражение сада в зеркале. «Бросается к груди плетень в ночной красавице» — точка зрения идущего человека. В душе взошел, зашел большой, как солнце, Балашов" — при приезде и отъезде (о которых прямо в стихотворении не сказано). Образ выводится не из состояния объекта, а из состояния субъекта, смежного с объектом: при желании в этом можно почувствовать метонимию. 10,5% таких образов — это немного, но у Маяковского, например, таких нет ни одного; это важно для контраста.

Метонимии у Пастернака тоже имеют важную содержательную особенность. Пропорции типов АК, ВВ, ПС, СН у Пастернака — 15:45:35:5; это почти то же, что и в «Ленине» Маяковского, только доля и без того малоупотребительного СН еще понижена. Соотношение метонимий конкретизирующих и абстрагирующих — 8:2, тоже как в Ленине. Но кроме этих четырех типов в «Сестре моей — жизни» присутствует еще группа метонимий, у Маяковского отсутствующая и классификации не поддающаяся. В них связь между субстратным и метонимическим образом сводится к простой одновременности — мимолетной смежности во времени. Таковы тропы: лодка колотится в сонной груди (вместо «сердце у едущего в лодке»); сквозь дождик сеялся хорал (вместо «шел дождь и пелся хорал»); гудели кобзами колодцы, скрипели скирды и тополя (оттого что гудел и скрипел проносящийся мимо них поезд); сад моей тоскою выняньчен, розы в каплях — как полное слез горло (оттого что они воспринимаются сквозь душевное напряжение, мучительное или радостное); к зорям тигров (над странами, где живут тигры); снятся Гангу (далеки от Ганга, потому и снятся: очень натянутое отношение ПС). Легко заметить, что и здесь, как в вышеописанных метафорах, в отношение смежности включается субъект: он соприкасается с миром через точку зрения (в лодке, в поезде) или настроение (тоска, радость). Поэтому у Пастернака метафоры и метонимии легче переплетаются, чем у Маяковского: вряд ли читающий улавливает, что внутри одной фразы слова: и чуб касался чудной челки — это метонимия, а: и губы — фьялок — это метафора). Чистая смежность во времени, свободная от каких-либо логических связей,- это и делает метонимичность такого рода особенно ощутимой. У Пастернака эти 8 случаев составляют лишь 14% от общего количества метонимий и синекдох: это немного, но у Маяковского таких нет совсем, и у других поэтов они тоже не отмечались. Видимо, это и побудило Р. Якобсона преувеличить «метонимичность» поэтики Пастернака.

В действительности же противопоставлять «метафорического» Маяковского и «метонимического» Пастернака можно, повидимому, только на уровне общей поэтики — «разработки и развития лирической темы». На уровне же стилистики, т.е. поэтического языка в собственном смысле слова вернее говорить об объективном, извне смотрящем на предмет стиле Маяковского и о субъективном, психологизированном стиле Пастернака.

5д. Другие тропы. Здесь у Маяковского мы находим только гиперболу и эмфазу — экстенсификацию и интенсификацию смысла слова. Ирония (перенос слова по противоположности: «Откуда, умная, идешь ты, голова?» — об осле), как кажется, полностью отсутствует у Маяковского: она противоречит его установке на прямоту общения с адресатом. Перифраза отсутствует почти полностью: она противоречит его установке на краткость и сжатость языка. Можно отметить лишь один случай в «Облаке»: невероятно себя нарядив (вместо «нарядившись») — с явной установкой на вещественность образа мира: сам говорящий предстает как предмет.

Гипербол в «Облаке в штанах» мы насчитали 19, в «Ленине» — 10; опять знакомая нам тенденция к экономии художественных средств. По 4 и по 2 гиперболы на 100 строк — это немного для поэтики, общепризнанной чертой которой считается гиперболизм. Видимо, впечатление гиперболизма достигается не отдельными образами, а масштабом их подбора: миров приводные ремни; тысячу раз опляшет солнце землю; нынче нами шар земной заверчен; землю всю охватывая разом; вся земля поляжет женщиной; раскрою отсюда до Аляски. Как обычно, в «Облаке» гиперболические образы резче и непривычнее, в «Ленине» мягче и традиционнее. В «Облаке» читаем: жир продырявят, высунут глазки (вместо «посмотрят заплывшими глазами»); поэты, размокшие в плаче и всхлипе; лопались люди, проевшись насквозь. В «Ленине»: музыка, могущая мертвых сражаться поднять; жизнь свою за одно б его дыханье отдал; тысячи раз одно и то же. С помощью числительных образовано от четверти до трети всех гипербол: миллион миллионов любят; взять тысячу тысяч Бастилии; тысячным из шлиссербуржцев; на сто верст у единственного горца. С помощью сравнительной степени — только три гиперболы в «Облаке» и одна в «Ленине»: гвоздь кошмарней, чем фантазия у Гете; чище венецианского лазорья; труднее, чем взять тысячу тысяч Бастилии; пустыни, огня раскаленней.

Эмфаза во всем материале появляется лишь четырежды, и все вокруг одного и того же образа — «человек»: настоящий, мудрый, человечий ленинский лоб; мы хороним самого земного; шагом человеческим, рабочими руками; весь из мяса, человек — весь. Для картины мира Маяковского это небезразлично.

6. Нестандартное фразосочетание. Это — прямое продолжение нестандартных словосочетаний: та же тенденция к дефор-

мации традиционного языка в угоду краткости и сжатости. «Растрепанная жизнь вырастающих городов… требовала применить к быстроте и ритм, воскрешающий слова. И вот вместо периодов в десятки предложений — фразы в несколько слов» (I, 301). То, что внутри фразы оборачивалось эллипсом, на стыках фраз оборачивается дробностью.

В «Облаке в штанах» случаев подчеркнутой синтаксической дробности можно насчитать не меньше 11, в «Ленине» — не меньше 24: соответственно 2 и 5 раз на 100 строк. Количественный перевес на стороне «Ленина», но качественная яркость — на стороне «Облака». Для: «Облака» характерны нанизывания коротких неполных предложений: Нагнали каких-то. Блестяще! В касках!; Грудь испешеходили. Чахотки площе; Уже сумасшествие. Ничего не будет; Открой! Больно! Видишь — натыканы… В «Ленине» такой случай — только один, на ударном месте: в самом зачине поэмы: Люди — лодки. Хотя и на суше. По ритму к этому приближается нанизывание коротких бессоюзных однородных членов внутри предложения: в «Облаке» — трижды: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть; Петрограда, Москеы, Одессы, Киева; вылез, встал, пошел; в «Ленине» — единожды, в неровном параллелизме: мы родим, пошлем, придет когда-нибудь человек — борец, каратель, мститель!. Вместо этого в «Ленине» изобилуют пропуски союзов на стыках частей сложного предложения: в «Облаке» единственный раз: догнала, зарезала — вон его!; в «Ленине» не менее 10 раз: время — начинаю про Ленина рассказ; скажем, мне — бильярд: отращиваю глаз; дворец возвел — не увидишь такого; будет: с этих нар рабочий сын; я видел горы — на них и куст не рос; и т.п. Чувствуется, что дробность такого рода — не черед точку, а через двоеточие или тире — ощущается привычнее и смягченнее.

Такая дробность, загнанная внутрь сложного предложения, часто подчеркивается анаколуфом. Опять-таки, в «Облаке» только один бесспорный анаколуф, но очень резкий: чтоб стали дети, должные подрасти, мальчики — отцы, девочки — забеременели (вместо «чтобы из детей мальчики стали отцами, а девочки забеременели»). В «Ленине» четыре анаколуфа, но сглаженные: и краске и песне душа глуха, как корове цветы среди луга (если вместо запятой поставить тире, получится обычный в «Ленине» пропуск союза в сложном предложении); даже мы в кремлевских креслах если,— скольким вдруг Нерчинск кандалами раззвенится в кресле?; слышите — железный и луженый, прорезая древние века, голос первого паровика?; жерновами дум последнее меля и рукой дописывая восковой, знаю: Марксу виделось видение Кремля (ср. с этими двумя последними деепричастными оборотами: не сатрапья твердость, мнущая тебя, подергивая вожжи). Близок к анаколуфу необычный стык времен и наклонений: и пока растоптан я и выкрик мой, я бросал бы в небо богохульства.

Когда такая дробность бывает загнана еще глубже, внутрь простого предложения, то она обычно выражается оборотом-приложением: не «нервы бешено скачут», а: нервы скачут, бешеные; не «отчего же, стоя от него поодаль», а: отчего ж, стоящий от него поодаль, я… В «Облаке» таких приложений 14, в «Ленине» — 5, т.е. по 3 и по 1 на 100 стихов: видимо, для Маяковского это одно из тех сильных средств, какие он в «Ленине» начинает экономить. В «Облаке» такие приложения возникали на самых запоминающихся местах: изъиздеваюсъ, нахальный и едкий; иду, красивый, двадцатидвухлетний; ср. птица поет, голодна и звонка. Это пристрастие к приложениям доходит до анаколуфа в фразе: хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту, крикнуть: « пейте какао Ван-Гутена!» (вместо «хорошо, когда тебя бросили…» или «хорошо, будучи брошенным…»).

7. Метрика и фоника. Вопросов стихосложения мы, как сказано, подробно не касаемся. Общая картина здесь более или менее ясна из уже существующих обследований (Гаспаров 1974, 1984).

Ритмика Маяковского от «Облака» к «Ленину» упрощается, но ритмическая композиция усложняется. «Облако» написано сплошным акцентным стихом (на 55% 4-ударным, на 30% 3-ударным, остальные строки немногочисленны и ощущаются как сверхкороткие и сверхдлинные) — «Ленин» написан чередующимися кусками дольника, обычно 4- и 4–3-иктного (пример: Бился об Ленина темный класс, Тек от него в просвет-леньи, И, обданный силой и мыслями масс, С классом рос Ленин), и вольного хорея, обычно 5–6-стопного (пример: Ленинизм идет все далее и более Вширь учениками Ильичевой выверки. Кровью вписан героизм подполья В пыль и в слякоть бесконечной Володимирки), на этом фоне перебоями выделяются короткие куски более коротких строк (пример: У нас семь дней, У нас часов — двенадцать…). Длина строк преобладающих размеров дольника и хорея (как по числу слов, так и по числу слогов) примерно одинакова, дробление их на графические «ступеньки» тоже одинаково (преимущественно 1+2, 2+2, 1+1+2 слова, обычно в соответствии с расположением сильных и слабых синтаксических связей в строке,- подробнее см. Гаспаров 1981). Это создает объединяющий ритмический фон, на котором чередование дольника и хорея выступает как разнообразящий элемент. (О более тонких формах взаимодействия этих двух размеров см. Лотман 1985.)

По сравнению с этими средствами ритмика «Облака в штанах» однообразнее и монотоннее. Может быть, поэтому Маяковский в «Облаке» чуть чаще прибегает к такому разнообразящему приему, как анжамбман: когда стихораздел рассекает не самую слабую синтаксическую связь в строке, а более тесную. Примеры: спрыгнул нерв. И вот I сначала забегал…; и уже I У нервов подкашиваются ноги; и не было ни одного, кото-

рый / не кричал бы…; я — площадной / сутенер… В «Облаке» таких случаев шесть, в «Ленине» — три: любим свою толочь / воду в своей ступке; рассинелась речками, словно / разгулялась тысяча розг; и берутся бунтовщики- / одиночки за бомбу.

Рифма Маяковского от «Облака» к «Ленину» меняется значительно меньше. Главный показатель — соотношение точных и неточных рифм — в «Облаке» 55:45, в «Ленине» 47:53,- т.е. неточных, новаторских рифм становится больше половины, но не намного. Отчасти это за счет того, что сократилась доля мужских рифм и выросла доля дактилических рифм, в которых больше слогового простора для неточности: пропорции мужских, женских, дактилических (с гипердактилическими) и неравносложных рифм в «Облаке» — 35:43:12:10, в «Ленине» — 27:42:21:10, а соотношение точных и неточных среди дактилических в «Облаке» — 65:35, а в «Ленине» — 40:60. Что касается внутреннего строения неточных рифм, то самое заметное — это соотношение неточных усеченных и неточных замещенных среди господствующих, женских рифм: в «Облаке» рифм типа: в Одессе-десяТЬ, просто-апостоЛ (усеченных) почти столько же, сколько: безуМий-ВезуВий, коФТу-эшафоТу (20 из 18),- тогда как «Ленине» рифм: пене-ЛениН, СталиН-стали вдвое больше, чем: выСясь-криЗис, краЛо-КаРЛа (81 и 40). Это единообразие в неточностях характерно для всего зрелого творчества Маяковского. Еще одна черта усложнения рифмической системы: в «Ленине» Маяковский пользуется, хотя бы изредка (1,5%), рифмами диссонансными: сжевАл-вОл, ржОю-буржУю, мЯчики-пулемЕтчики. Это такое же средство оживить рифмовку большой поэмы, как короткострочные вставки были средством оживить ее ритмику.

Добавим к этому, что от «Облака» к «Ленину» вдвое учащается употребительность еще одного организующего фонического приема — аллитерации. Если считать аллитерацией повторение в двух смежных словах или начальных звуков, или неначальных пар звуков, или целых слогов, или, наконец, многократное повторение одного звука, то в «Облаке» таких случаев будет 14, а в «Ленине» — 28 (по 3 и по 6 раз на 100 строк): разница — вдвое. Любопытно, что две трети случаев «Облака» — это аллитерации на Г, иногда с добавлением Р: грядет генерал Галифе; громом городского прибоя; гримируют городу Крупны…; главой голодных орд; в горящем гимне, и т.п.; трудно не заподозрить здесь анаграмму или гипограмму ключевого слова «город». В «Ленине», наряду с: город грабил, греб, грабастал, аллитерации все же более разнообразны: резкая тоска; целью в конце; этажи уже заежились, дрожа; кастаньеты костылей; дни, как дыни; цифр столбцы; с еще большей болью; хлыстиком выстегать; железом клацая и лацкая; могучая музыка, могущая мертвых сражаться поднять. Легко заметить, что в «Облаке» чаще повторяются пары

звуков, а в «Ленине» — целые слоги (и то и другое — вдвое): Маяковский как бы привыкает оперировать более крупными фоническими единицами.

8. Фигуры обращения. Они по существу не относятся к области языка поэта: это фигуры мысли, а не слова. Но они важны для характеристики того, что Г. Винокур называл «ораторско-диалогическая композиция»,- соотношения языка с адресатом речи: все остальные рассмотренные приемы не имели к этому отношения.

Здесь, конечно, особенно видна жанровая разница между «Облаком в штанах» — лирической поэмой, и «Лениным» — лироэпической поэмой. Выражений, определяющих отношения между автором и адресатом, в «Облаке» можно насчитать 48, в «Ленине» — 24 (по 10,5 и по 5,5 на 100 строк), разница — вдвое. Столь же ярко здесь видна идейная разница между «Облаком» — поэмой отчаянного бунта, и «Лениным» — поэмой победившей революции. В «Облаке» почти все эти выражения противопоставляют "я" и враждебное «вы»: вашу мысль буду дразнить; дразните? «меньше, чем у нищего копеек…»; вы думаете, это бредит малярия? вы думаете — это солнце нежненько треплет по щечке кафе?; а самое страшное видели — лицо мое?; видели, как собака бьющую руку лижет?; эй! господа! любители святотатств; эй, вы! небо! снимите шляпу! Иногда это «вы» конкретизуется: появляются вереницы обращений к героине (Помните? Вы говорили: Джек Лондон), к маме (Ваш сын прекрасно болен), Северянину и другим (Как вы смеет называться поэтом?), Богоматери (Видишь — опять голгофнику оплеванному предпочитают Бараеву!), Марии (все начало IV части), господину Богу (Как вам не скушно…). «Мы» появляется лишь в одной тираде (мы, каторжане города-лепрозория; ср. нам, здоровенным, с шагом саженьим); обращения к этим «мы» — такие же отчужденные, как к «вы» (вы не смеете просить подачки; выньте, гулящие, руки из брюк; идите, голодненькие). Наоборот, в «Ленине» половина высказываний об адресате — объединяющее «мы», и лишь пятая часть — «вы»: мы говорим — эпоха, мы говорим — эра; нам известна жизнь Ульянова; для нас это слово — могучая музыка; мы уже не тише вод, травинок ниже; мы — не одиночки, мы — союз борьбы; ср. «вы» с таким же объединяющим значением: он, как вы и я, совсем такой же; кто из вас, из сел, из кожи вон, из штолен; слышите — железный и луженый голос первого паровика; слушайте могил чревовещание. И совсем на грань безличности отодвигается «ты»: ты с боков на Россию взглянь; сядешь, чтобы солнца близ, и счищаешь водорослей бороду зеленую. В обеих поэмах перед нами стилизация ораторской речи, в «Облаке» более насыщенная, в «Ленине» менее; но в первой поэме это речь перед врагами, во второй — перед единомышленниками.

Заключение. Таким образом, из всех рассмотренных выше выразительных средств языка Маяковского наиболее употребительными (в убывающей последовательности) являются:

1) Метафора: 35–28 раз на 100 строк (а вместе со сравнениями — 47–34 раза). Ее функция — делать образ мира стройнее, конкретнее, нагляднее, часто — одушевленнее.

2) Метонимия: 18,5–8 раз на 100 строк. Ее функция — делать образ мира стабильнее, вещественнее, выпуклее.

3) Неологизмы: 14–9,5 раз на 100 строк. Их функция — делать образ мира динамичнее, часто — гиперболичнее; подчеркивать недостаточность старого языка (словаря) и широту, богатство нового.

4) Нестандартная лексика, преимущественно сниженная: 12,5–10 раз на 100 строк. Ее функция — рисовать образ автора, бунтаря из низов, вызывающего — перед лицом господствующего уклада, панибратского — перед себе подобными.

5) Обращения и другие выражения, определяющие отношения между автором и адресатом: 10,5–5,5 раз на 100 строк. Их функция — рисовать образ адресата, подкрепляющий образ автора то контрастом (в «Облаке»), то подобием (в «Ленине»).

6) Сжатость и дробность: эллипсы — 7 раз, различные формы дробности (включая приложения) — 5–6 раз на 100 строк. Их функция — подчеркивать недостаточность старого языка (синтаксиса) и быстроту, содержательность нового.

Все остальные языковые особенности встречаются у Маяковского реже 5 раз на 100 строк и могут считаться второстепенными (любопытно, что среди них — гипербола). Их основная функция — подчеркивать пластичность языка, всегда готового стать объектом новотворчества. Они составляют фон идиостиля Маяковского. На этом фоне языка и возникает, как мы видели, в первую очередь образ мира, во вторую очередь образ автора, в третью очередь образ адресата поэзии Маяковского.

Все эти особенности, за редкими исключениями, представлены гуще в «Облаке в штанах» и раза в полтора реже — в «Владимире Ильиче Ленине», От предреволюционного к пореволюционному творчеству Маяковского мир его становится из сложного проще, из субъективного объективнее, из динамичного стабильнее.

Все полученные количественные показатели, конечно, служат лишь первым подступом к характеристике структуры идиостиля Маяковского, Для большей полноты нужно было бы охватить обследованием не только эпос, но и лирику, не только ранние и зрелые, но и поздние годы Маяковского, и конечно, для сравнения — творчество его современников и классиков. Лишь малым фрагментом такого сравнения здесь предложено сопоставление поэтики метафор и метонимий у Маяковского и Пастернака.

Винокур 1943: Винокур Г. О. Маяковский — новатор языка. М.: Сов. писатель.
Гаспаров 1974: Гаспаров М. Л. Современный русский стих, М.: Наука.
Гаспаров 1981: Гаспаров М. Л. Ритм и синтаксис: происхождение «лесенки» Маяковского / Проблемы структурной лингвистики — 1979. М.: Наука.
Гаспаров 1991: Гаспаров М. Л. Фоника современной русской неточной рифмы / Поэтика и стилистика 1988–1990. М.: Наука.
Левин 1965: Левин Ю. И. Структура русской метафоры / Семиотика, II, Тарту, с. 293–299.
Левин 1969: Левин Ю. И. Русская метафора: синтез, семантика, трансформация / Семиотика, IV, Тарту, с. 290–305.
Лотман 1985: Лотман М. Ю. Проблема вольных двусложных метров в поэзии В.Маяковского / УЗ ТГУ, вып. 683: Литература и публицистика: проблемы взаимодействия (Труды по русской и славянской филологии).
Маяковский 1955: Маяковский В. В. Полное собрание сочинений. Т. I-XIII. М.: Худож. литература, 1955–1961.
Полухина 1986: Полухина В. П. Грамматика метафоры и художественный смысл / Поэтика Бродского. Под ред. Л.Лосева. Тенафлай: Эрмитаж, с. 63–96.
Якобсон 1987: Якобсон P. O. Работы по поэтике. М.: Прогресс.
Якобсон 1990: Якобсон P. O. Два аспекта языка и два типа афатических явлений / Теория метафоры. Сб. под ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Прогресс, с. 110–132.
Humesky 1964: Humesky A. Majakovskij and his neologisms. N.Y.: Rausen.