Рустем Вахитов — Неизвестная Древняя Греция

Античный полис и современное государство

Античная демократия и современная западная демократия

Греческая «философиа» и современная философия

Античные гетеры и современные проститутки

Античная педерастия и современный гомосексуализм

Предисловие

Прекрасная древняя Греция! Со времен школы каждый из нас впитал убеждение, что древнегреческая цивилизация была самой передовой для того времени, что она дала миру театр, философию, демократию и многое другое, что составило костяк современной европейской цивилизации и что поэтому Запад наших дней является прямым наследником Греции Перикла и Платона, Гесиода и Фукикида. Так пишут все школьные учебники, так утверждают учебные фильмы, так говорят на тысячах экзаменов тысячам преподавателей тысячи учеников. И только специалистам по древней Греции — антиковедам и классическим филологам известно, что это не более чем миф, возникший в эпохи Возрождения и Просвещения и теперь безнадежно устаревший, что древнегреческая цивилизация была своеобычна, совсем не похожа на цивилизацию современного Запада, что эллинские театр, философия и демократия схожи с современными институтами и феноменами, носящими то же имя, лишь этим самым именем. Та настоящая Греция, которая встает со страниц трудов антиковедов, например, крупнейшего из русских антиковедов А. Ф. Лосева — это поистине неизвестная древняя Греция для большинства наших современников. Цель этих небольших популярных этюдов — показать существенные отличия некоторых произвольно взятых феноменов греческой культуры от явлений культуры современной.

Античный полис и современное государство

1.

Мы привыкли называть античные полисы государствами, или, в крайнем случае, городами-государствами. Тем самым мы, возможно, бессознательно, как бы утверждаем, что эллинский полис в принципе ничем не отличался от государств современного типа, разве что размеры его были поменьше, в хозяйстве были задействованы рабы, все граждане исповедовали один и тот же местный религиозный культ и т.д. Но все это по молчаливому согласию современных людей — не более чем мелочи, которые представляют собой исторический антураж, принадлежность иной исторической эпохи и иной культуры. Но вообще в античном полисе мы склонны видеть зародыш того политического института, который, развившись, породил и современные европейские государства. Для того, чтобы развеять эту иллюзию достаточно обратиться к тому, как сущность полиса понимали сами древние греки.

Аристотель в «Политике» пишет, что государство (то есть, разумеется, полис) есть союз семей или родов свободнорожденных граждан, объединенных особым видом общения — политическим общением. При этом необходимо вспомнить, что Аристотель разделяет всех людей на рабов, к которым относятся варвары, негреки, и свободных, к которым относятся греки. Рабы по природе своей не обладают в достаточной мере разумом и волей и не могут наилучшим образом организовывать свою жизнь, они нуждаются во внешнем управлении — со стороны хозяина, свободного по своей природе человека. Рассуждение это необычно для современного мира и обреченно на гнев и возмущение, но что поделать: не только Аристотель, но и почти все греки были убеждены в естественности рабовладения. Однако мы идем дальше. Рабы являются членами семьи — примерно, в том смысле, в каком наши современники считают почти что членами семьи своих домашних животных — но, конечно, не являются членами государства. Хозяин, по Аристотелю, властвует над рабом деспотически. Рабу нельзя ничего объяснить, его можно заставить подчиняться приказам при помощи силы и угроз. Но деспотическая власть не есть власть политическая и она не может и не должна существовать среди греков, в их государстве (в то время как среди других народов или варваров она — норма, поэтому греки не стремились изменить жизнеустройство варваров, в окружении которых они основывали свои города-колонии, поведение современных американцев, пытающихся везде насадить демократию американского образца, их бы сильно озадачило). Греки должны относится друг к другу как свободный к свободному, то есть уважительно, признавая в другом честь и достоинство, стремясь его не столько заставить, сколько убедить, апеллируя либо к авторитету, либо к разуму. Но тем суровее будет наказание, если гражданин не внемлет и будет своевольничать во вред всему полису, с него ведь и спрос больший, чем с раба, он мог поступить добродетельно (рабов и не судили, например, за воровство, предоставляя разобраться с виновником его хозяину, который, кстати, частенько ограничивался простой поркой: мол, что взять с раба, если он по природе корыстен и глуп!). Поэтому греки так и ненавидели тиранию, ведь тиран обращался со свободными гражданами как с рабами, с высшими людьми — греками как с «недочеловеками»-варварами. Аристотель даже оказывался признавать тираническое государство собственно государством, ведь здесь нет политической власти, а наличествует лишь власть деспотическая.

Но такая политическая, мягкая, полная признания достоинства и уважения власть невозможна между незнакомыми людьми. Чтобы человека убедить, устыдить, указать ему на общий для всех авторитет, нужно его знать, если не лично, то хоть через знакомых. Аристотель в 3 книге «Политики» так и пишет, опять-таки выражая общее мнение греков: политическое общение основывается на дружбе. Конечно, имеется в виду не столько дружба между отдельными людьми — в полисе, где жили несколько тысяч человек, все друг друга не знали — сколько между родами (причем, эта дружба продолжалась столетиями и подкреплялась особыми знаками). Отсюда ясно, почему государство для греков — это обязательно полис, то есть небольшой город, территорию которого можно окинуть одним взглядом с городской стены, и прилегающие к нему деревни (чтобы дать представление о размерах греческого государства, укажем, что Платон считал оптимальным числом его граждан около 5 тысяч человек; естественно, в числе граждан не входили свободнорожденные женщины, рабы, иноземцы-метеки, поэтому реальное число жителей полиса было много выше). Именно в таком государстве, где все граждане могут за раз собраться на достаточно обширной площади, возможно политическое общение, основанное на дружбе. Аристотель прямо высмеивает предположение о существование более многочисленных государств. Ведь там люди не могли бы знать друг друга, таким образом, на государственные должности попадали бы также люди, незнакомые большинству и не состоящие с ним в дружественных связях. Как же тогда возможно собственно политическое управление? Очевидно, что в этом случае власть будет исключительно деспотической, как по отношению к презренным рабам!

Но полисная система управления нужна еще для того, чтобы реализовать предназначение государства, которое греки понимали тоже весьма специфически, непохоже на наших современников-европейцев. Хотя государства-полисы и выполняли функции защиты людей от внешних нападений, установления внутреннего порядка, защиты собственности граждан, но не это, как утверждает тот же Аристотель, составляет сущность государства. Напомним, что греческое государство состоит из граждан — людей свободных по природе, не только способных к достижению добродетели, но и обязанных стремится к этому. Объединение в союз ради практической выгоды — личной безопасности, безопасности собственности, недостойно свободного гражданина, корысть — удел раба — варвара. Такой союз не был бы государством в античном смысле. Свободные люди объединяются ради совместного стяжания духовных благ, отсюда предназначение государства — сугубо нравственное, оно должно способствовать тому, чтоб граждане становились людьми добродетельными, вели разумную, справедливую, умеренную жизнь. Это Аристотель и считает подлинным счастьем (при этом он различает счастье, которое делается возможным лишь в результате духовного совершенствования, и удачу, которая — дело случая и состоит в получение богатства и других подобных благ). Поэтому античное государство и заботилось о проведение религиозных обрядов, о культурном досуге граждан, например, оплачивая посещение театров, а также наказывало граждан за неблагочестие. Аристотель отказывается даже называть законом общую договоренность, направленную всего лишь на безопасность граждан. Это — договор, доступный и варварам (удивительно, что Аристотель здесь — с нескрываемым презрением! — практически употребляет термин, легший через 2 тысячелетия в основу системы права западноевропейских «демократий» — «общественный договор»). Закон в греческом смысле нужен для того, чтоб граждане становились нравственнее, добродетельнее.

Какой контраст с современными европейскими государствами! Мы не говорим об их огромных размерах, об отчужденности друг от друга их граждан и т.д. Обратимся к самому главному, к пониманию ими собственного предназначения. В основных законах государств Запада прямо написано, что они видят свою задачу лишь в защите собственности, прав личности, а также территории страны, и в предоставление условий для сумасшедшей гонки за богатством (ее теперь называют «здоровой конкуренцией»). В лучшем случае, если это государства умеренно-социалистические, они заботятся о материальном благосостоянии граждан. Но религия при этом считается частным делом граждан. Заботиться о своем культурном и духовном развитии они должны, как правило, сами. Более того, эти государства не осуждают половые извращения, такие грубые нарушения морали как открытое развращение юношества и т.д. Причем, чем дальше, тем больше западные государства покидают территорию морали: сегодня они осуждают детскую порнографию, но ратуют за свободу гомосексуалистской пропаганды, можно не сомневаться, что завтра педофилы тоже добьются «соблюдения своих прав», а за ними потянутся и прочие извращенцы….

2.

Мы привыкли смотреть на древние культуры, и в частности, на древнегреческую, глазами современного человека. Попробуем поступить наоборот: поглядеть на современные Европу и Запад глазами древнего грека. Представим, что сказал бы Аристотель, если бы он на некоей машине времени перенеся в начало 21 века и увидел бы современные западные государства и жизнь в них. Можно не сомневаться, что Аристотель отказался бы признавать их собственно государствами. Он заявил бы, что в этих союзах разрозненных людей, не знающих даже своего соседа по дому — не то что «гражданина» их другого города, нет истинного политического общения. Они нагло присвоили себе имя «демократий», будто претендуя на связь с истиной полисной демократией, на самом же деле они — деспотии. Народом в них управляют люди, которых не просто народ не знает — о личных качествах которых народонаселение специально вводится в заблуждение при помощи оголтелой рекламы и пропаганды. Люди в этих так называемых «государствах», заметил бы Стагирит, не уважают друг друга, не имея возможности вступить в дружественную связь, они при помощи силы закона добиваются, чтоб им оказывались внешние признаки уважения, например, чтобы никто их не оскорблял. Конечно, эти люди не являются поэтому ни свободными, ни гражданами. Более того, люди здесь стремятся зарабатывать деньги, все превращено в ремесло, даже высокая наука философия. А это, по Аристотелю, удел раба — не служить истине как таковой, а даже истину приспосабливать для извлечения личной корысти…

Впрочем, Аристотеля вряд ли удивила бы эта картина, которую он расценил бы как глубочайший упадок нравов. Ведь современные европейцы для Стагириа были бы не кто иные как варвары и потомки варваров, которые некогда жили на окраине ойкумены. Благородный эллинский род, который единственно, был причастен к настоящей политике и гражданским добродетелям — сказал бы философ, увы, вымер. Вместе с ним исчезли навсегда настоящие государства и настоящее политическое общение. На земле остались лишь варвары, а они рабы по природе и могут иметь лишь то, что имеют — деспотическую власть, основную на угрозах и грубой силе. Неудивительно, что они не признают разделение на свободных и рабов, среди них и нет свободных, все — рабы по природе! Тем смешнее их нелепые попытки подражать эллинам, называть себя демократами, подражать искусству тетра….

Возможно, Аристотель добавил бы, что лишь учения современных коммунистов и анархистов напоминают ему — конечно, весьма отдаленно! — государственный идеал. Аристотель ни за что не согласился бы с тем, что коммунисты стремятся упразднить государство, в чем упрекают коммунистов их оппоненты, и что коммунисты охотно признают сами. Коммунисты и анархисты, уточнил бы Аристотель, выступают за уничтожение того рабского союза, который мы неправомерно зовем государством, но который создан с целью корыстной и недостойной свободных граждан целью — защищать богатство и покой богачей и потому государством являться никак не может. Наоборот, Аристотель заявил бы, что коммунисты, пожалуй, единственные среди нас, кто пытается создать настоящее государство — в эллинском смысле — общину, объединенную желанием духовного совершенствования ее членов, основанную на их дружеском расположении и стремящуюся к справедливой и умеренной жизни (и особенно это касается анархо-синдикалистов). Но ничего у них не получится — заключил бы философ — потому что они не учитывают рабской природы современного племени, да они и сами рабы, раз так превозносят труд…

3.

И с точки зрения сугубо античной политологии Аристотель был бы, извините, совершено прав… Ничего общего по существу современное европейское государство с античным полисом — общиной рабовладельцев не имеет. Европейское государство и родилось из другого лона — из королевств, основанных варварами на руинах Римской империи, в которых через тысячу лет их существования к власти пришел народ, возглавляемый торговым, деловым классом — буржуазией… Тогда как античное государство выросло как институт разлагающегося родового стоя и несло на себе много отпечатков этого строя. Попытки модернизировать античное государство, наделить его чертами современных западных государств, в то время как оно ближе племенного устройству аборигенов Австралии, чем «демократическим» республикам Европы 19–20 века, есть следствие неисправимого эгоцентризма восприятия людей Запада. Они не могут всерьез поверить, что институты, иные по своим структурам и мировоззренческим основаниям, чем европейский модернизм могут быть лоном высокой культуры…

Античная демократия и современная западная демократия

Политические режимы Запада и стран западного типа называют себя «демократиями», используя для самоидентификации термин, которым обозначали себя режимы некоторых полисов древней Греции — и прежде всего Афинского полиса — на излете самостоятельного развития Эллады. Такое именование очень символично. Тем самым идеологи современного постсредневекового, модернистского Запада хотят указать не только на некую — забегая вперед скажем: не очень-то обоснованную! — преемственность своей политической традиции с традицией древней Греции. Они хотят также убедить всех, что буржуазная представительная демократия есть не некое специфичное порождение западной культуры, непригодное для других культур и цивилизаций, имеющих иные историю, ментальность, культуру и обычаи, а представляет собой универсальный институт, который создается всякой цивилизацией, достигшей определенного минимального уровня прогресса. А древнегреческую цивилизацию либерально-буржуазная историография воспринимает как самую «передовую» и «прогрессивную» среди всех цивилизаций древнего мира, как своеобразный «модерн античности», пусть и на своем более низком уровне развития…

При этом правда, часто оговариваются, что древняя демократия все же имела ряд отличий от современной. В качестве одного из таких отличий называют, например, отсутствие в древних обществах прав гражданства у женщин и особенно наличие там рабства. Причем, рабству придается такое большое значение, что именно оно становится критерием для различения «двух видов демократии» — древней, рабовладельческой демократии и современной буржуазной демократии.

Это тем более странно, что как раз наличием рабства античная полисная демократия не очень-то сильно отличалась от тех режимов, что в новое время себя именовали демократическими. Так демократия современного западного типа также прекрасно сосуществовала с рабством на юге США в течении нескольких веков, вплоть до победы Севера над Югом в гражданской войне, в самом конце XIX века. Британская Империя была демократическим государством, со всеми либеральными правами, но … только для англичан. Многочисленные африканские, азиатские и иные подданные английской короны были на положении рабов.

Главное отличие современной демократии от античной — прежде всего в том, что античная демократия — это именно власть демоса, а демос — это вовсе не то же самое, что народ в современном либерально-буржуазном его понимании.

Демос по самоопределению — это гражданская и одновременно религиозная община, состоящая из коренных свободных жителей какого-либо города-государства (полиса), объединенных общим происхождением и общим местным языческим культом. Члены демоса — граждане резко отличаются от метеков — выходцев из других государств и их потомков. Если современная демократия считает естественными такие термины как американец итальянского происхождения или француз африканского происхождения и вообще склонна в народ («политическую нацию») включать всех, имеющих желание жить в данной стране, говорящих на ее языке и принимающий ее культуру (хотя бы не как единственную и родную), то афинянин не мог бы сказать: афинянин коринфского происхождения, за исключением редчайших случаев, и между метеками и гражданами была не расплывчатая линия, а четкая граница. Метеки платили те же налоги, что и граждане, и вдобавок особый налог для метеков, они обязаны были выбрать себе патрона из числа граждан и всячески помогать ему, в том числе и материально, при этом на них не распространялись права граждан — защищать себя в суде, владеть земельной собственностью в пределах государства, участвовать в народном собрании, избираться на общественные должности. Метек мог получить права гражданства для себя и для своих детей в единичных случаях. Для этого он должен был совершить нечто выдающееся для полиса (например, подвиг на войне), да и то процедура получения гражданства была обставлена большими сложностями: надо было получить согласие других граждан, протест хоть одного из них означал отклонение прошения. Метек, который при помощи обмана выдавал себя за гражданина, жестоко наказывался: конфискацией всего имущества и продажей в рабство.

В итоге граждане в полисе составляли ничтожную часть населения. По данным французского исследователя античности Гиро в классическую эпоху в Афинах проживало около 400 тысяч человек, из них гражданами были лишь около 80 тысяч. И поборникам устоев старины из среды афинян казалось, что и этого много, они считали, что достаточно 5 тысяч!

Как видим, античные представления о гражданстве сильно отличались от современных либеральных. Еще сильнее отличались представления о правах и свободах гражданина. Античные источники изобилуют восхвалением свобод, которыми демос, то есть сообщество граждан, обладают при демократии. Но интересно узнать: что тогда понималось под свободой. Специалисты по античной культуре отвечают на этот вопрос однозначно: свобода участвовать в политической жизни — заседаниях народного собраниях, в его органах, а также выдвигаться на выборные общественные должности. И это, пожалуй, все. Древнегреческое представление о демократических свободах вовсе не включало в себя свободу частной жизни и вообще свободу личности. Если бы современный «демократ» оказался в Афинах века Перикла и изложил там понимание демократии на либеральный манер, максимально расширяющей свободы в плане личной жизни, то его слова встретили бы с непониманием и даже негодованием. П. Гиро пишет: « … человечество сильно заблуждается, говоря о том, что в древних гражданских обществах человек пользовался свободой. Он даже не имел о ней понятия. Он и не думал, что может по праву существовать наряду с гражданской общиной и ее богами».

Действительно, гражданин полиса жил жизнью, полностью регламентированной его законами. Современный гражданин демократического государства может одеваться как желает, приобретать вещи, которые ему нравятся и располагать ими, жениться или не жениться, рождать детей или не рождать по свободной воле. Наконец, он может вступать в партии, или быть равнодушным к политике. Свобода участвовать в политической деятельности была и обязанностью, отступление от которой строго каралось. Афинский гражданин, не желающий примыкать к какой-либо из партий, лишался прав гражданства. Государство могло наказывать за холостой образ жизни, граждане обязаны были жениться под страхом уголовной кары. Были случаи, когда государство требовало от женщин сдать в общий фонд личные драгоценности — те безропотно сдавали. Государство регламентировало отращивать мужчине усы или нет, сколько женщине брать в путешествие шляпок, сколько плакальщиц должно идти за похоронной процессией. Были полисы, в которых эта регламентация доходила до того, что гражданин не мог по своей воле совершить самоубийство. Если он желал уйти из жизни, то он должен был подать прошение специальным лицам, назначенным народным собранием, а уж те решали: насколько ценная его жизнь для полиса. Если он был обладателем редкой и нужной профессии или явного полезного дара, то ему могли запретить самоубийство.

Свобода слова тоже имела четкие ограничения. Гражданин не мог говорить, что ему вздумается. Любое высказывание, которое демос посчитал бы непочтительностью по отношению к отеческим богам, каралось смертью. Афинские демократы с пониманием бы отнеслись к решению исламских фундаменталистов убить Салмана Рушди за литературное произведение, оскорбляющее религиозные чувства. Ведь они приговорили же к смерти Протагора, который вовсе не оскорблял богов, а просто усомнился в их существовании. Или Сократа, который также не оскорблял и не отвергал религию, просто недостаточно много говорил о местных богах, предпочитая философские рассуждения об универсальном добре.

Наконец античная демократия могла наказать и даже убить гражданина даже если он и вовсе не был в чем-либо виноват. Специальная процедура — остракизм была предназначена для тех, кто не совершал преступлений, но в глазах народного собрания опасен для общины. Так, остракизму был подвергнут знаменитый Аристид Справедливый. Он не просто е нарушал законы, по общему мнению он был образцом добродетели. Именно поэтому демос изгнал его из полиса: человек, пользующийся таким влиянием, по мысли демоса, в принципе может, если захочет, стать тираном и уничтожить демократию (интересный вывод отсюда следует: для демократии более приятны не добродетельные, а умеренно грешащие!).

Таким образом древнее демократическое государство и древняя гражданская община могли обладали такой неограниченной властью над отдельным гражданином, что они не только вторгались в его жизнь, не оставляя ему ничего личного и все регламентируя законом, они еще и могли по своей воле наказывать граждан, строго соблюдающих все законы. Каждый гражданин в любой момент мог лишиться гражданства, Родины и жизни, как бы он себя ни вел! Недаром Гиро говорит, что античный полис буквально порабощал своих граждан. И это называлось и было демократией в изначальном смысле слова.

Но в гражданское общество — демос входили не только люди, но и боги. Причем, среди богов, как и среди людей были тоже граждане и метеки. Демос поклонялся лишь своим, местным богам, до богов другого огорода (богов-метеков) ему дела не было, гражданин полиса мог оскорблять их сколько ему вздумается (те же самые вольности касались и общегреческих, универсальных богов). Но не только оскорбление, а даже простое непочтение к богам данного демоса (например, Афине Палладе в Афинах), как уже говорилось, каралось жесточайшим образом. Собственно, само слово демос связано со словом дем — община свободных, живущая на одной земле, имеющая общее происхождение и общих богов (обычно, территориальная единица полиса). Таким образом демос — не только гражданское, но и религиозное общество. Греческая демократия неразрывно связана с исповеданием культов языческой религии. Человек, отрицающий божества или верящий в другие божества (как, например, христиане в поздней античности), не просто исключался из народа-демоса, но и становился врагом народа (это, между прочим, тоже античный термин). Что же тут общего с демократией в современном смысле, которая предполагает отделение религиозных организаций от государства и предоставляет гражданам свободу совести? С точки зрения современного западного демократа греческий демос вовсе не народ, а религиозное сообщество, наподобие церкви, с точки зрения греческого демократа современный народ — источник власти по либерализму есть никакой не народ («демос»), а сброд («охлос»), объединенный лишь эгоистическими, прагматическими интересами.

Отсюда же вытекает сугубо античное понимание патриотизма. В узком смысле слова «Отчизна» для грека — его родной полис, земля, в которой похоронены его предки («отцы») и на которой находятся алтари и храмы местных, родных богов. Быть патриотом — значит любить своих предков и своих богов — это религиозная, а не политическая и гражданская как сейчас обязанность. Беспримерный героизм греков и римлян, проявляемый при защите Родины имеет религиозные же истоки, античных патриотов следует сравнивать не с героями в современном смысле, а с религиозными подвижниками. Кстати, отсюда понятно: почему метек не может быть гражданином: у него есть свои собственные родные боги, которым он перестал поклоняться, покинув их землю, родину, в новом полисе он чужой, забота здешних божеств на него не распространяется. Он хоть как-то влачит существование лишь потому, что он выбрал себе патрона — гражданина, находящегося под покровительством полиса и его богов.

Причем, включение богов в гражданскую общину не было простой фигурой речи. Греки, особенно простые, которые и составляли костяк демоса, действительно, верили в это, о серьезности этой веры свидетельствуют специальные процедуры в демократических государствах, предназначенные для того, чтобы и голос богов был учтен при вынесении тех или иных решений. Это прежде всего жеребьевка. Многие должности в демократических Афинах давались по жребию (в основном это были должности не требующие специальных знаний). Так, по жребию выбирались члены Афинского Совета пятисот — высшего органа Народного собрания. Невозможно себе представить, чтобы в современный парламент депутаты избирались по жребию (хотя полагаю, в таком случае там оказалось бы гораздо большое количество честных людей, просто в силу игры случая, которая исключена при избирательных компаниях с их жульничеством и промывкой мозгов). Одно это показывает: насколько далеки современные режимы, именующие себя демократиями от действительной власти демоса в изначальном смысле.

Однако вряд ли можно говорить, что нет вообще ничего общего между демократией современной и античной. Такое утверждение было бы тоже неверным. «Демократия» наших дней и настоящая античная демократия просто не связаны линейно, генетически, одна не вытекает из другой, как более прогрессивная ее форма, они являются двумя чрезвычайно далекими друг от друга видами одного рода. И та, и другая есть общество победившего «третьего сословия» или «сословия производителей», если пользоваться терминами Платона. Только в случае античной Греции оно организовано как языческая религиозная община — демос, в случае современного Запада — как набор атомизированных рациональных эгоистов — политическая нация. Есть и третья форма такого же общества победившего третьего сословия — советская «коммунократия». Это не религиозная община древних, но и не «цивилизованная война всех против всех» модернистского Запада, это особая трудовая община (коммуна).

Греческая «философиа» и современная философия

1.

В любом учебнике по философии можно встретить утверждение, что философия возникла в VI веке до Р.Х. в древней Греции. Таким образом, современные ученые склонны рассматривать философию как широкую интеллектуальную традицию, восходящую к древнегреческим мыслителям и существующую уже около 27 веков, до сих пор, в самых разных странах и частях мира от Западной Европы до Латинской Америки и Японии. Собственно, древнегреческая философия здесь предстает как первая, хотя и очень важная, фундаментальная ступень в истории философии позднейших цивилизаций, и вообще в истории мировой философии, каковая мыслится как восхождение к западной философии как к своеобразному образцу. При этом мало кто замечает одну принципиальную подмену, легшую в основании такого подхода к философии: здесь, по сути, отождествляется «философия» в том виде, в каком она существовала и осознавала в себя в рамках древнегреческой, эллинской цивилизации и философия, в том виде, в каком она сформировалась в рамках более поздней западной, европейской цивилизации, а уже у нее была перенята другими цивилизациями, попавшими в орбиту ее влияния — от России до современных Индии и Китая. Ведь несмотря на очевидные отличия древнегреческой философии от философии современной, западной, объясняемые культурной и исторической ее спецификой, все равно она рассматривается здесь как разновидность, зачаток более развитой и глубокой современной западной философии. Перед нами очевидный пример европоцентризма — доктрины, которая в общем виде давно и прочно опровергнутой (образец этой критики можно найти в книге Н. С. Трубецкого «Европа и человечество»). Европоцентризм в истории философии приводит к тому, что исследователь не может осмыслить ни феномен иной немодернистской и незападной философии во всем ее своеобразии, ни рассмотреть своеобразие самой модернистской западной философии, ведь для этого, как минимум, нужно также взглянуть на нее со стороны, глазами представителя иной культуры. Преодоление этой аберрации восприятия связано с раскрытием сущности собственно древнегреческого взгляда на философию, без модернистских новоевропейских напластований и стереотипов.

2.

При этом прежде всего нужно заметить, что сами древние греки вряд ли согласились бы с современным взглядом на философию. Осмелимся утверждать, что для древнего грека словосочетание «германская философия», «индийская философия»" прозвучало бы как нонсенс. Философия, точнее «philosophia» с его точки зрения может быть только эллинской и никакой другой, у иных, негреческих или варварских народов могут быть мудрецы, «софисты» (так, греки упоминали индийских «голых мудрецов» «гимнософистов», которые поразили участников похода Македонца своими аскетическими подвигами), но не философы. Историк греческой философии II века по Р. Х. Диоген Лаэртский писал, что несмотря на то, что у персов есть маги, у вавилонян — халдеи, у индийцев — гимнософисты, все же будет неправильным говорить, что варвары создали философию, философия — изобретение и принадлежность эллинского народа. Причем, Диоген не отрицает того, что варвары создавали глубокомысленые учения о мире, богах, человеке, и что даже греческие философы учились у них, но это не делает их философами. Правда, это мнение Лаэрция часто не принимается во внимание современными философами (так, Ю. Шичалин критически относится к нему в главе из учебника «История философии: Запад-Восток-Россия», тем более, что и сам Диоген писал, что существовали иные точки зрения, причисляющие варваров к философам). Но обратимся к такому высшему авторитету античности как Аристотель (его рефлексию над сущностью греческой культуры можно считать образцовой хотя бы потому, что крупнейший русский антиковед А. Ф. Лосев строил на аристотелевской концепции рабства свою теорию рабовладельческой формации). В «Метафизике» Стагирит определяет философию как науку единственно свободную, существующую не для удовлетворения практических нужд, а для стремления к истине ради не самой. В этом смысле философия подобна свободному по природе человеку, который тоже живет ради самого себя, а не ради другого (Мет. I, 2982b, 25–30). А если мы вспомним, что в «Политике» Аристотель недвусмысленно указывал, что свободными по природе являются преимущественно эллины, тогда как варвары являются рабами (это, собственно, даже не мнение Аристотеля, а общее место у всех греков), то ясно, что для Аристотеля философия есть сугубо эллинская наука, недоступная варварам, как бы ни были они изощрены в применении рассудка к различным областям жизни (например, в измерении земли, изучение хода небесных светил, составлении календарей и т.д.). После этого нас не удивит, что знаменитый экскурс в историю философии в 3 главе 1 книги «Метафизики» у Аристотеля начинается с греков и включает в себя только греческих мыслителей; между тем как в 1 главе 1 первой книги Аристотель одобрительно отзывался о высоких способностях египетских жрецов, которые изобрели математические науки.

Что же такое, по мнению греков, имелось у эллинов и не имелось у варваров, так что даже самые одаренные и хитроумные из варваров, к тому же имевшие достаточный досуг, необходимый для интеллектуальных занятий, так и не стали философами в подлинном смысле слова? Ответ на этот вопрос дает само слово греческое слово «философия».

3.

Опять-таки почти в каждом учебнике по философии говорится о том, что слово «философия» происходит от двух греческих слов «филия» — любовь, и «софия» — мудрость и следовательно философия есть не что иное как любовь к мудрости. В некоторых, более подробных учебниках бывает дополнение, что впервые это слово употребил Пифагор, в разговоре с одним италийским тираном сказавший, что он, Пифагор — не мудрец, так как мудр один только бог, а человек — лишь «любящий мудрость», «философ». Однако специалисты знают о том, что такой упрощенный перевод слова «филия» искажает его значение. В греческом языке существовало несколько слов для обозначения любви: «эрос» — чувственная плотская страстная и стихийная любовь, «агапе» — любовь, основанная на жертвенности, «сторге» — привязанность, привычка, возникшая в результате долгого общения¹. «Филия» же есть любовь-дружба, спокойное, разумное, доброе отношение к тому, кого человек сам, сознательно выбрал в качестве предмета дружбы, например, за сходство характеров, взглядов и т.д. Итак, общераспространенный перевод слова «философия» как «любовь к мудрости» не учитывает одного очень важного нюанса — что греческий язык в отличие от русского имел несколько слов, обозначающих «любовь» и таким образом, классифицирующих ее, и любовь к мудрости — лишь один, специфичный вид любви. В то же время, очевидно, что Пифагор, а за ним и все остальные древние авторы, перенявшие предложенный Пифагором термин, совсем не случайно выбрали именно слово «филия». Философ любит божественную мудрость, разлитую в природе, космическую Софию, не в смысле «эроса», то есть не страстно и стихийно, теряя голову и делая глупости, но и не смысле «агапэ», жертвуя ради искомой мудрости своим спокойствием, душевным равновесием, телесным здоровьем или красотой — и то, и другое неразумно, и не соответствует образу философа как воплощения разума, умеренности и самодостаточной — истинно греческой! — добродетели. И уж тем более философ любит Софию не в смысле «стогне», привыкнув к ней, мирясь с ней, даже невзирая на некоторое охладение к ней. Тогда пришлось бы признать философа человеком уставшим от мудрости, что нелепо. Философ именно дружен с высшей мудростью, ему как человеку, который выше всего ставит разумность, порядок, целесообразность, меру, по душе наличие порядка и гармонии — Софии в космосе, ему приятно быть с этой Софией, беседовать с ней, лицезреть ее (но не до такой степени, чтоб он терял самообладание хладнокровие). Он — истинный друг мудрости.

Впрочем, можно истолковать значение слова «философия» и несколько иначе. Иногда в греческих словах, состоящих из двух слов, главное стоит на втором месте (так, «библиофил» означает «дружащий с книгами», а не «книга дружбы»). В таком случае «философия» можно понять и как «мудрость, к которой идут через дружеское общение». Подтверждение того, что такое толкование очень близко к истине является понимание Пифагором слова «филия»: как утверждают современные специалисты, Пифагор понимал под «филией» с одной стороны дружбу между людьми, например, такую, которая наличествовала в Пифагорейском союзе, с другой стороны — принцип единства, растворенный в космосе и организующий его в некое цельное, прекрасное, органическое образование (интересно заметить, что именно этим словом «филия» обозначает данный принцип и Эмпедокл, который по утверждению Лаэрция, был связан с пифагорейцами) ². Если добавить к этому, что для греков вообще свойственно было понимать умение дружить как признак мудрости человека (дурной, неразумный, страстный человек друзей не имеет, а имеет их человек разумный и уравновешенный), то тогда слова Пифагора о том, что он философ приобретают совершено определенный смысл. Философ — этот тот, кто через дружеское общение с другими людьми, такими же как он, испытывающими влечение к мудрости, стремится к этой мудрости, каковая сама по себе есть принцип дружбы, гармонического единства всех вещей в космосе³.

Все это очень хорошо согласуется и с тем, что лоном греческой философии стал такой неформальный социальный институт как «схоле». Слово это дало жизнь современному слову «школа», но греческая «схоле» принципиально отличалась от современной школы, например, университета. В современной школе, безразлично средней или высшей, занимаются, трудятся, да еще и с прагматичной целью — получить документ об образовании дабы расширить свои жизненные возможности. Схоле же, буквально по-гречески означающее досуг — это дружеское общение свободнорожденных граждан на досуге, когда они могут не думать о делах и о практических целях, а могут всецело погрузиться в споры, дискуссии ради совершенствования в добродетели и ради особого духовного удовольствия. Напомним, философствовать ради денег или удовлетворения жизненных интересов для грека, как учил Аристотель, нельзя по определению, это значит превращать высокую науку стремления к истине ради нее самой в ремесло — деятельность ради денег и уподобляться низким подлым людишкам — ремесленникам и рабам. Философия, пишет Аристотель в 7 книге «Политики» — удел свободных граждан полиса, которые не трудятся (это делают за них рабы), а упражняются в добродетели, занимаясь немеркантильными науками и искусствами, наслаждаясь этим (но не до такой степени, чтоб стать профессионалами, которые суть грубые ремесленники). Это и составляет досуг, наличие которого отличает свободного человека от раба (впрочем, рабу досуг и не нужен, потому что он по природе не может заполнить его так, чтоб он служил утверждению добродетели в государстве и в душе гражданина). Поскольку рабы и есть варвары, то для варваров недоступна философия как способ добродетельно заполнить досуг свободного человека. Немалую роль в этом играет и то, что варвар, по греческому убеждению, не способен к "дружбе, «филии». Напомним, что как учил Аристотель, именно поэтому у варваров нет государств в истинном греческом смысле, а есть лишь союзы, охватывающие собой большое количество людей и направленные на обеспечение безопасности, сохранности собственности, предотвращения беспорядков и т.д. Ведь истинное государство строится на политическом общении, то есть на равноправном, уважительном отношении друг к другу свободных людей, которое предполагает разумное убеждение, а не деспотические угрозы и насилие, которое уместно лишь при управление рабами-варварами. Но такое политическое общение, ясно, возможно лишь в случае, если эти свободные люди будут знакомы друг с другом, находиться друг с другом в отношениях доброжелательности, дружбы. Дружба граждан — основа политики по Аристотелю. Эту логику мы вполне можем перенести на философию. Варварам известны научные школы, но там учитель авторитарно высказывает истины, а ученики ему внимают. Это не отношения друзей, а отношения отца и сыновей. И это естественно для варваров, так как они по природе деятельны, а не разумны, лишены того спокойствия и мира душевного, бесстрастного любования совершенством души, а особенно ее высшей части — разума, которое отличает греков. Варварам незнакома истинная дружба, в которой грек обретает описанное спокойствие.

При этом уместно вспомнить, что слово «филия» происходит от слова, обозначающего родо-племенную связь. Общеизвестно, что философия появляется в Греции в период разложения родовой формации. Не менее общим местом является утверждение, что разложение этой формации породило экзистенциальный вакуум, который и пыталась заполнить философия. Но ведь частной разновидностью этой мысли можно считать заявление, что когда греки стали терять «филию» как родственную связь, они придумали новые виды «филии», дабы сохранить то интимное, теплое, защищающее от трагедии жизни чувство, которое они так хорошо помнили и ценили и которое было источником их знаменитой веселости и счастья. Это — дружба между семьями в полисе, которая становится основой для свойственного лишь эллинам и не имеющегося у варваров политического общения, и дружба между учителем и учениками в философской школе («схоле»), которая становится залогом также неведомого варварам интеллектуального общения — философии.

Примечательно, что философствование вне школы для грека — нонсенс, школы в античности существуют по много столетий (школа Платона — Академия просуществовала около 1 тысячи лет) и принадлежность к школе в античности означает не идейную связь людей, может, когда и не встречавшихся лично, как сейчас, а именно общение, подразумевающее личное знакомство.

Важно заметить, что это общение реализуется через диалог и дискуссию. Книга в античности не играла такой важной роли как в иудео-христианско-мусульманских и современной цивилизациях. Греки не знали феномена Абсолютного Текста, который содержит в себе всю истину и нуждается лишь в истолковании. Греческое сакральное знание — мифы передавалось устно и в различных вариациях, которые в общем-то рассматривались как равноценные (поэтому о каноничности тех или иных сказаний греческой религии речь также не шла). Не все греческие философы писали книги, а многие, такие как Сократ, отзывались о них явно пренебрежительно, и предпочитали живое общение ⁴. Книга рассматривалась скорее как замена живого человека, которой не может присутствовать при беседе. То есть архетипом греческой книги было письмо (тогда как архетип всякой современной книги является, конечно, Библия и некоторые книги в названиях об этом проговариваются: «Библия бизнеса», «Библия общения» и т.д.) . Поэтому книга у греков и римлян и должна читаться вслух (Августин Блаженный, живший в христианскую эпоху, но выросший на античной культуре с удивлением описывает как Святой Амвросий читал книги «про себя», молча — для него, профессионального римского ритора это был шок). Книга для человека греческой культуры — повод подискутировать, и лишь во вторую очередь — для толкований в современном смысле. В философской школе («схоле») книги Учителя заменяют его живое присутствие, причем, ценится не слепое следование тексту, а его критика, заочный спор с Учителем (ученики Платона объявили его полубогом, сыном Аполлона и смертной женщины сразу же после его смерти, однако это не помешало первым двум схолархам Академии — Спевсиппу и Ксенократу спорить с Платоном и кое в чем отходить от его воззрений, а одному из позднейших схолархов — Аркесилаю вообще отойти о Платона в сторону скептицизма, называя себя при этом платоником). Впрочем, и сам Платон, как говорят древние источники, учил и устно и возможно, его устное учение, циркулировавшее в академическом кружке, было более значительным и важным, чем высказывания из его диалогов. Аристотель тоже свое учение излагал устно, во время бесед в Лике, а то, что дошло до нас под названием книг Аристотеля (и прежде всего «Метафизики»), не более чем конспекты его лекций, приведенные в порядок и отредактированные позднейшими его последователями (Аристотель писал и книги — не дошедшие до нас трактаты для широкой публики с изящной литературной отделкой, но суть философии Стагирита излагалась не в них, а как раз в конспектах его лекций).

Такова была древнегреческая философия во всем ее разнообразии: философия школьная, основанная на дружеском общении — филии, которое должно было вести ученика к космическому первопринципу — Софии.

С возникновением христианской цивилизации изменилось понимание как самой мудрости — Софии, так и ее источника. София теперь — не высший закон безличного, но живого и разумного космоса, как в античности, а трансцендентный личностный первопринцип — Премудрость Божия, которая упоминается в Библии в Книге притч Соломоновых и которая христианскими богословами понимается двояко — либо как синоним Сына Божия, второго Лица Пресвятой Троицы, либо как первое и лучшее творение Божье, женственное начало, связующее мир и Бога. (первое толкование укоренилось в ортодоксальном западном богословии, второе — в гностической традиции). В самом общем смысле философ — тот, кто стремится к Софии трансцендентной, мудрости трансцендентного Бога-Личности, сотворившего мир и до сих заботящегося о нем. Но каким образом можно постичь эту мудрость? Дело в том, что Бог, который и есть высшая истина, Сам Себя раскрывает через Священное Писание — Библию. Поэтому предназначение философа теперь — комментирование Книги, в которой выразила себя высшая истина. Философия превращается в христианской цивилизации в рациональное комментирование Священного текста и комментариев к нему. На место схоле приходит университет, цех таких комментаторов и их учеников.

Когда же на Западе произошла секуляризация и возникло модернистское общество, которое строится не на религиозных, а на светских ценностях, то философия стала пониматься как комментирование книг других философов. Спиноза комментирует Декарта и развивает, критикуя его, свою философию, Лейбниц то же самое делает с трудами Спинозы, Кант — с трудами Лейбница и т.д. Стать философом в нашем мире — значит научиться читать и толковать философские тексты, в идеале — создавать самому тексты такого уровня, чтоб их толковали другие. Чтоб войти в философское сообщество нужно написать диссертацию, пробный, ученический текст, а чтоб получить в нем авторитет — написать самостоятельный оригинальный текст — книгу. Современная школа — это согласие на основе текстов, а не на основе личной дружбы. Сократа в наше время не считали бы философом, а Сократ, как и вообще греки, не стали бы называть философами современных «философов». В самом деле, какое они имеют отношение к обретению Софии-мудрости через дружеское общение, что и было философией в древней Греции?

Итак, секулярный Запад на место Священной книги, данной от Бога, ставит суперкнигу человеческой культуры, абсолютную и универсальную библиотеку, впоследствии переродившуюся в гипетртекст. По своему это логично, человечество титанический Запад пытается сделать Богом, собрание мнений людей соответственно пытается объявить высшей и священной истиной. Комментирование ее — удел новой секулярной философии, своеобразной «схоластики без Бога», которая все равно сохранила формы и ориентации той, первой схоластики, которая осталась архетипом западной философии на все времена. Недаром же и домодернистская, и модернистская и постмодернистская философия Запада развивается в рамках одной и той же социальной формы — университета, объединяющая и Аквината, и Гегеля и Деррида общим духом; тогда как истинный разрыв традиций должен был бы вести и к не менее глубокому институциональному разрыву.

Греческая же философская традиция имеет к этой западной университетской философии весьма косвенное отношение, дав ей лишь логические остовы концепций да имя.

Античные гетеры и современные проститутки

Само высказывание: «проституция — древнейшая из профессий» говорит о том, что приято считать: современное ремесло торговли своим телом существовало всегда. В частности, говоря об античном мире, проституток соотносят с гетерами. Однако стоит лишь обратиться к подробностям образа жизни античных гетер, как сразу станет ясно, что их невозможно даже сравнивать с обитательницами сегодняшних публичных домов и что здесь, как и во многих других аспектах культуры и быта буржуазная цивилизация не знает предшественников и аналогов в истории.

Быт гетер хорошо изображен позднеантичным сатириком Лукианом Самосатским, жившим во II веке нашей эры, и оставившим нам наряду с другими своими остроумнейшими и блестящими творениями — недаром Лукиана называют «Вольтер античности» — цикл сценок под названием «Разговоры гетер». Из этих «Разговоров» становится ясно, что гетеры жили тем, что завлекали в любовные сети какого-либо мужчину, принимали его у себя дома (зачастую с согласия своих матерей и ближайших родственников) и существовали на подарки и подношения от него. Долгом гетер считалось выказывать внешние признаки верности своему другу (при этом гетера часто не хранила верность фактически и принимала у себя двух или более мужчин, играла на их ревности и добивалась все более дорогих подарков). На пиру гетера должна была быть рядом с другом, смотреть только на него, не флиртовать с другими, выполнять его прихоти по первому желанию. Так, мать гетеры Филины ругает дочь за то, что та обижает своего клиента Дифила, который пришел в ней весь в слезах и сообщил, что Филина заигрывала с его приятелем Лампием и ночью не пустила его, Дифила, на свое ложе («Разговоры гетер. III. Филина и ее мать»). Гетера могла требовать от клиента, чтоб он не женился на другой женщине. Гетера Миртия корит своего любовника Памфила, что он, по слухам, женится, когда она от него беременна. Памфил обещает ей, что будет жить только с ней. (II. Миртия, Памфил и Дорида). Гетера могла даже пренебрегать обогащением ради любви, хотя ее за это и осуждали. Гетера Мусария живет со своим любимым Хереем, который не только не платит ей денег, но и берет у нее взаймы. Ее расчетливая мать ругает ее и предрекает разорение, но Мусария верит, что Херей женится на ней, как и обещал. (VII. Мать и Мусария). Даже если гетера сходилась с мужчиной лишь один раз за плату, подобно современной проститутке, то и при этом она не теряла надежду завлечь его и сделать постоянным любовником, изображая вспыхнувшую страсть, как гетера Трифена (XI. Трифена и Хармид). Это уже не говоря о том, что гетеры составляли особую корпорацию, наподобие средневекового «цеха», которая находилась под покровительством богини любви — Афродиты и ей они обязаны были молиться и приносить положенные жертвы.

Интересно заметить, что Лукиан, как и другие античные авторы изображает гетер вовсе не учеными и просвещенными женщинами, каковыми их теперь привыкли считать, судя по отдельным гетерам, единицам, составлявшим исключение вроде Аспазии. Видимо, ему можно верить, большинство гетер было именно такими: расчетливыми, не очень образованными, хитроватыми, при этом искусными в кокетстве и флирте (хотя и среди них попадались наивные и даже благородные натуры, действительно любившие своего друга всей душой).

Как видим, гетера не имеет ничего общего с современной проституткой. Проститутка не желает соблазнить клиента, в том смысле, в котором это делает обычная женщина, то есть увлечь его своей личностью. Она его не ревнует, и ей все равно: женат он или нет и спит ли он с другими проститутками. Она тем более не желает родить от него ребенка. Общение проститутки и ее клиента сводится к сугубо физиологическому акту, который имеет строго определенную цену. Она не хочет продолжать с ним отношения, привязываться к нему, тем самым она будет лишена возможности постоянно торговать телом и иметь доход.

Очень важно отметить, что проститутка стремится сохранить анонимность: она не раскрывает своего имени, прикрываясь каким-нибудь псевдонимом, не знакомит клиентов со своей матерью и родней, она сходится с клиентом в притоне либо на его территории. Она стремится всячески разграничить свою личную жизнь и проституцию. Она как личность не участвует в этом занятии, она продает только возможность воспользоваться своими половыми органами. Тут мы и подошли к разгадке тайны проституции. Проститутка не флиртует с мужчинами, даже не блудит с ними, она торгует телом, использует его как инструмент для получения прибыли, делает бизнес, не более того. Ее занятие имеет к любви и вообще к сфере интимных чувств не большее отношение, чем продажа пылесосов. Проститутка асексуальна и аэротична — это необходимое условие для ее ремесла, иначе она не сможет превратить свою жизнь в конвейер оплаченных половых актов. А для этого нужно ощущать разъединенность духовного и телесного, нужно видеть в своем теле не естественную часть себя, а механизм, инструмент. Такое понимание тела и несет с собой капитализм с его механистическим мировоззрением. Вспомним взгляд на человека Декарта — основателя модернистской философии, человек для него — биологическая машина, таинственным образом обладающая бестелесной и бессмертной душой. Исходя из интенций такой капиталистической антропологии проститутка продает свое тело, а рабочий на заводе — свою физическую активность, а буржуазный интеллектуал — свой ум и его плоды — и все это как нечто чуждое своей личности, своему духу. Публичный дом также представляет собой своего рода «фабрику», где производится сексуальное удовольствие. Сведение любви к ее физиологической стороне, а последней — к технологии, которая становится основой индустрии, есть вообще свойство буржуазной культуры.

Не то в античности. Человек античности воспринимал мир цельно. Космос для него — живой организм, в котором духовное и телесное неразрывно слиты. То же самое тело и душа в человеке. Гетера не торговала телом, отдельно от души, она просто флиртовала, хотя и имея в виду корысть. Кстати, в современном обществе есть более или менее точное соответствие античной гетере (если оставить за скобками «цех гетер» и религиозное обоснование их рода деятельности), но это, конечно, вовсе не проститутка, которую по глупости и не по незнанию до сих пор именуют «жрицей любви» и «гетерой современности». Это — содержанки, женщины, существующие за счет своих любовников-мужчин, служащие им «вторыми женами», более или мене постоянными подругами (собственно, слово «гетера» так и переводится — подруга).

Итак, гетеры — это античные содержанки. А вот аналога проститутки античный мир не знал. «Проститутки»-рабыни, которые в отличие от гетер должны были прислуживать всем, тоже были, скорее, наложницами, а не проститутками в современном смысле слова, поскольку е рассматривались как равноправная стона, заключающая с мужчиной, договор о платном пользовании своим телом. Это уже изобретение эпохи капитализма с ее редуцированием всего и вся к торгово-денежным отношением, превращением человека в механизм, а человеческих отношений — в индустрию. В этом, как и во многом другом, капитализм есть невиданная в истории патология.

Античная педерастия и современный гомосексуализм

В современном западном мире благодаря пропаганде идеологов движения гомосексуализма утвердилось мнение, что древняя Греция, «родина цивилизации, просвещения и философии», также была родиной открыто и легально существовавшего гомосексуализма. Однако здесь перед нами такая же грубая модернизация древнегреческой культуры, как приписывание эллинам демократии и просвещения в современном смысле слова. В действительности, специалистам хорошо известно, что существовавший в Элладе короткий период (с VI по IV век до Р.Х.) в некоторых полисах (прежде всего в Афинах и в Спарте) феномен, который сегодня путают с гомосексуализмом, не имел к нему никакого отношения. На этом примере как раз прекрасно видно, какая пропасть разделяет патриархальную древнегреческую цивилизацию и современный модернистский и постмодернистский Запад. Потому и любопытно обратиться к нему.

Начнем с того, что гомосексуализм в современном смысле слова, то есть сексуальные отношения между двумя взрослыми, совершеннолетними мужчинами, в Греции, действительно, существовал. Но, к ужасу тех, кто выискивает в Греции «любовь небесного цвета» в классическую эпоху, он ассоциировался с позором и патологией (естественно, это касалось, прежде всего, мужчины с пассивной гомосексуальной позицией). Об этом пишет такой крупный российский специалист в области сексологии, как Игорь Кон. В его книге «Любовь небесного цвета» мы находим такие слова: «…афинянин, уличенный в сексуальной связи с другим мужчиной за деньги или другие материальные блага, лишался своих гражданских прав, не мог занимать выборную должность, выполнять жреческие функции и даже выступать в народном собрании или перед советом старейшин. Любые обвинения и намеки такого рода были крайне оскорбительны, особенно они усугублялись „пассивной“ сексуальной позицией». Это подтверждается и зарубежными специалистами по античности. Так, французский историк Пьер Брюле, написавший книгу «Повседневная жизнь греческих женщин в классическую эпоху», также утверждает, что мужчины, которые вели себя «недостаточно мужественно», подвергались в классической Греции осмеянию, публичному позору и превращались в изгоев. К ним относились те граждане, которые проявили трусость во время боя, бежали, предав своих товарищей. Этих мужчин превращали в пассивных гомосексуалистов, уподобляя их женщинам, так как главным свойством женской природы греки считали боязливость и пассивность, в противоположность природе мужской, храброй и напористой. Иногда таким трусливым женоподобным мужчинам эти противоестественные отношения и нравились, что еще усугубляло их позор. Кстати, греки, помимо прочего, лишали их и политических прав, тем самым еще больше уподобляя их женщинам, которые таких прав не могли иметь априори. Приведем слова французского историка: «Предать товарищей в бою — значит опуститься на низшую ступень, превратиться в женщину. В произведениях Аристофана есть несколько персонажей, называемых „извращенными“. Они — объекты хулы и презрения, они ведут нелегкую жизнь. Обычно — это взрослые мужчины, играющие в гомосексуальной паре пассивную роль… Те, кому это нравится, кто находит в этом наслаждение, презираемы обществом».

Итак, возможно, это новость для многих, кто знаком с древнегреческой культурой поверхностно, но мужчины, которых мы теперь называем гомосексуалистами, то есть взрослые, совершеннолетние мужчины, вступающие в половой акт друг с другом, меняясь при этом ролями или постоянно выполняющие пассивную роль, и в Греции считались «извращенцами», глубоко презирались и влачили жизнь изгоев, лишенные уважения, нормальных условий существования и даже политических прав⁵. В этом смысле древняя Греция ничем не отличалась от любого патриархального мужского общества. Более того, на этом примере мы видим, с какими глубокими и древними архетипами связаны так называемые «неуставные отношения» или «дедовщина» в таком современном закрытом мужском коллективе, как армия. Там ведь тоже практикуются жестокие побои новичков (своеобразная замена ситуации войны), с тем, чтобы выявить «настоящих мужчин», то есть тех, кто способен переносить боль и не унижать своего достоинства, и «ненастоящих мужчин», которые, не выдержав страданий, готовы выполнять унизительные требования. Последние незамедлительно превращаются в «мужчин-женщин», то есть в пассивных гомосексуалистов, окруженных позором и насмешками. Даже название их — «опущенные» говорит об их падении, и не только нравственном, но и падении от «высшего пола» — мужского к «низшему» — женскому.

Официально же существовал в течение двух веков классики в Греции не гомосексуализм, а педерастия (от греческого «педос» — ребенок), то есть сожительство взрослого, часто пожилого мужчины («эраста») с мальчиком-подростком («эратоменом»). В современных терминах это не что иное, как педофилия, занятие, признаваемое пороком даже в самых «продвинутых» западных странах, где гомосексуалисты отвоевали себе широкие права. Педофил и на современном Западе — фигура-изгой, презираемая и преследуемая в судебном порядке (не говоря уже о Третьем мире, где педофилия рассматривается как зверское преступление, за которое даже убивают). И вот этот порок рассматривался в древней Греции как норма! Отцы семейств сами предлагали своих детей в качестве любовников знатным эллинам, и, если им это удавалось, считали это почетом! Педофилия даже открыто воспевалась и превозносилась, так что в стихах поэтов и в диалогах философов ей уделялись самые возвышенные слова. Вспомним восклицание Аристотеля: «почему любят красивых мальчиков? Это вопрос слепого!» или знаменитые стихи Солона, который и узаконил педофилию в Афинах:

Всякий мужчина в прекрасные годы свои
Мечтает потешиться с мальчиком нежным

Да и читая диалоги Платона, иногда просто испытываешь тошнотворное чувство: там изображается как взрослые, даже престарелые мужчины специально приходят в палестры, где тренируются мальчики и юноши (как известно, греки тренировались обнаженными), бесстыдно рассматривают тела мальчиков, отпускают в адрес понравившихся мальчиков сальные шутки, над которыми сами плотоядно хохочут, обсуждают, кто в какого мальчика влюблен и какие он подарки собирается ему дарить (особенно впечатляет начало диалога «Хармид»).

Причем не будем обманываться: «прекрасные годы» — это для грека не возраст цветущей юности, как может подумать наш современник, а «мальчик» — это также не юноша, вошедший в совершеннолетний возраст. Педерастическая страсть, по греческому обычаю, поражала сердце зрелого или даже пожилого 40–60 летнего мужчины (когда, кстати, по мнению греков, наступал расцвет («акмэ») мужчины — лучший возраст для женитьбы, которую греки вовсе не связывали с любовью к женщине, а видели в ней лишь долг перед своим родом и государством). Мальчик же, который становился объектом страсти педераста, должен был не младше 9–10 лет, но и не превышать возраста 21 года. В реальности чаще всего ему было от 12 до 18 лет. Причем, античные источники указывают четкий биологический критерий для определения пригодности мальчика к педерастическим отношениям — у него не должны были расти усы и борода. Если учесть, что древний мир не знал такой акселерации, как сейчас, то верится в то, что у древнегреческих юношей усы и борода начинали пробиваться лишь к 21 году.

После созревания мальчик считался уже негодным для педерастической связи, это означало конец союза эраста и эратомена (хотя Платон и упрекал тех, кто бросает мальчиков, которые уже «отцвели», и советовал, чтобы после прекращения физической связи длилась духовная дружба между бывшими любовниками). Так, в платоновском «Протагоре» некий друг упрекает Сократа, что он все еще «гонится за красотой Алкивиада», тогда как тот показался ему при встрече «уже мужчиной», потому что у него стал пробиваться пушок над губой и борода.

При этом большинство античных источников говорят о том, что эта «любовь» была вполне односторонней. Мальчик-"эратомен", вызвавший страсть взрослого педофила- «эраста», вовсе не получал никакого сексуального удовлетворения в отличие от «любовного союза» современных гомосексуалистов-мужеложников, который строится на манер союза мужчины и женщины и предполагает взаимное сексуальное удовлетворение. Платон в «Федре» отмечает, что влюбленный, то есть взрослый мужчина и возлюбленный, то есть мальчик-подросток, находятся в неравном положении. Если мужчина стремится к эротическому наслаждению и получает его в случае согласия мальчика, то мальчик в утешение не только не получает ничего, он испытывает даже крайне отвращение «видя уже немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, о чем неприятно даже слышать упоминание, не только что быть постоянно вынужденным соприкасаться на деле». Иначе говоря, если мужчина получает наслаждение от молодого тела подростка, то подросток только испытывает неприятные чувства, касаясь порядком уже постаревшего тела заматеревшего мужчины, годящегося ему в отцы, а то и в деды.

Правда, во второй своей речи Сократ в «Федре» говорит, что мальчик может испытывать некое чувство, напоминающее взаимность. Такой мальчик впрочем, испытывает по Платону не любовь, а «отображение, подобие любви», скорее дружбу, чем любовь. «…как и у влюбленного, у него тоже возникает желание — только более слабое — видеть, прикасаться, целовать, лежать вместе». Если влюбленный мужчина, по Платону добивается от мальчика совершено определенного, то есть, говоря прямо, анального полового акта, то мальчику это вовсе не нужно: «когда они лежат вместе, безудержный конь влюбленного (то есть его страсть — Р.В.) находит что сказать возничему (разуму — Р.В.) и просит хоть малого наслаждения в награду за множество мук. Зато конь любимца не находит, что сказать: в волнении и смущении обнимает тот влюбленного, целует и ласкает его как самого преданного друга, а когда они лягут вместе, он не способен отказать влюбленному в доле его наслаждения, если тот об этом попросит». Как видим, о доле наслаждения мальчика и речи не идет. В «Пире» Платон добавляет, что такие мальчики, в которых любовь мужчины вызывает непонятное им волнение — половинки двуполого существа — андрогина, который состоял из сросшихся друг с другом мужчин. Эти мальчики, когда вырастут, не интересуются женщинами и деторождением и сами становятся мальчиколюбцами, кроме того, они славятся своей мужественностью, храбростью, умеренностью и политическими талантами. Но Платон отрицает, что будучи эратоманами в подростковом возрасте, они знали уже похоть и распутство, они чувствуют волнительное влечение к мужчине не из «бесстыдства», а оттого, что так в них пробуждается собственная чисто мужская, не отягощенная притяжением к женщинам природа. Очевидно, что тут тоже речи не идет о физическом удовлетворении мальчика.

Платону вторит Лукиан, который в этом отношении более откровенен и не скрывает свою мысль за эвфемизмами. В сатире «Две любви» он описывает спор между женолюбцем Хариклом и мальчиколюбцем Калликратидом и Харикл говорит, что «…совратитель (педофил — Р.В.) удаляется, получив изысканное, по его мнению, наслаждение, а на долю обесчещенного (мальчика — Р.В.) остаются поначалу только боль и слезы. Потом, когда с течением времени боль немного уменьшается, остается, как говорят, только докука, удовольствия же не испытывает он ни капли». Калликратид в своем ответе не только не возражает ему, что мальчик якобы может получить свою долю наслаждения, а напротив, гордится тем, что чувства мальчика не отягощены похотью и представляют собой род целомудренной дружбы к старшему, который не только увлечен его телесной красотой, но и заботится о его душе, взяв на себя бремя воспитания мальчика.

Итак, можно согласиться с П. Брюле в том, что у греков «в эротической связи между ребенком и взрослым любит, ищет любви и получает удовольствие от тела партнера именно взрослый». В случае греческого педерастического союза мальчик соглашался на такого рода отношения вовсе не из-за похоти, а из-за денег или подарков, либо из уважения к мужчине, который становился не только его любовником, но и учителем в жизни, наконец, из желания не противоречить традиции, либо даже, что для нас звучит дико, по настоянию своих родителей. И это с точки зрения греков естественно, ведь мальчик не равен взрослому по своему статусу, поэтому он не имеет еще права на самовыражение, как понимаем мы любовь сейчас. Кроме того, ответное удовлетворение предполагало бы пассивную позицию для мужчины-педофила, что, как мы видели, по греческим представлениям, было бы несовместимо с честью мужчины. И наконец, какое сексуальное удовлетворение может получить мальчик, у которого не сформировались вторичные половые признаки!

Как видим, ничего схожего между иерархическим союзом древнегреческих педерастов, ориентированном на воспитание старшим младшего, и между любовным союзом современных гомосексуалистов, ориентированным на взаимное равноправное самовыражение и получение удовольствий, нет.

Наконец, есть и еще одно, гораздо более фундаментальное отличие греческой педерастии и современного гомосексуализма. Эллинская педерастия произрастала из презрения к женщине, которую греки считали низшим существом, находящимся на полпути между человеком (то есть мужчиной) и животным или рабом, каковой тоже рассматривался как скот. Подобного рода заявлениями пестрит греческая медицинская традиция, в частности, трактаты Гиппократа. Одно из важнейших свидетельств того, что в женщине больше животного, чем в мужчине, является, по убеждению древних греков, то, что женщинам свойственна повышенная сексуальность. Классическая греческая комедия, скажем, у Аристофана, пестрит намеками на ненасытный эротизм женщин. Более того, для обозначения любви женщины греки употребляли то же слово, что и для самок животных в состоянии течки, в то время как по отношению к любви мужчины так никогда не делалось⁶. Греческая медицина утверждала, что частые половые сношения для здоровья мужчины нежелательны, мужчина должен проявлять сдержанность во всех страстях, тогда как женщина, наоборот, без регулярных сношений рискует подорвать здоровье, а девственница вообще от избытка крови склонна к меланхолии и самоубийству. Отрицательная оценка женщины соответствующим образом «окрашивает» греческое восприятие гетеросексуальных отношений. Павсаний в «Пире» Платона указывает, что связям с женщиной покровительствует низшая богиня — Афродита простонародная (Пандемос), а связям педерастическим — высшая, небесная богиня — Афродита Урания. Грекам в голову не приходило, что возможна духовная близость между мужчиной и женщиной. Женщина, по их мнению, нужна для продолжения рода или для развлечения (исключения, как, например, образованные гетеры, были редки и только подтверждали правило). Да и что может быть общего у взрослого, образованного мужчины, привыкшего к публичной жизни, политическим и философским спорам, каковыми были греческие мужчины, и бедной девочки, которая раза в три младше его (при 35–45-летнем муже часто была жена 13–16 лет), ничего, кроме дома фактически не видела, образования не получила и ни бельмеса в науках и искусствах не смыслит, каковыми были греческие матроны, матери семейств? Итак, истинная духовная близость, как считали греки, возможна лишь между высшими существами — мужчиной и мужчиной же, но еще не выросшим, не огрубевшим, нуждающимся в защите и покровительстве — мальчиком. И она есть песнь мужественности. Греку никогда в голову бы не пришло переодеться в женское платье, изображать женщину, разговаривать писклявым голосом и кокетничать с мужчиной, как это делают современные гомосексуалисты. Напротив, греческий педераст подчеркнуто мужественен, если он и нуждается во второй половине, то эта половина — мужчина, осколок мифического муже-мужского андрогина. Грека возмутила бы мысль о бисексуальности человеческого, то есть и мужского организма, то есть о том, что каждый мужчина еще немного и женщина и лишь воспитание подавляет одну сторону пола и выдвигает на первый план другую. Но ведь это и есть самая главная, интимная, фундаментальная мысль для современного гомосексуализма. Гомосексуалист себя ощущает именно и мужчиной, и женщиной, он и есть тот муже-женский андрогин, существование которого платоновский Аристофан относил к доисторическим временам. В сущности современный гомосексуалист любит самого себя, он — самодостаточное существо, другой нужен ему лишь для того, чтобы раскрыть одну из половинок своего двуединого пола. Греческая педерастия есть подчеркивание пола, восприятие его как неизбежной данности и судьбы (даже если мужчина сходится с мальчиком — половинкой того андрогина, которым был и он сам, то они все равно бесконечно далеки от женщин — другого полового полюса, настолько отличного во всем от мужского, что Аристотель даже сомневался: не представляют ли женщины просто другой вид живых существ). Современный же гомосексуализм, напротив, есть попытка преодоления пола, обретение «целостности», двуполости (напомним, что слово «пол» означает половину человека вообще, трагическую расколотость человеческого существа на две части).

И такой гомосексуализм мог возникнуть лишь в рамках западной модернистской цивилизации, в основе парадигмы которой лежит титанизм, вера в человека как в Бога, убежденность в универсальности человека. Суть истории Запада после падения традиционной цивилизации — эмансипация человека, преодоление им всевозможных ограничений — сословных, расовых, наконец, половых. Поэтому из всех многочисленных перверсий именно гомосексуализм воспринимается Западом как важнейшая, без которой нельзя говорить о подлинной демократии и свободе (это слова одного из западных политиков, сказанных по поводу запрета в Москве гей-парада). В самом деле, в то время как педофилов преследуют по закону, а над эксгибиционистами посмеиваются, к гомосексуалистам на современном Западе относятся с огромным пиететом. Ведь они воплотили в себе самую важную интенцию модернистского, либерального мира — самодостаточного человека.

С точки же зрения религиозной и ортодоксальной, радикально противостоящей «современному миру», гомосексуализм есть не что иное как богоборчество, впрочем, как и любая другая форма титанизма. Ведь пол по учению многих отцов церкви, в частности, Максима Исповедника, первоначально не существовал. Сотворение женщины из ребра Адама эти богословы трактуют как возникновение пола. Адам, по их мнению, не был сотворен мужчиной, изначально он был сверхполовое или, по крайней мере, бесполое существо. Разделение на два пола появляется ввиду того, что Бог предвидит грехопадение и желает дать падшим людям возможность размножения на манер размножения животных (а если бы грех не вошел в мир, люди бы умножали свое количество без половых отношений, подобно ангелам). После страшного суда в новом эоне пола тоже не будет (Евангелие однозначно говорит, что в царстве небесном нет ни мужей, ни жен). В этой связи стремление гомосексуалистов преодолеть пол есть попытка безбожного самофундированного возращения к первоначальному состоянию, обреченная на провал, так как вместо сверхполового изначального Адама получается просто механическое «прибавление полов», не уничтожающее их.

Как видим, гомосексуализм — это даже не стиль поведения, это целая идеология, причем корнями уходящая в богоборческую парадигму Просвещения.

Заключение

Мы рассмотрели только некоторые феномены греческой цивилизации. Но уже сказанного достаточно, чтоб понять: как мало мы знаем настоящую древнюю Грецию и как бесконечно она не похожа на тот образ, который современный Запад превратил в идол и объявляет своим предшественником.

¹ см. значение слова «филия» на электронном ресурсе «Образовательный мультисловарь»

² Апресян Р. Г. Философия любви: история идей. Лекция 3 Любовь-филия (Аристотель «Никомахова этика», «Риториа»)

³ на это можно только возразить, что Платон, напротив, понимал любовь как эрос и писал в «Пире», что Эрос — полубог, который не обладая в полной мере мудростью, все же стремится к ней и поэтому является философом, так что и тот, кто охвачен Эросом тоже становится философом. На это можно ответить, что сам Платон там же признает, что слово «эрос» он употребляет в общем смысле, который подразумевает не только плотскую любовь, но и другие виды любви, в том числе любовь (филию) к мудрости. А весь смысл дальнейшей речи Диотимы сводится к тому, что «правильная любовь к юношам» — это любовь не к их телам, а к их душам, так, чтобы наставник возвел юношу к созерцанию прекрасного и блага самих по себе. Иначе говоря, Платон стремится так облагородить эрос, чтоб он стал родом духовной дружбы между юношей и влюбленным в него мужем, и тогда они, действительно, становятся философами.

⁴ вспомним хоть то место из Федра, где Сократ говорит о недостатках книги

⁵ в более поздний период, в эпоху эллинистических царств и тем более римского владычества, в Греции и в Риме появляется и настоящий, подобный современному гомосексуализм (вспомним, Цезаря, которого называли женой всех мужей), однако даже современники признавали это нравственным упадком, в идеале такие отношения между взрослыми мужчинами ровесниками рассматривались как ненормальные

⁶ Пьер Брюле